on thursdays he's falling.

Ледяные капли, одна за другой, градом обрушивают свой гнев на черный асфальт; они ловят тысячи пылинок за хвост, пока те еще не успели забиться под древние, как жизнь, монолиты, и танцуют чечетку с лунным светом под окнами. Они обрастают плотью и оглушающим стуком просят приглашения войти, заносят кулак над входной дверью, не зная о том, что ключи прячутся под ковриком. Они оставляют мокрый след на пороге и обреченно вздыхают, когда намокшая одежда заброшена в сушилку. Они стекают вниз по щекам, обжигаемые острой щетиной, начисто стирая сладкий поцелуй Аризоны. Белоснежные облака обратились во тьму, покрылись серой пеной и теперь, некогда казавшиеся единорогами и клубничными конфетами, оперившиеся птенцы внушают ужас и заставляют повиноваться, брызгают кислым ядом и воем принуждают застыть на месте. Чья-то темная магия вышла из-под контроля, точно Сена, не нашедшая покоя и захотевшая власти. Дождь не стихает вот уже стуки, перекрывая кислород юным кладоискателям и пиратам, нашедшим свой приют на удобных коленях матери. Пушистые ресницы, покрытые сонливым инеем, дрожат, когда ледяные глаза очерчивают контур темного и всегда пугавшего его леса. Где-то там, еще мальчишкой, он шастал по ночам, не разбирая дороги и набивая себе шишки; где-то там его пылкая кожа ощутила на себе серебро Луны, что заворожила его волшебством и сделала своим вечным пленником и рабом, в то же время, одарив безграничной свободой. Где-то там, среди густых деревьев и колючих веток он когда-то потерял себя, того маленького, невинного и мечтательного мальчика, верившего в сказку. Где-то там, поросший мхом и облаченный в прошлое, бездонный колодец, приютивший его в ту бесконечную ночь, тщетно пытался сшить лоскутки его души в единое целое, навечно утерянное в закромах удушающей тьмы и больно ранящей вечности. Сигаретный дым туманит разум, пока тонкие пальцы сжимают тлеющий окурок все сильнее. Холодным призраком туман ложится на худые плечи, забирается под промокшую футболку, шарится в карманах в поисках пристанища. Его телом овладевает дрожь, тормошит за ноги и щипает бока; ледяная ночь гонит его прочь, а воспоминания сдавливают легкие, на дне которых намертво осел черный пепел. Он хватается за запястье, чувствуя острую боль и оглушающие крики, собственные крики, что эхом отражаются от стальных столбов в безлюдной глуши, бередят раны прошлого, наступая на горло настоящему. — Милый, зайди в дом, — ее походка столь же легка, сколько тяжелы его мысли, его дыхание, которого он и вовсе вот-вот лишится. Ее безграничная любовь всегда грела его, точно обжигающее пламя огня, точно любовно связанный свитер бабушки, точно терпкий горячий шоколад, даже тогда, когда его губы становились синими, багровели и не могли вымолвить ни слова. Даже сейчас, когда глаза наполнены слезами, которые он неумело прячет в растянутых рукавах своей кофты, вымокшей насквозь, она может согреть его. Может напомнить ему о том времени, когда солнце пряталось в коробках из-под хлопьев, а душистая свежесть — под подушками в гостиной, прохлада — на дне ручья, а счастье качалось на садовых качелях, утопая в игривых лучах его весеннего смеха. Она удивляется тому, как все изменилось с тех пор и уже не узнаёт в этом потерянном юноше своего некогда беззаботного сына; длинные и тягучие реки, полные солнечного света иссякли, оставив на своем месте измученные следы в виде заметных морщин на лице, они не старят ее — они ей к лицу. — Не хочу, чтобы ты заболел, — ее нежные руки обнимают его со спины, пытаясь спасти от дурных мыслей. — Не заболею, — тонкие губы трогает слабая улыбка, — еще одна. Она помнит, как ненароком поймала его в первый раз, когда позволила ему сделать две затяжки, прежде чем дала о себе знать. Его пристыженный вид забавлял ее всю