ღ
Город словно опустел, сгоняя ангелов под крыши редеющих высоченных зданий, припорошенных, точно ранним снегом, — измученной пленницей старого города — пылью, выпуская устрашающие создания ночи. По коже бегут мурашки, а по крышам — облезлые черные создания, прозванные некогда кошками. Повсюду развешаны фонари, в воздухе парит запах миндаля, пересушенного в духовке теста и огромных свежих тыкв, что были выпотрошены и брошены у подножия узких крылечек низеньких домиков; несмелые огоньки в пузатых оранжевых животах подмигивают проходящим и указывают путь бедным скитальцам, нечисти, что, не стесняясь, торжествующе вышла на широкие улицы в эту дивную ночь. Он медленно передвигает обессиленные ноги, растерянно оборачивается по сторонам, боясь проморгать чудеса будущего, в которое его занесло. Он ступает не спеша, живо вздрагивая при каждом ведьменом хохотке, исходящем из-под очередной пластмассовой маски, купленной на распродаже. На углах тут и там раздается дотошное «Конфеты или жизнь», через силу прорывающиеся сквозь звон золотых монет, что были потрачены на все эти блестящие костюмы. И среди сумеречных гостей этого пиршества он выглядит нелепо в одной своей белой футболке и ободранных черных джинсах, отдающих терпким запахом крови. Вот уже около часа беспамятство шевелит его кудри, щипает за локти и тормошит слабые коленки, призывая двигаться. Прибившись к очередному шумному дому, доверху украшенному гирляндами и туалетной бумагой, он не может сказать ни слова. — А кого изображаешь ты, мальчик? — с толикой сомнения и недовольства спрашивает женщина; между ее губ зажата тлеющая сигарета. В ответ тишина и сморщенный от едкого дыма носик. В глазах разрывающий бездну страх, а на щеках дорожки слез, так сильно стягивающие и разъедающие нежную кожу. Под мышкой чья-то оставленная на скамейке свежая газета с шокирующей речью президента на первой полосе. — Да и не слишком ли ты взрослый, чтобы выпрашивать конфетки? — ее оценивающий взгляд кажется ему неуместным и до боли жутким, а смердящий столп дыма, обдающий горячую кожу, оскорбительным. — Какой… — он тупит взгляд на ее кружевных чулках, выглядывающих из-под короткого халатика. — Какой сегодня… — не оставляя попытку проглотить застрявший в горле ком, он продолжает: — Год?.. — Очень смешно, а ну, проваливай отсюда, — она грубо хлопает дверью перед носом, пугая и заставляя растерянное существо пробежать целый квартал на восток. Спутавшиеся кудри лезут в глаза, что застилают слезы. Он медленно опускается на ветхую скамейку, делая усилие, чтобы не закричать. Зажмурив глаза, он сидит так несколько минут, прежде чем вздрагивает; чья-то холодная ладонь касается его плеча. Перед ним парит маленькая фея, чье платье усыпано разноцветными цветами, в крошечной ручке красуется волшебная палочка, а на примятых рыжих кудряшках — небольшая корона. Ее миловидное личико кажется сконфуженным, так как тонкие бровки нахмурены, а губки поджаты. Она решается на вопрос: — Почему ты плачешь? Не дождавшись ответа, ее тонкий голосок вдруг отзывается снова: — Мой братик тоже иногда плачет, но он всегда улыбается, когда я целую его в щечку, — ее теплая улыбка заставляет кудрявого перестать трястись, а важный тон умиляет. — Но второй братик говорит… Ее щебет неожиданно прерывает невысокий мужчина, что появился из темноты, словно тень; Гарри вновь вздрогнул. Смешной парик никак не мог спрятать рыжих волос под собой, а нос и губы выдавали фамильное сходство с этой милой девочкой. Это ее папа, решает Гарри. — Милая, пора домой, — он садится перед ней на колено и берет за ручку, — Ачу уже ждет в машине. Мужчина интересуется у мальчика, все ли в порядке, и тот неожиданно для себя, еще минуту назад жаждущего отыскать все ответы, кивает. Затем ждет, пока парочка скроется за поворотом и срывается с места, бежит со всех ног, слабо различая дорогу под ногами. Провожаемый удаляющимся смехом летучих мышей, эхом раздающимся где-то со дна гигантских мисок со сладостями, он вздымает клубы пыли, чуть ли не задыхаясь от переизбытка черной магии в эту ночь, и уносится прочь. Все дальше от того места, все дальше за горизонт, укрытый за пеленой торчащих из-под запылившейся земли ночного города высоких, тщетно пытающихся позеленеть, стройных пальм. Все дальше во тьму. Все дальше и дальше…ღ
