Средь нехоженых троп

Как-то ему приснился Кобейн с явным желанием засунуть его к себе в клуб 27, сидел у его ног на кровати и курил, оставляя пепел на скомканной простыни. Так же пепел попадал и на его джинсы, новые, будто стянутые с какого-то фрика прямо на улице, помятые и старые с виду. Он был худой, даже когда был сыт, живот не выпирал как у Славы, смотрел долго и ясно, ждал чего-то. Чего - без понятия. В окно вылез в итоге, ни слова, и исчез. Проснулся в холодном поту, больше спать не мог, мучила бессонница. Курт стал заходить к нему каждую ночь, и Слава перестал спать, просто прикладывал голову к стене и смотрел на луну, светившуюся в окошке. Казалось, месяц распадётся на куски, до утра стерег, не смыкая глаз, жить не хотел, умереть - тоже. Так и оставался по серединке, качался из стороны в сторону, но не падал. Снова начал курить, покупал не дешевку, мог позволить и бухал, но не пиво даже, а спрайт. Боялся последствий или того, что заснет, отрубится от залезшего в глотку куска алкоголя и сгрызет стекло. Иногда с Кобейном приходил и карлица, в той же розовой рубашечке, почти можно было ощупать, но как только подходил, на том месте никого не оставалось. Просто сидел в углу и молчал, заговорить с ним? Слава бросил это гиблое дело. В ушах шепталась Коха, то ли чёрт из табакерки хотел, чтобы он так думал. Вспомнил трек Мирона - там тоже было упоминание этого черта. - Тухло выглядишь. Все окей, Слав? - От чего же нет? Я ж короля выебал в его высокомерный зад, Замай! Ты только посмотри на меня, я счастлив как никто другой, даже больше Дудя, когда согласился на интервью с ним! Все замечательно! - Если брешешь, так бреши нормально. Ни слову не верится. Слишком много восклицательных знаков, Слава переборщил. Но зато этакие вопросы лезут теперь не почти каждую минуту, а всего-то раз в два дня, и когда время идёт, уже просто киваешь, но синяки под глазами растут, волосы лоснятся, в желудке нихуя, потому что ничего и не лезет, тошнит почти сразу. Хуево, а почему не знает. Знает лишь, что смерть стоит с косой за его спиной, и у неё - его лицо. Губа оттопырена, Слава рад бы её укусить, пустить кровь как ему в давние времена, но когда подходишь, натыкаешься лишь на пустоту, об которую не согреешь руки. Замай орёт в очередной раз, но слов не слышно, однако, суть ясна. Окно открыто, комнату продуло насквозь, как и его жалкое тельце. Пяткой не достать до телефона, лежащего на подоконнике, не подшутить о том, как проебал его Еврейшество. Он просто выпадает из времени, наверное, тогда и рождается его Солнце Мёртвых, яркое и бесцветное, суперновая, та самая, что навещала его в 2016, но Слава успел заметить лишь свет ее хвоста. Лучше бы умер еще в утробе. Но откуда валят такие мысли? Кобейн его за это хвалит. - Хуево выглядишь, - не знает, говорит ли это галлюцинация, но она движется, смышленая курия и тоже курит. Никогда бы не подумал, что за столько лет проживания в Питере встретить его повезёт лишь раз. Кроссовки, рибок, черная кофта. Очень напоминает того кота. Слава пожимает плечами, улыбка даже насмешливая ни в какую не лезет на лицо, в уголках губ свежая засохшая зубная паста, взгляд Мирона тычится прямо туда, и вообще чувство такое, будто он его у дома поджидал, не мог дождаться возможности, когда тот выйдет за хлебушком в магазин или за чаем. - Да и вы не лучше, Мирон Янович. Тоже правда. Серый, потускневший в разы. Все-таки проигрыш подействовал на него не так, как адреналин, согласно идее Славы, но может, ещё не время. Может, он даже выпустит целый альбом, повысит свою продуктивность, а то ждать заебался, как и все его фаны. - А все-таки не хочешь автографа? - Нет, у меня есть. В углу, в ящике дома. И не один. С первых концертов насобирал хуеву тучу. Будто гордится, красуется перед ним. Приставляется к стенке, вылезает сравнение - точно проститутка. Но уходить не хочет. - Я не хочу уходить, - неужто мы стали искренними? Мирон озвучивает его мысли напрямую. Пнуть ли в яйца, отомстив, неизвестно, но сам не замечает, как тянет руку, пожимает его ладошку и отпускает. Отпускает, как должен был. Разворачивается почти, но пальцы Мирона крепко вцепляются в его руку, держат, не отпускают. - Мирон, мы не сможем