неделю, а пунцовые щеки возвращали в пыльный сарай позади дома. В ту жестяную банку, полную промерзших дров и деревянных стружек, старых инструментов, прожженной мебели и секретов. Секретов, что он прятал на липких страницах старых журналов и в задних карманах приспущенных брюк. — Ты обещал мне, что бросишь, — она тихо садится рядом с ним, щекоча его нежную шею родным теплом. — Эта последняя, — он достает из размокшей пачки последнюю уцелевшую и мысленно надеется, что пламя внутри разгорится. Она забирает из его трясущихся пальцев надломившуюся папиросу и отчаянно пытается вдохнуть в нее жизнь. Они выкурят ее вдвоем, разделят едкий нектар, что безжалостно вгрызается в легкие и делает снимки рентгена нечеткими; дым разводит серую краску на засохшей палитре и марает пальцы, скребется под ногтями, а заодно лишает свободы. Она привыкла к его обещаниям бросить курить, не длящимся дольше суток; она привыкла делить с ним «последнюю», надеясь, что однажды, сотканные из тьмы и завернутые во мрак тучи перестанут тяготить его сердце и омрачать кровь. Бледными искорками вдали полыхает ночной город, его краски расплываются в ночи, затмеваемые свечением звезд, что насмехаются над ними, такими скучными и безжизненными. Но они позабыли о том, что тот далекий островок, прорастающий сквозь деревья, — штат Аризона — благословленный жарким солнцем и мучительным зноем, здесь и сейчас. Он задыхается в песке, привезенным с побережья, и смеется, чувствуя соль портовых городов на языке; его крики не слышны сквозь болотную пучину вселенной спустя миллионы световых лет отсюда, он жив, это не отголосок времени, не легкое ведение, не мираж, не слезы на щеках, что режут нежную кожу. Тот город отрезан от них широкой полоской таинственного озера, в котором утопают колючие иголки, детские мечты и раздается запах пихты. Тот город всегда был его глупой мечтой о беззаботной, тихой жизни — жизни у камина, в компании верного пса, что с трудом передвигает лапы, глинтвейна и хорошей книги. Жизни, которая навсегда останется в его детских мечтах, похороненных на дне колодца. — Кто он? — она нарушает тишину, и это ничуть его не злит: он хотел, чтобы она спросила. В легких бурлит тина, шипит зеленый мох. Он вновь открывает глаза, смотрит вдаль и видит там ребенка, чьи желтые калоши утопают в глубоких пресных лужах, замедляя его неуверенные шаги и утягивая на дно. Он слышит тихий детский плач, немой крик, сочащийся из груди, он видит боль, облаченную в черные одежды, что когтями царапает щеки. Он помнит, как сильно текла кровь, как сильно были изрезаны ноги… Он поднимает глаза на мать, что без слов повторяет сказанное ей год назад: слова утешения, что никогда не были нужны ему. Он слышит, как стучит ее сердце, как оно бьет по прутьям жестяной клетки, надеясь выпросить у него ключ. Он слышит, как ее губы шевелятся, как тяжелые капли ударяют по деревянному навесу над их головами, мешая их тихой симфонии, как она дрожит от холода и не решается притянуть его к себе. — Я ведь вижу, — шепчет она, несмело шевеля его волосы, — вижу, что ты изменился. — Я не меняюсь, — он хочет встать и уйти оттуда, уйти так далеко, как только может; идти, пока мозоли не станут кровоточить, а мысли путаться. Он хочет уйти, но, точно камень на шее, чувство вины тяготит его, оставляет сидеть на месте, бьет в голову и марает новые джинсы. Она берет его руку в свою, вздрагивая от холода. Как давно он превратился в дым, скачущий по крыше? Как давно он — неуловимый призрак, ледяное воспоминание, лишенное дыхания и света? Как давно она боится прикоснуться к нему, боится поранить?.. — Ты еще не передумал вернуться? Им все еще нужен учитель, — слова, растворяющиеся в ночи и путающиеся в воздухе, они заползают под воротник ее потрепанной джинсовки и кричат, раненные его жестокостью. Он