ღ
Холодные руки напоминают прохладный, наполненный жизнью оазис посреди пустыни, а кожа — соляные рудники, когда он оказывается у нужной двери слишком быстро. Тонкая рука мучительно медленно тянется к деревянной двери, намереваясь постучать, но уже в пятый раз дрожит так, что словно лихорадкой, берет власть над всем телом. Не в первый раз он смотрит по сторонам. Высокие полные вазы с декоративными цветами, яркая лужайка солнечного цвета с играющими в прятки меж стройных травинок лучиками полуденного солнца, небольшой почтовый ящик, украшенный искусной резьбой и вырезанными из картона цветами, утопающими в блестках. Чуть слышно работают поливальные устройства. Как долго здесь длится лето? Тяжелая дверь чуть ли не слетает с петель после первого же стука. Его ждали, как и в тот раз. Как и всегда. Его голубым, наполненным успокаивающим холодом, колкими льдинками с вкраплениями сахарной посыпки глазам, всегда улыбающимся в ответ, заботливым рукам, нежному голосу, сутулым плечам и чуткому, доброму сердцу всегда были рады здесь. И все это хозяйка дома была рада заполучить за 30$ хотя бы на полтора часа, каждый четверг недели. И, не кривя душой, ждала его прихода, искренне надеясь, что он не передумает. — Здравствуй, Луи, — она любезно пропускает его внутрь; в ее улыбке он видит мягкую постель, душистое мыло и теплое молоко с домашним печеньем. — Проходи, мы тебя ждали. Он плавно переступает порог, перед этим бросив неловкий взгляд на окно второго этажа. Кто-то шустро одернул нежную занавеску с лавандовым узором. Наверху хлопнула дверь.ღ
Она проводила его в гостиную, предложив холодный чай со льдом и лимоном, и, не дожидаясь ответа, в комнате запорхал целый поднос со звенящими стаканами сверху. В просторной комнате было много света, прохлады и уюта, цветов и смутно различающегося горького запаха. Из кухни настойчиво доносился сладкий аромат корицы, вперемешку с грейпфрутом — печенье, вкус которого становится лучше с каждой новой неделей. Чьи-то быстрые шаги послышались на лестнице, но вскоре смолкли. — Ну что ж, — она вновь привлекла его внимание, — я скоро вернусь. Если проголодаетесь, можете заказать пиццу, — она послала воздушный поцелуй кому-то на лестнице, и Луи повернул голову, чтобы разглядеть кому, после ловя на себе взволнованный взгляд милой женщины, что не медля скрылась за дверью, унося в своей сумочке спокойствие и уверенность, оставляя взамен одну только панику и ее верную подругу — страх. Несмелыми шагами он спустился с лестницы, подобно крошечному воробушку, спорхнувшему с жердочки, в первый раз пробуя взлететь. Плавно, шаг за шагом, он оказался у дивана, на котором сидел гость, следивший за каждым его завораживающим движением. Точно это колдовство, магия, которой он был околдован, но оторваться от нефритовых глаз было слишком сложно. Всегда. Это было просто невозможно. Пухлые губы чуть приоткрылись, когда их обладатель пристроился рядом. Терпкий, точно вкус дорого вина из самого темного погреба самого богатого коллекционера, глубокий, точно черная впадина на краю моря, и хриплый, как нечто несравненное, музыкальное и незабываемое — его голос — сообщающее о том, что его сладкий сон сегодня длился до полудня. — Здравствуйте, — он бережно протягивает шатену свою руку, а тот, несомненно, боится прикоснуться, боится навредить. — Я Гарри, — после паузы звонко добавляет мальчик. — Я знаю, — он встает с дивана и протягивает руку в ответ, задерживая длинные пальцы в своей холодной руке дольше, чем это полагается. — Знаете? — недоумевает кудрявый. И только сейчас он понял, что сказал что-то не так, ведь в изумрудных глазах с мятой имбиря закралось непонимание и, кажется, волнение, а, быть может, и страх. Он всегда был таким, когда они встретились впервые, а затем и во второй, в третий разы… маленький, несмышленый, брошенный в этот жестокий мир олененок, еще не научившийся твердо стоять на ногах. Он пугается каждого шороха, поэтому просит мать не выключать ночник. Каждую ночь он боится того, что следит за ним из шкафа, и неважно, что это всего лишь вечно мятая рубашка. Мальчик, так и не научившийся спать без мягкой игрушки. Ребенок, который не понимает чересчур быстрых перемен, случившихся с его телом… — Твоя мама называла мне твое имя, — он чешет в затылке и просит прощения