Ее щеки горят, а глаза не могут различить очертаний, что окружили, загнали в угол. Высокое окно под потолком нехотя пропускает слабый свет невзрачного полумесяца, тонкой паутинкой растягиваясь на полу, обличая бесконечные серые руки, мягко обволакивающие картонный склеп. Со стен на нее таращатся пустые глаза, что глядят сквозь некогда целые стекла, теперь обращенные в россыпь звезд, что застыли в немом ужасе навсегда. Облезлые стены и скрипучая дверь нагоняют тоску, а ледяное безжизненное дыхание, что поселилось в тонких стенках коробок, доводит до слез. Она опускает ноги на деревянный пол, тут же дотрагиваясь до потяжелевшей головы, атакованной горькими воспоминаниями и тем самым сладостным искусителем, притаившимся на дне пустой бутылки. Засохшая краска в истертых стаканчиках с кистями ловят на себе ее взгляд и, дождавшись слабой улыбки, вновь заходятся тьмой и густым дымом, облачаются в тонкий плащ некогда счастливой жизни, давно переставшей быть таковой. Из раздумий выводит размеренное, больше походящее на жалобу, мяуканье кота, притихшего с обеда. Он заставляет стереть со щек слезы и подняться с места, выйти наружу и оказаться на лестнице. В доме темно, и Энн решает зажечь свечи, думая, что ее мальчик уже мирно спит в своей комнате. Она спускается на первый этаж и бредет на кухню, ведомая подрагивающим хвостиком пушистого существа впереди. Ее слуха касается звук тихого плача, приглушенного, полного боли и отчаянья. Гарри. Она находит его у плиты, прижимающего свои острые колени к груди, в его горячих ладонях плавится кусок слоеного теста; он, точно в бреду, повторяет одно и то же: «Я хотел приготовить их… хотел приготовить». Она падает перед ним на колени, пытается обнять, целует в висок, макушку, щеку, другую… — Гарри, милый, — большими пальцами она собирает его слезы, ненароком мешая со своими. — Что приготовить, дорогой? — ей страшно, и этот страх заразителен. Он не отвечает, продолжая трястись и прижимать к себе тесто, завернутое в полотенце; его руки перепачканы в муке, а лоб светится от капелек пота. В глазах танцуют ядовитые огни паники и безумия. Энн в очередной раз притягивает своего сына к себе, но в этот раз он одергивает ее. Пустые глаза побледнели и теперь заглядывают точно в душу, прожигая ее и заставляя сознаться во всех грехах, он будто видит ее насквозь. Страх сковывает руки, толстыми нитями сшивая вместе губы; он бьет по голове и лишает чувств. — Сколько мне лет, мам? — твердо спрашивает мальчик, глядя ей прямо в глаза; его уже не волнует мокрая от слез футболка, покрытая городской пылью; чары окончательно рассеялись. — Семнадцать, — она снова плачет, отчаянно пытаясь поверить собственным словам. Он поднимается на дрожащие ноги и подходит к столешнице, на которой оставил газету. Она оказывается рядом так скоро, как только может, пытается обнять, спасти. Он не выдерживает и вновь отталкивает ее от себя, пряча боль в опущенных глазах. Она слышит его сердцебиение. Оно заглушает детские стуки в дверь. Звонок давно перестал работать. В кухне темно, но его лицо горит, затмевая светом яркое с проседью свечение, что покрывает женские заботливые руки, из окна. Оно, словно соткано из холодных звезд, разбивающих космос на части, оно отдает прохладой и возвращает в реальность. В реальность, в которой Гарри с холодом всматривается в глаза своей матери, а она отвечает рвущимся наружу криком, немым и безжизненным. — Сколько мне лет, мам? — с болью в дрожащем голосе повторяет он. — Девятнадцать, — тихо отвечает она, опустив голову.ღ