молчит, представляя, как ноги волочат его по пустыне, а боль смиренно плетется в хвосте, она давно отстала и больше не хочет плавиться под солнцем, натыкаясь на колючую проволоку истощенных кактусов, наполненных соком его печали. Он улыбается, вспоминая ту школу, где из всего того, что хранили в себе стены, была лишь горечь, что душила его каждый день. — Не передумал, — он опускает голову на ее руки, ждет, пока они обернутся вокруг его шеи и заставят забыться. Но этого не происходит. Здесь прошло его детство, здесь он засыпал на прохладной траве в обнимку с цветами, уставший от полуденных пробежек по лесу босиком. Здесь он задерживал дыхание, соревнуясь с радужными мотыльками — рыбками, прячущимися в жидком торфе и чихающими от искрящейся пыльцы, пристроившейся в его карамельных волосах. Здесь он качался на качелях, строя гримасы садовому гному, и здесь же ловил усталого от веселья кота. Здесь он, прыгая по сараю, вертелся перед отчимом и мешал ему мастерить диковинные вещи, что позже покидали их дом, украшенные розочками и колокольчиками — то, что его мать умела рисовать лучше всего. Здесь он был счастлив. Поэтому то утро до сих пор кажется ей ночным кошмаром. То утро, когда ее муж, вооружившись топором, отправился в лес, полный гнева и страха. То утро, когда они нашли его на дне колодца, грязного, испачканного в собственной крови. То утро, когда в голубых глазах застыл могильный ужас и ранящее чувство стыда. Утро, когда она потеряла своего сына в лесу, а нашла чужого мальчика, никогда не знавшего счастья, с болью в душе и хрипами в груди, слезами на щеках и черной кровью на губах. С тех пор она не помнит его улыбки, не знает его мыслей и боится спрашивать, боится заговорить с ним. Боится узнать, что это больше не ее Луи. — Зайди в дом, любимый — она стоит в дверном проеме, с грустью в глазах наблюдая за трясущимся силуэтом сына, полностью скрытым во тьме. Его безжизненные серые глаза смотрят в пустоту, заглядывают в ее лицо и стирают с него румянец, что лежит на щеках. По ее коже крадется холод, и она кутается в ледяную куртку, что намокла от ее давно высохших слез. С грустью на хрупких плечах и опущенной головой она заходит в дом. Вряд ли она когда-то узнает, что мужчина, который изнасиловал его той ночью, — тот, кто все это время продавал ей лимонные кексы по вторникам.

ღ

Мрак расступается перед его величием, он пристыженно кланяется и волоком катится туда, откуда пришел — в огромное дупло старого, пронзенного стрелой молнии дуба, что стоит в дебрях леса, спрятанный от чужих глаз; его запах гнили тонет среди едкого дыма. Ночь отступает, прожженная светом фонарей заржавевшего кадиллака, что мчится на запад. Под капотом — разъяренные лошади, жмущиеся друг к другу; их облезлые хвосты требуют развернуть экипаж и привязать их поводья к верстаку в темном сарае, но он не слушает. Прошедшая сквозь время и позабытая всеми колымага теперь требует просторный гараж и элитное пойло — затянутый посильнее ремень, купленный на распродаже. Она рассекает воздух и мурчит, вспоминая былое, она чувствует под собой шершавый грунт — шоссе, номер 605 — и отказывается проигрывать застрявший в ней диск The Beach Boys. Машинное масло, в котором измазаны его руки, смешивается с запахом корицы, что щекочет нос и бьет по щекам, напрашиваясь на истребление. Свободной рукой Луи тянется к большому пластмассовому судну с маминым печеньем, час тому назад томившимся в духовке, и отправляет одно прямиком на верную смерть. Оказавшись в машине, он не сразу заметил нового попутчика — контейнер с треснувшей красной крышкой; мать ловко отвлекла его, нежно поцеловав в макушку, заодно натравив двух птенцов поменьше — рыжего, точно закат на дне ручья, и золотого, чьи перья нещадно слепят, блестят на солнце и медленно плавятся, превращаясь