теплым взглядом из-под частых пушистых ресниц. — Ох, в таком случае… — Гарри топчется на месте, неуклюже вертя руками, не зная, куда их деть; он выглядит так неловко, а руки и вовсе кажутся непослушными вареными спагетти. — Вы… ох… я не помню, что говорила мне мама… кажется… — мальчик бубнит что-то несвязное себе под нос, извиняясь через каждое слово. Он прикусывает губу и тупит взгляд. Луи чувствует себя неловко, ведь это его вина: он заставил эти изящные бровки хмуриться, а полные щеки надуться. Он всегда забывает представиться. Самое легкое — приветствие, но даже с этим иногда бывают проблемы. — Прости, пожалуйста, я Луи, — шатен тепло улыбается и надеется этим унять дрожь в теле. Испуг на лице мальчика сменяется радостью, его глаза начинают искриться, а щеки гореть. В нем еще так много наивности и детского счастья, того, что подогревается огромными подарками на Новый год в глянцевых упаковках и блестящими бантиками сверху, конфетами на Хэллоуин, что становятся ходовой валютой в ту сказочную ночь, и фонариками в небе каждый праздник, что наполнен волшебством. Яркие искорки счастья в его невинных изумрудных глазах — то, почему Луи приходит сюда. Каждую неделю. Снова. И снова. И снова... — У Вас холодные руки, Луи, — он заливается краской, надеясь, что его гость не заметит его смущения. Но Луи видит его алые щечки, маленькие ямочки на них и слышит яблочное хихиканье, когда тот скрывается на кухне. Он подмечает каждый смущенный взгляд, каждое неловкое движение, каждое слово, что произносят эти сладкие губы, каждый взмах шоколадных ресниц, каждое чуткое прикосновение… только это кажется ему другим, не похожим на все остальное — на то, что повторяется снова и снова. — Не хотите печенья? — слышится с кухни, долетает до гостиной и растворяется в каждой комнате, вперемешку с запахом запеченного теста. Луи кивает, зная, что глаза, на чьих ресничках так уютно расположились снежинки муки, наблюдают за ним из охваченной паром комнаты — его собственной мастерской, в которой с каждым новым черничным кексом он все ближе и ближе к заветной и неосуществимой мечте стать пекарем. Знал бы он, как много кексов и печенья было вытащено из этой духовки за последние два года. Когда он возвращается в гостиную, лед в стаканах с чаем уже растаял, а пытливые лазурные глаза уткнулись в изученные вдоль и поперек параграфы учебника. Место рядом занимает сумка, в которой шатен прячет этот день, переживая его снова и снова. — Она такая скучная, — Луи чувствует запах банана и карамели и, подняв голову, замечает пышные кудряшки около себя. — Алгебра, — добавляет мальчик, ерзая на диване. — Да, — шатен медлит, сомневаясь, стоит ли говорить то, что у него на уме, но все же решается: — Но не столько скучная, как моя серая жизнь. Гарри замолкает, долго смотрит на молодого мужчину перед ним и хихикает, пряча улыбку в теплых ладонях. — Вы вовсе не кажетесь мне тем, у кого скучная жизнь, — улыбаясь, проговаривает мальчик, от него веет добром и клубничной пастилой. Ему нужно было услышать это. Снова. Ему хочется думать, что однажды его жизнь и впрямь могла бы стать интереснее, ярче и насыщеннее; он не хочет быть ходячей иронией в городе, полным ангелов. Ему хочется знать, что ребенок перед ним не считает его жалким. — Что ж, спасибо, Гарри, это очень мило, — он подталкивает учебник в сторону кудрявого, напоминая, для чего они здесь на самом деле. — Чем раньше начнем… — он делает знакомую паузу, ведь знает, что будет прерван так грубо и бесцеремонно, но все же так солнечно и сладко. — … тем быстрее все мучения закончатся, — он поправляет взъерошенные кудряшки и вновь улыбается, а Луи чувствует укол в самое сердце, будто бы один из тех самых пьяниц заприметил дорожный знак, спрятанный меж его ребер и выстрелил, попав в яблочко. «Мучениям никогда не придет конец», — проносится в его голове. Тело снова бросает в дрожь, а на глаза наворачиваются слезы. Он подходит к окну, наизусть читая параграф из учебника, готовясь увидеть недоумевающий взгляд, когда настанет время обернуться. За окном умолкают поливальные установки.ღ