Всю ночь они проводят на чердаке, наконец, озаряя его светом лакричных свечей, наполняют теплом холодные стены, а он в ответ — бережно разбивает хрупкое сердце в широкой груди. Из коробок высвобождают утомленных пленников — старые вещи, забытые воспоминания — с них сдувают пыль, стряхивают вечность. Туман, точно вязаная шаль, ласково окутывает, завлекает в сети, незаметно впиваясь в кожу и пуская кровь. Тьма выпускает когти и цепляется за мантию ночи, обдавая холодом чуткие души, и они, точно язычки пламени в глубоких банках из-под печенья, гаснут и нехотя загораются снова, путаются, сбиваясь с ритма, а всему виной ледяное дыхание жизни. Призраки прошлого давно протерли дыры в затуманенных воспоминаниях, но теперь, они танцуют на его тонких коленях, обретя новый облик. Больничные карты свидетельствуют о деформации его мозга, с аккуратно выведенным черной ручкой диагнозом внизу: редкий случай амнезии. А еще ниже указана дата, с которой минуло больше двух лет. Газетные вырезки, пугающие фотографии аварии. Дрожащие руки несмело тянут за посеревший край одной из многих, и он узнает на ней себя, перебинтованного с ног до головы, держащего в зубах прозрачную больничную трубку, всего в ранах и ссадинах, бывшего тогда в коме; он судорожно касается подбородка и нащупывает шрам. Слезы душат с новой силой, увереннее надавливая на горло. — Мам, — он смотрит на нее так же, как и год назад, когда это случилось в первый раз, когда он узнал правду; глаза утопают в пунше из боли и страха, он боится их закрывать. Она приобнимет его за плечи и не спеша заговорит о том дне. Как на стальной кузов машины обрушился камнепад, как они были похоронены под ним в течение нескольких часов, как после их высвобождали, придавленных грудой булыжников, помятых и истекающих кровью. Она резко замолкнет, отойдет к уродливому шкафу, что упирается в крышу, будто бы подпирая ее. В руках у нее появится еще один папирус, правда поменьше размером и куда более призрачнее других. Эта ночь сохранит в себе много секретов, утаив их на утро, спрятав в глубине бесконечного космоса, отправив на суд звездам, а те обернут их в пыль и развеют по небу. Вся эта неделя, этот вечер канут в Лету, обернутся в незнакомцев, шастающих под окнами каждый день, кто на работу, а кто домой. Мастерица Вселенная потушит свечи, любовно завернет его в одеяло и станет нашептывать колыбельную, коснется его нежной щеки, поцелует в лоб. Одна лишь белая футболка и ободранная коленка будут помнить об этом дне, об этой боли и муках, о том, как два года назад судьба лишила его памяти, а ее знакомая — смерть — прихватила с собой его сестру.ღ
Среди ночи он почувствует жжение, слезы, точно воздушная перина, что позаимствовала легкость у облаков, лягут на его щеки, вместе с вишневым соком, что будет литься по ним до самого утра. Он обнаружит, что заснул с телефоном, который с силой сжимал в руке всю ночь, боясь отпустить и борясь с желанием набрать заветный номер, подаренный им еще в их первую встречу. Солнце будет разевать рот, показывая свою макушку над горизонтом, а бескрайние поля уплывать вдаль, зарастая золотыми, точно вьющиеся локоны сопящего рядом малыша, колосьями, превращаясь на задворках в пыль. Он ощутит на себе взгляд усталых с дороги светлых глаз и осознает, что именно издает звук, столь громкий для этого сонного королевства. Он взглянет на номер и решится выключить его, пока не наступит новая неделя. Ее четвертый по счету день. Он услышит шепот космоса и ему почудится, что тот смеется над ним, прямо как эта долгая ночь — невоспитанно, за его спиной. По небритой щеке побежит одинокая слезинка. В салоне раздастся сонливый детский голос: — Почему ты плачешь, Ачу? — рыжие кудряшки лезут в глаза, которые она сладко трет. — Ерунда. Спи, милая, — его тонкий голос тонет в глухой тишине, якорям уходя на дно. Машина наезжает на кочку, заставляя всех вздрогнуть. — Спи.