в сон. Забывшись, он улыбается, чувствуя слабые потрескивания в груди: сердце стучит, отдаваясь громким эхом в ушах; оно заглушает крутившуюся в голове привязчивую строчку из любимой песни. Песни, что он напевал, будучи ребенком. Он слышит вечность, что шепчет секреты и чувствует слабость в руках. Он отпускает кожаный руль и отстегивает ремень безопасности. Ладони потеют, а туман, все это время прятавшийся в выхлопной трубе, застилает глаза. Руки тянутся открыть окно, но то не поддается. Паника врезается в грудь, достает нож и делает надрез у горла. Он слышит запахи, но не может дышать, чувствует, как с силой вжимает педаль в пол; громкий гудок фуры позади относит машину на обочину. Он врезается в одинокое дерево, уши накрывает прохлада: кровь капает на плечи, струится по рукам. Тугой ремень безопасности сдавливает легкие, желая остановить биение непослушного сердца; кто-то, наконец, бросил небо к его ногам. Вдалеке раздается неразборчивая речь, чей-то низкий голос приближается, но он уже не разбирает слов. Ему чудится голос матери, которая просит задержаться до выходных, спрашивает, есть ли у него деньги, в ответ получая лишь мерзкую ложь, на которую ее сын никогда не был способен. Она едва касается его ледяной руки, чувствуя слабую дрожь… Он вскакивает на ноги. — Луи? — глубокий голос тормошит за плечи, удивляется и паникует. Он стоит посреди гостиной, прохлада и свежесть обволакивают его тонкие колени, навевая сон; запах лаванды нежно касается сухих губ. Засушливая Калифорния шипением пушистых волн ударяет в нос, стягивает одежду и покрывает тело молочным шоколадом. Ему никогда не нравилось нежиться на солнце, но сейчас холодное тело нуждалось в теплых прикосновениях ноябрьских лучей, таких рассеянных и забывчивых, неторопливых и уставших от вечного зноя. Плотные занавески пурпурного цвета мешают его мечте осуществиться. Он подходит ближе и впускает нежность в комнату, что тут же золотит румяные щеки мальчика, который хмурит брови, — таким он кажется ему отрезанным от всего остального мира, шумного, озлобленного… несправедливого. — Я не понимаю, — шепчет олененок, чьи огромные глаза сужаются от яркого света, — скажите еще раз, что такое "d"?.. Шатен делает глубокий вдох, прикрывая глаза. — Число "d" называется разностью арифметической прогрессии, — в третий раз за сегодня это предложение кажется ему сухим, а цвет, который бы подошел ему — фиолетовым. Гарри хмурится, недолго глядя в учебник. Он кусает губу и смущенно поднимает взгляд на учителя, украдкой разглядывая его: статная осанка, мягкие волосы, торчащие в разные стороны, переливаются на солнце, тонкая манящая талия и упругая попа, притягивающая взгляды. Ладони ложатся на горячие щеки, тщетно пытаясь остудить их, спрятать глупую влюбленность в коротких рукавах любимой полинявшей футболки и не доставать до конца предстоящего ужина. — Может быть, ты хочешь сделать перерыв? — предлагает учитель, двигаясь ближе; он шарит в карманах бежевых брюк в поисках телефонного номера, который давно выучил наизусть. — Я безнадежен, верно? — он улыбается, быстро закрывая учебник, и видит, как грудь учителя высоко вздымается. В кудрявой голове закрадывается мысль о том, что это именно из груди этого хрупкого мужчины приходят все те разрушающие ураганы, ледяные штормы и снегопады, хоронящие пылкую землю под узорчатым белоснежным одеялом. Улыбка тотчас сходит с разрумяненного лица. Он наблюдает за тем, как Луи встает с места и движется в сторону кухни, затем, будто пронзенный стрелой, замирает, не глядя хватая заветную бумажку с высокой тумбочки. Дрожащими руками он набирает номер телефона, дважды сверив его с номером на потрепанной визитке. Из трубки слышится чей-то голос, а воображение рисует худенькую девушку в широкой униформе, с козырьком поверх длинных