снова быть друзьями. Может быть, немного попудрим друг другу мозги до первой бутылки алкоголя, а потом будем опять ебаться под солнцем. Взгляд такой, вопрошающий типа, а в чем проблема-то? Что такого плохого в ебле, будто спросить хочет, приоткрывает рот, закрывает и тут подходит ближе, вплотную и лезет, сует свои ледяные ручонки под Славину кофту, что он охает даже от такого контраста. Нос тычется в 1703 на шее, дышится вдруг куда легче, чем этим утром. - Ты понимаешь же, что если бы я не ушёл тогда, ты бы меня вскоре возненавидел. Нет, я знаю, возненавидел бы, Слава, послушай. Но Слава в ответ лишь отходит. - Да иди ты нахуй, что ты знаешь, ты что ебаный ясновидящий? Я понял намёк, что должен жить только ради себя самого, не ради тебя, а теперь ты возвращаешься, когда уже... мне не нужен? Так что ли? - Слава, я понимаю, но и ты меня пойми. Я, блять, любил тебя. Даже сильнее, чем ты, чем я сам понимал, это меня сжирало, понимаешь, нет? - Да нихуя я блять не понимаю! Если бы любил, то ты меня бы не бросил! Мирон дышит неровно, точно скотина перед забоем, каким-то образом прознавшая свою судьбу. - Я не хотел, но я не жалею, потому что теперь ты, Слава, способен жить и без меня. И это хорошо. Я не центр твоей Вселенной, не смысл жизни и так и должно быть, так и нужно, я этого не понимал, для меня лишь важно было, чтобы ты всегда был рядом, чтобы только протяни руку, и я мог прикоснуться к тебе. Не подойти, не уйти, съест, заглотит целиком и останутся от него только рожки да ножки, милее картины воссоединения уж не придумаешь. - Удачи тебе с Дизом. Поднял взгляд с земли виновный. - Что? - Пальцы лезли куда-то в карманы, щелкали и норовили будто стереть с друг друга все тату. - Что слышал, олух ебаный. Удачи. А Солнце Мёртвых только-только выглядывало из-за горизонта, намереваясь отлупить его ещё более нещадно, чем всегда. Теперь в его снах Мирон будет другой, будет не один, весь его окситабор вольется из его воспоминаний. А ещё он будет говорить. На неясном языке, кажется, с чужой планеты. В премерзких словах будет таиться его благословение. Панч на панче. - Спасибо. Спасибо, Слава, спасибо. Неплохо бы накрутить футболку и на её крае подвесить себя у двери. - Иди уже, пидор. Готовься хорошо. С плеч опали невидимые свинцовые листья, осень стояла на дворе, громила все на ходу ветрами. *** На грани от потери рассудка, на грани жизни и смерти, стриг себе ногти на ногах и читал комменты батла Окси и Диза о том, как первый крут. Особенно за него голосили люди, писавшие на английском. Слава их всех любил, кажется, независимо от их возраста и спрятанных в шкафу скелетов. Он всех мог бы любить, дай ему люди только шанс. Но дворняга не сыщет любви на протоптанной и грязной траве у детской качели. Даже ребёнок мимо пройдёт, не указав и пальцем. Так проходят все - от Замая до Миши. Вся его рэп-контора Антихайп без лидера разваливается на глазах, хотя лидер там официальный и чистый - Замай. - Я видел, ты смотрел. Ну как тебе? - Что ты хочешь услышать? Что ты разъебал, поднялся, а я так и остался на дне? Прости, не услышишь. Сонечка сегодня мертва. - Я хотел услышать, что тебе не похуй. Что я сделал все правильно. Чуть не откусил себе ногтегрызкой мясо от пальца, болтал ногами, свесившись с кровати, и не видел резона подниматься с постели, чтобы хотя бы сменить провонявшую его потом футболку. - Хочешь услышать, как не похуй, спроси Димона. Он тебе об этом чуть ли не каждый эфир в перископе глаголет, ему не похуй. Вздохнул с той стороны, сглотнул, в Питере подул ветер от его холода. - А мне ты нужен, Слава. Все ещё. Хочется сказать "мне поебать", но: - Так скажи это не по телефону, сука. Абонент обещает придти, вешает трубку, и где-то далеко его сердце разгоняется на высокой скорости, не мешкая летит навстречу другому. - Я смотрю на тебя, Слава, и мне видятся разные люди, то семнадцатилетний мальчишка из Хабаровска, в которого я был влюблен, то двадцатидвухлетний, на котором был помешан, то двадцатисемилетний, которому и другую щеку подставишь любовно. Пепел с сигареты окрашивает белую простынь в серый, осыпает их с ног до головы. Сейчас их красит абсолютно все, и прекрасна осыпающаяся штукатурка с небес. - Приходи