Он не заметил, как вернулась его мама, как она зашла на кухню и тихонько, словно мышка, начала готовить обещанный ужин. Ужин на троих. Сегодня же четверг. Он не заметил, как солнечный город стал понемногу терять силу притяжения, все быстрее погружаясь в сумерки, распрощавшись со своим возлюбленным, плавно уступая место серебряной королеве, что сегодня необычайно красива, — Луне. Он не заметил, как все время, что они сидели в тихой гостиной, поскрипывал старый стол, как включился свет, как ароматный запах печенья понемногу заполнял их изнутри, будто бы подталкивая друг к другу. И он точно не заметил, как его новый репетитор, заботливо нанятый мамой, смотрел на него. Как его густые ресницы трепетали от частых и желанных взглядов, как впалые щеки переливались нежным, чуть розоватым персиком, увлекая за собой острые коралловые рифы — точеные скулы. Как тонкая коленка пыталась не упустить возможности прикоснуться, задеть чужую. Как терпелив он был сегодня, и как яростно ненавидел себя за все это… — Я безнадежен, — кудрявый отпускает карандаш и тот чуть ли не падает на пол. — Я не понимаю, — он хмурится, а в голосе мелодично звучат нотки сильной обиды. — Брось, все у тебя получается, — Луи ловит карандаш и вкладывает его в длинные пальцы кудрявого, затем накрывает их своей рукой и подносит к тетрадному листу, уже третьему за сегодня, исписанному со всех сторон все теми же, до боли знакомыми ему задачками и уравнениями. — Вот, гляди, ты забыл перенести "Х", а еще потерял "минус", — он медленно выводит нужные знаки, ставит "равно" и переводит смущенный взгляд на раскрасневшееся лицо мальчика. Изумрудные глаза не позволяют голубым оторваться от них, а губы, что кудрявый облизывает так сладко, кажется, отдают клубникой. Он обязательно накричит на себя, когда вернется домой, но сейчас всеми силами пытается удержаться от попытки наклониться еще ближе, провести рукой по вишневой щеке и… — Гарри, дорогой, пора ужинать, — дверь в кухню открывается, и жар в комнате, раскаленной до предела тут же обдает хозяйку с ног до головы. Кудрявый мило хихикает, вскакивает на ноги и бежит на кухню, ненадолго оставляя своего учителя одного в пустой комнате. Он шепотом спрашивает маму, может ли Луи остаться сегодня на ужин — и это то, чего шатен боится каждый четверг. Он не должен был вести себя так сегодня. Это было безрассудно, безответственно и глупо. Он ведь еще ребенок… Шатен поднимается на ноги, вытирая пот со лба, и встречается взглядом с висящим на стене зеркалом. Его от себя тошнит. Он поворачивается к учебнику и тетрадям, лихорадочно забрасывает их в сумку, не забыв одинокое печенье с кусочком цитруса сверху, и спешит поскорее к двери, бросив еле слышное «До свидания», но… Длинные пальцы нежно покрывают его запястье, увлекают на себя, и он вновь околдован. Он знает, что последует дальше — скромная улыбка, неуклюжий поцелуй в небритую щеку и просьба задержаться еще ненадолго, ведь его мама «очень вкусно готовит, правда-правда». А затем Луи, точно по инерции, потрет место поцелуя и, как и все остальное, что случилось сегодня, — уберет в свою сумку к остальным, до боли ранящим воспоминаниям одного и того же мучительно убивающего дня. Но все же он не может отказать и следует за ним на кухню. Там уже приготовлена третья тарелка и все та же белая кружка, та, из которой Гарри после будет пить каждый день, стараясь касаться губами того же места, откуда пил учитель. Это сводит с ума и заставляет ноги подкашиваться, а голову кружиться в лихом и мрачном танце грусти. Он встречается с извиняющимся взглядом Энн, в котором он видит мольбу, и, разумеется, не может отказать. В который раз…ღ
Почти весь ужин он молчит. Лишь взволнованно, точно влюбленный подросток, смотрит, пока кудрявый лопочет что-то о своих мечтах работать в пекарне, которую он откроет, когда закончит школу. Как он будет петь там по вечерам, и как много свечей будет покупать, чтобы давать в подарок к очередному заказанному круассану, ведь они будут пахнуть… — … лавандой, — шепчет Луи, глядя в тарелку с едой, к которой почти не притронулся. — Верно, — изумляется мальчик и смущенно наклоняется к маме, тихонько о чем-то спрашивая у нее. Сердце Луи пропускает удар, когда он видит слабый кивок со стороны Энн. Руки снова начинает трясти, а на ресницах, точно на колющейся траве после дождя, скапливаются бисеринки ледяной росы, что холодят и ранят кожу, а место "укуса" жжет и ноет. — Луи, — он несмело берет его за руку, слабо контролируя