спутавшихся рыжих волос. Луи замирает, о чем-то глубоко задумавшись, и вопросы по поводу начинки лужей расплываются возле двери. Гарри боится поскользнуться. Луи чувствует, будто его запястья пойманы в стальные оковы, а ледяная, чуть посеребренная кожа вот-вот расплавится, съедаемая болезненно желтыми лучами ноябрьского солнца, — они, как и все, смеются над ним, выплевывая желчь в осунувшееся лицо. Он стоит на месте, не смея вымолвить ни слова, не смея пошевелиться. Даже теперь, когда на его талию ложатся горячие ладони, чуть поглаживая, они тянут его назад. Они переносят его на песчаный пляж, укутывают в просоленное полотенце и бережно щиплют кожу, пряча родинки под разноцветными ракушками, что прибило к берегу. Они снимают боль и несут к облакам. — Гарри, — он прикрывает глаза, позволяя себе раствориться в этом моменте, что наполнен светом, на который у него сильная аллергия еще с колледжа. Холодные руки цепляют длинные пальцы, а вздернутый носик зарывается в пушистые кудряшки, ласкающие вытянутую шею. Он задерживает дыхание, пытаясь откупорить пустую банку, бросить все мысли под пресс, вместо желтых одуванчиков Брэдбери, а после — загнать в нее этот момент, заточить его там, точно в клетку, навечно, лишь изредка любуясь плывущими очертаниями, напоминающими сгустки сигаретного дыма, что танцуют на деревянной полке, сделанной отчимом. — Я подумал, что Вам плохо, — жар, подступающий к горлу и леденящий кожу, — подумал, что это поможет, — он неловко отстраняется, замечая мелькнувшую капельку на пушистых ресницах. Луи стирает слезы руками и пытается улыбнуться. — Простите, — он хочет убежать, спрятаться под кроватью и никогда больше никому не показываться. Он хочет забыть об этом. Забыть об алеющих щеках, горячих слезах его возлюбленного и боли в хрупкой груди. Он хочет забыть. Навсегда. — Все в порядке, — он не смотрит на него, пытаясь подобрать разбитые куски льда, забросить в сумку и подождать, пока те растают, — это правда помогло, — улыбка, бьющая по лицу до потери пульса, она выпускает острый яд лжи, в котором он тонет вот уже несколько лет, не надеясь однажды глотнуть свежего воздуха. Гарри пытается заглянуть в грустные глаза, спрятавшиеся за ледяной стеной печали; прочные шипы изысканных роз выпускают когти и больно режут пальцы. Он ловит себя на безумной мысли, разрывающей грудь: ему так идет это — боль, вскрывающая вены. Луи опускает взгляд и легким движением, точно сладостным запахом дорогих духов, навевающих тоску, он дотрагивается до его предплечья, скрытого за пыльцой, принесенной бабочками на своих тонких крыльях из далеких краев, где никто не ведает о мучениях и утратах. Тонкие сплетения васильковой кожи раскрываются под его настойчивым вниманием и жаждут прикосновений ромашковых губ. — Что это у тебя? — взглядом он робко очерчивает контур даты, что неумело выведена засохшим фломастером с черничным вкусом. — Я проснулся с этим в понедельник, — солнечные зайчики прыгают на его ключицах, и Луи смиренно глотает цветочную пыль. — Это было в воскресенье, — он ненадолго задумывается, игнорируя вновь порозовевшие щеки, — думаете, это что-то значит? — Уверен, так и есть, — он мучительно медленно поглаживает место, попавшее под натиск черных чернил; пленительно раскрытые вишневые губы просят продолжать. Они стоят посреди гостиной, позабыв о времени и делясь вечностью, позабыв о долгих гудках, доносящихся из телефона. Они слышат отстуки сердец, что нежатся в забвении, согреваемые солнцем. Меж ребер распускаются воздушные ирисы, уютно теснясь рядом с лунной пыльцой, что тяготит кости; они поцелованы глубокой ночью, что уже томится на пороге. Они слышат пылкие дыхания друг друга и боятся закрыть глаза. Они чувствуют счастье, что закралось под кожей. — Не стирай ее, — тихий поцелуй в висок. — Не буду.