ко мне на годовщину... - Нашей смерти, - Мирон кивает ему. "Его кожа - это моя кожа, он - это я". - Если я сделаю это, ты не уйдёшь? - Конечно, нет, Слава. Я останусь. И в глазах его плескался весь мир. Соврал ли - покажет время. - Мерзко, премерзко. Откатаем концерты и сразу домой, ничего и никого больше, правда, Мирошка? - Мирошка согласен со всем этим. Но так просто их никто не отпускает, окна поездов вздрагивают, и кто-то трубит, поёт "розовое вино", и передаёт бутылку по очереди, в купе есть только принятые тобой люди, вся его осень - это купе, двигающееся туда-сюда. С пьяных стягивают одежду и кидают на кровати, Слава становится одним из таких же, в сумраке кидателя не видно, но если протянуть руку и обхватить его голову, можно ощупать лысину, можно её поцеловать. Под Новый Год, к его концу он остаётся единственным трезвым, и не знает, куда себя девать. Потом все-таки оказывается под Славой, придавленный и ошалелый от двухметровой огромной тушки. В мечтах такого не видывал, ни во снах так не везло, а тут реальная жизнь. Слава в душе ещё тот ребёнок, пусть и позлее немножко, но белые носки с котейками выдают, а уж кофта, едва ли не мерч бон пари на нем почти что символ не тающего детства. Он бредовый, сумасшедший и в то же в время единственный, кто обладает своим рассудком, потому что близко к себе не подпускает ни в какую. У него девушка есть, новая, очередная Саша, он любитель что ли этих Саш худых и внимательных? Лишь когда пьян был, сидел в углу самом, на губах блестела блаженная улыбка, спал, отрубившись, и сопел тихо-тихо, можно было поцеловать его глаза. Легонько и быстро, чтобы не потревожить спящего. И волосы разворошить, как в старые времена. - Курить дай, я свою пачку просрал. Заместо приветствия, а когда тащит одну сигаретку, вспоминает, что не курит, и отбрасывает от себя, точно это мячик, и они играют в горячую картошку. Тогда Слава принимается танцевать, крутится, вертится, то один, то с этой Сашей прилипчивой и целует её прямо на его глазах, уединяется с ней на балконе и даже дверь в своём пьяном состоянии закрывает, чуть окна шторами не задвигает. Мирона тошнит, так просто, от всего и одновременно ни от чего. Отвращение пристегивает к стенке, идти вперед с голыми стопами опасно, там некто, по словам Вани, наблевал на ковре. - Я здесь не хочу больше оставаться, Вань. На кой хуй мы вообще здесь? - Там на двери у новой квартирки Славы табличка висит, вход только для пидоров, поэтому мы здесь, бро. Тогда откуда здесь вообще львиная доля этих давалок, тянущих его по очереди в туалеты, интересно было бы узнать, но Ваня ответа не знает. - Заебал уже со своим Ванечкой, слушай, клюешь его, так иди уже. Опять гудит после прослушивания монолога Охры об этом дружке Славы, присутствующему на вписке в честь новой квартиры, заработанной всеми зашкварами. - Хочешь сказать, это совсем стыд? - Хочу сказать, что я пошёл отсюда. Ваня кивает, желает удачи и разворачивается посраться с другим Ваней где-нибудь в закоулках дома, а потом обнять его. - Ты уже уходишь? - Добротно напоенная конина по имени Слава и одновременно котяра вылезает точно из ниоткуда, преграждая ему путь и к отступлению, и вон из хаты. - А ты что меня сталкеришь, Слав? - Слежу, чтобы всем было весело. Поднял взгляд от своих прекрасных кроссовок рибок и изумился, какой же он лось, какой выдержанной давности врунишка, не прокусишь брони и смотришь снизу вверх, но ощущение, точно сверху вниз. В проёме имеется щель, можно быстро убежать, если страшно поцеловать дракона и получить огнём в своё личико. Но дракон решает иначе, он отступает сам, даёт выбор - уйдёшь или нет? Если уйдешь, то друзей из нас не выйдет. - Я покурить и подышать свежим воздухом. Тут душно очень, Слава. И не врёт, выбор сделан, ему верят и кивают, вниз по лестнице, едва застегнута до конца куртка, шарфа нет, но что-то душит. Темень тёмная. - Я думал, ты уйдёшь, - скажет он ему когда-то. Скажет искренне и не выперет за ложь, что Мирон уходить и не собирался. В одеяле на двоих. Пыль звездная осела на плечах, луну теперь сторожат двое до самого утра, глядят, какая тишь вокруг да гладь, и засыпают лишь под утро. Но Кобейна больше нет. Слава пережил Солнце Мёртвых.