Бездыханный (Breathless)

Уилл поднимает глаза на Алану, вошедшую в комнату для допросов, но взглядом провожает только бежевую папку в ухоженных руках. Женщина плавно приближается и опускается на стул с другой стороны стола. Она кладет папку на стол между ними так, чтобы Уилл мог дотянуться, несмотря на кандалы, однако он не двигается с места. – Уилл, – начинает она, – как ты? – Это протокол вскрытия? Алана опускает взгляд на папку, прежде чем снова посмотреть на собеседника: – Да. Уилл держит руки на столе рядом с документами. Он до них так и не дотрагивается. – Зачем ты здесь, Алана? Алана смотрит изучающе, и в ее глазах он видит себя таким, каким видится ей: сплошным разочарованием. Если бы в ней было только это осуждение, Уиллу было бы легче, однако в ее глазах проскальзывает также жалость. Он физически ощущает, как эти ее чувства оседают на его коже, липкие и ненужные. Она говорит: – Я надеялась, ты расскажешь мне, что случилось. – Ты просишь меня рассказать, каково это – прятаться с Ганнибалом? Алана нервно дергается, но четко повторяет: – Я хочу знать, что произошло. Можешь начать с самого начала. Как вы покинули страну? – Ганнибал все спланировал. Я помог ему добраться до дома, и он все мне показал – поддельные паспорта, информацию по десяткам банковским счетам, документы на дом в Буэнос-Айрес. Ускользнуть оказалось на удивление просто. Словно все просто дожидалось нас. Ты ведь видела фото нашего дома, не так ли? Алана кивает: – Комнаты перетекают одна в другую, подобно цепям эмоциональных связей, всего с парой стен между ними. Огромное свободное пространство и окна от пола до потолка. – Ты можешь раскрыть шторы в спальне и нежиться на солнце, даже не выбираясь из постели. Мы с Ганнибалом много времени провели вот так. Отдыхая. Разговаривая. Наслаждаясь компанией друг друга. – Вы делили постель, – Уилл легко различает, насколько это волнует Алану и насколько тяжело ей скрывать отвращение, пробивающееся на лице. Ганнибал нашел бы это забавным, и эта его веселость заставила бы и Грэма посмеяться. Но Ганнибала здесь нет, и вместо веселья мужчина начинает чувствовать ярость. – Мы делили все. Платонически, если именно это тебя волнует. Уилл знает, что так и есть. Часть волнения исчезает с лица Аланы, но большая часть остается. Однако, на самом деле, несмотря на пылающую внутри ярость, ему не слишком интересно мнение бывшей возлюбленной. Так что он отвечает: – Иногда я прикасался к нему – просто чтобы приласкать – но он никогда не трогал в ответ. По ночам иной раз быстро становилось холодно, и тогда я ложился ближе, крепко обнимая его. Я говорил ему, что не хочу, чтобы он замерз, но на самом деле просто хотел чувствовать его тело, врезанное в свое. Он, конечно, знал, но никогда не жаловался. Это его не стесняло. Он вспоминает сейчас, и стоит Алане вовсе вытесниться куда-то в тень под напором воспоминаний, на лице Уильяма расцветает улыбка, нежная и искренняя. – Я так хорошо спал, когда он был рядом. Я вслушивался в его дыхание во сне. Но стоило его дыханию стать тяжелее или прерваться хоть на мгновение... Тогда я просыпался. Я был рядом с ним так часто, как мог – почти все время, на самом деле –и когда дела становились совсем плохи, я оставался рядом. Он ценил это. – Он был серьезно ранен, – осторожно перебивает Алана. – Конечно, он был, – почти рявкает Уилл. Он знает, она ходит вокруг да около, потому что боится задеть его теми словами, ради произнесения которых и пришла сейчас – слова эти, он уверен, продублированы в протоколе вскрытия – и ее жалость настолько омерзительна, что мужчина едва сдерживает гнев. – Я столкнул его с гребанной скалы. Я. Я сделал это с ним. Я не мог смириться с собственной сущностью, а он всегда был единственным... Его сердце бьется птицей в силках, стараясь вырваться из клетки ребер. Почему оно все еще бьется, когда у Ганнибала уже остановилось? – Я думал, он разозлится. Ты уже видела его в гневе, Алана, не так ли? Это намного хуже, чем оказаться в ледяной воде, эта бесконтрольная ярость, особенно, если ты достаточно зоркий, чтобы разглядеть боль под наружной злостью. Подобное лишает возможности спокойно дышать. Я думал, он возненавидит меня. Но этого не произошло. Уилл слышит удивление в собственном голосе: – Он простил меня. После всей боли, что я причинил ему, он вновь простил меня. Мужчина опускает взгляд на свои руки. Указательный палец