ღ

Под сенью волнистых локонов заходящего калифорнийского солнца, что усыпают бронзой покатистые крыши домов, он будет заплетать свои кудряшки, сидя на радужном подоконнике. Повсюду будут разбросаны состарившиеся листья оранжевого цвета, оттенком напоминая его любимый блеск для губ со вкусом тыквы. Повсюду ему будет слышаться крики всадников, — раскаты грома — скачущих на своих вороных лошадях прямиком с прохладного востока. На коленях будут разбросаны бумажные цветы, а по щекам — сладкий нектар, золотистый мед, которым так щедро одарила его уходящая осень. Он не перестанет улыбаться, продолжая слышать его голос, каждый раз закрывая глаза, чувствовать кончиками пальцев его терпкий шепот, что растаявшим воском стекает вдоль живота; он греет, и это не может быть правдой. Он должен обжигать холодом, срастаясь воедино с печалью, заточенной во тьме серых глазах, но Гарри знает, что у холодного мужчины горячее сердце, нещадно пойманное в сети стального дыма. Он будет смотреть на закат до тех пор, пока мать не потушит свечи, что она выставляет на подоконнике каждый вечер. Он будет смотреть на дорогу, ведущую в космос, покрытую белоснежный снегом, слепящим пролетающих мимо птиц; он ушел, оставив за собой душистый шлейф из лета, морозного и желанного, растекаясь ванилью по языку. Он отдал ему серебряную нить, что приведет к воспоминаниям, закупоренным в литровой банке, а его матери — все те деньги, что она платила ему за уроки с ее сыном. Когда солнце спрячется за тучами, он уснет, оставив у окна открытое сердце, обволакиваемое тонкими занавесками. Он уснет, но проснется в тяжелых мыслях своего учителя, что этой ночью вряд ли сможет забыться, околдованный волшебством, сотканным из слез — одним на двоих. Он позвонит на удаленный много месяцев назад номер, на тот свет, человеку, вместе с которым он похоронил свое прошлое, пропахшее солеными слезами, гнилью мотелей и горьким запахом чужого пота, грязи, запекшейся под ногтями и ядовитым запахом мятых банкнот на тумбочке. Он вспомнит его лицо, когда чужие руки оставят на его теле синяки, грубо вжимая податливое тело в стену и надавливая на горло; черные пятна вселенной, прозванные черными дырами, будут багроветь и надменно просвечивать сквозь прозрачные футболки. Этой ночью он порвет свои джинсы, стирая дрожащие колени в кровь, чувствуя подступающую тошноту в горле. Этой ночью он захочет отобрать у поджидающей за углом печали, что после запрыгнет к нему в капюшон, тонкое лезвие ножа и перерезать себе горло. Этой ночью слезы снизят его цену, а белесые полосы на краю простыни свяжут тонкие лодыжки прозрачной лентой в цвет его глаз и бросят умирать. Этой ночью Гарри проснется от удара мелким камешком в окно. Примятые кудряшки высунутся наружу и увидят приклеенный на синий скотч абрикосовый конверт. В нем он найдет яркий, залитый золой августовского неба снимок с солеными разводами у самого края. На нем он узнает себя, сладко целующего земляничные губы своего учителя, улыбающегося холодной весенней вьюгой. На обратной стороне будет подпись: 08/14.