длинные макаронины, — Вы… хотите?.. — найти нужные слова тяжело дается ему сегодня. — Я… покажу Вам свою комнату?.. хотите?.. — наивность в искренних глазах, влюбленность, что ударила в кудрявую голову, и предвкушение… первого поцелуя. И снова эти чарующие ямочки на щеках, теплая улыбка, видеть которую Луи хотел бы каждое гребаное утро всю свою чертову жизнь, невесомое прикосновение чутких пальцев, обожженных сегодня горячим противнем, бережно уносящее его куда-то далеко. Туда, где бескрайнее ромашковое поле, а рядом река, в которую он готов броситься с головой, чувствуя на своей талии длинные ноги, а на соленой коже — россыпь из поцелуев, щекочущих, точно крылья бабочек; поцелуи, что кружат голову. Он хочет всего этого. Всегда хотел, как только увидел его впервые. Не сегодня, не на той неделе… уже давно. Наверное, именно в ту встречу он перестал считать себя туристом. Поиски дома подошли к концу. — Простите, — он поднимается из-за стола, чуть ли не опрокидывая на себя апельсиновую скатерть с вкраплениями лунной пыли. — Мне… — дрожащая рука тянется к густой челке, пытаясь поправить волосы, — … извините меня. Луи срывается с места и исчезает за углом. — Я сказал что-то не то, да, мам? — мальчик вновь хмурится в растерянности, а хрупкое сердечко в который раз позволяет распахнуться и оставить на себе трещину, глубиной с Марианскую впадину — легко и навечно. Энн встает из-за стола и молча моет посуду, слушая как ее кудрявое чудо уходит наверх с еще искрящимися, полными надежды зелеными глазами и чувством пустоты, медленно разъедающим изнутри и давящим так тяжело и больно. Одинокая слезинка со звоном ударяется о фарфор.ღ
Он чувствует, будто бы снова оказался в удушающем кошмаре, в который поклялся никогда больше не возвращаться. Прежняя боль навестила грудную клетку, а кости точно налились свинцом. Он задыхается. Задыхается от ненависти к себе, от того, что никогда не сможет осчастливить этого мальчика, чье сердце с самого, кажется, его рождения, принадлежало Луи. Он задыхается от вечной лжи. Задыхается от боли, что сковывает ребра и тянет вниз. Луи знает, что она ждет его снаружи. Не помнит это по их особому сценарию, нет. Просто знает. Она знает, что это больно, что очень сложно, и лишь надеется, что он поймет. — Луи, прошу тебя… — она бережно кладет свою руку на его плечо, когда он направляется в сторону выхода; за этим следует громкий всхлип, и Луи больше не выдерживает. — Что будет, когда через десять лет он вдруг проснется с морщинами на лице? Как Вы объясните ему это? — он не обращает внимание на свой высокий голос, перешедший на крик, как и на то, что может быть услышанным. — Как Вы скажете ему о том, что ему уже не семнадцать? Что Вы будете делать, когда… — Пожалуйста… — слезы бегут по ее щекам одна за другой — это ранит его еще сильнее, но он не прекращает. — … он захочет узнать правду? Когда поймет, что Вы лгали ему все это время? Я больше… — голос срывается, он открывает дверь. — Больше не могу так… простите, Энн… Она смотрит на туманный силуэт. Глаза застилают слезы, и она медленно опускается на диван, прикрывая лицо руками, и плачет. Самое сложное для них — держаться, и Луи больше не может. — Вам стоит найти Гарри другого учителя… — слова обжигают горло. Он выходит на лужайку, но тут же возвращается назад. Луи опускается перед ней на колени, обнимает ее, ту, кто стала ему второй матерью, пытаясь успокоить. Лунный свет холодит пылающую кожу. — Прошу тебя, Луи, — шепот, разбивающий их обоих, — ты — все, что есть в его жизни. — Еще у него есть Вы, — он отстраняется, в темноте находя ее взгляд, и безмолвно просит прощения. Сумрак ранней ночи вооружился плотными повязками, что напрочь лишены просветов. Тонкие нотки яблони щекочут нос, а невесомая игра мотыльков друг с другом у самого окна касается слуха. Где-то за городом звезды начинают свой излюбленный танец, что отдается сильным светом даже здесь; они раздирают маску тьмы и слепят надеждой. Луи медленно встает с пола и идет к двери, но оборачивается, когда слышит тихое: — Уверена, однажды он вспомнит все эти недели, когда он влюблялся в тебя снова и снова, — ее слабая улыбка видна даже сейчас. Она тоже, словно лезвие, бережно и ласково раздирает душу на части. Он молча сходит с крыльца в поджидающую его темноту.