оказался между камней и сломался при ударе о воду, а потом неправильно сросся. Он летел так долго, а единственное серьезное повреждение – этот переломанный палец. Тело Ганнибала защитило его от худшей участи – или, если точнее, Ганнибал закрыл его своим телом. Уилл никогда не решался спросить, было ли это намеренно. – Так что я заботился о нем. Я постарался сделать все, чтобы ему было комфортно, давал ему все, что бы он ни попросил. Научился делать бульон, какой дают для больных – когда он не мог есть что-либо другое. Я стал очень хорош в этом. – Когда начинал, я просто использовал мясо с костями, свежую морковь, сельдерей и лук, все отлично сочеталось. После стал добавлять петрушку и розмарин, и тимьян, соль и перец... Довольно тяжело экспериментировать, знаешь? – Но ты ведь помнишь, какой он. Экстравагантные вкусы, даже когда он едва ли мог почувствовать этот самый вкус... Он настаивал, чтобы я стал более изобретательным, пробовал новые рецепты или создавал свои. Китайская капуста, лиций, очень специфические вариации томатов и перца, и грибов. Я варил все это в кастрюле четыре, иногда шесть часов, потом процеживал через марлю, и ему удавалось съесть полученный бульон. Обычно. С моей помощью. Ему не стыдно было признавать, что он нуждается в помощи. Или он слишком тщательно притворялся. Ее голос почти не дрожит, когда она спрашивает: – Чье мясо? – но Уилл чувствует страх Аланы. Не то чтобы она боится узнать что-то, чего она еще не знает, скорее, ей страшно услышать уже известное. – Он никогда не вкладывал нож в мою руку, Алана, – говорит ей Грэм, не опуская взгляда, ведь не считал, что ему есть, чего стыдиться. – Он не мог принудить меня, даже если бы захотел. Всё, что я делал, я делал для себя. И для него. И потому что я сам этого хотел. Алана юрко проводит языком по пересохшим губам: – Было время, когда я бы ни за что не поверила, что ты можешь стать убийцей. – Да, – говорит Уилл, пытаясь скрыть жестокость в голосе, прежде чем добавить, – но ты так же думала и о Ганнибале, не так ли? Он откланяется на спинку стула, насколько позволяют наручники, а потом продолжает глубоким тоном: – В Ганнибале не осталось ни одной тайны для меня. Мы были одновременно единым целым и близнецами. Он всегда был со мной, неважно, куда я направлялся. И я наслаждался этим. Каждым мгновением, Алана, пойми. Я не хотел, чтобы это когда-нибудь заканчивалось, и Ганнибал сказал, что не у всего должен быть конец. – Но всё закончилось. Ты сдался полиции. – Да, – не возражает Уилл. Он тяжело сглатывает, всё-таки добавляя: – Потому что он умер. – Я знал, что всё к этому шло. Как и он. Он говорил со мной об этом. Я ненавидел его в эти моменты – то, как он пытался заставить меня посмотреть правде в глаза, которую я не хотел видеть, принять то, что нельзя было принять. Он хотел, чтобы я стал достаточно сильным и пережил то, что должно произойти. – Он держался, как мог, он делал это ради меня – потому что понимал, как важен для меня – но это стоило ему многого. Его тело было так изломано… Мы ничего не могли сделать с атрофией мышц или вымыванием кальция из костей. Как только у него накапливалось достаточно сил, мы занимались растяжкой, но его связки на руках, ногах и спине постоянно находились в напряжении, стягивались всё сильнее с каждым днем, притягивали конечности к центру, заставляя все тело сворачиваться в позу эмбриона. – Было так больно видеть его таким, но я заставлял себя смотреть. Это не я умирал понемногу каждый день, так что самое меньшее, что я мог сделать, это смотреть, ждать, пока Ганнибалу станет лучше, но иногда вина затапливала меня с головой. – Он говорил мне, что ему… будет приятно, если я съем его, когда он умрёт. Для него было важно не уйти впустую, но по большей части, Ганнибал думал об этом, как об очередном этапе моего Становления – словно это стало бы гарантией моего дальнейшего движения вперёд, того, что я никогда не сдамся. – Я пытался уговорить его побороться ещё немного, когда он начал так говорить. Я говорил ему «Если ты поешь еще немного, возможно, ты не уйдёшь таким убогим и непривлекательным скелетом». – Это ранило его. Как бы мне хотелось не говорить этого тогда… но я был в полном отчаянии из-за неисполнимого желания удержать его рядом. И он пытался, потому что беспокоился обо мне. Он хотел быть уверен, что я понял: это очередной шаг к моему Становлению, я должен идти вперед и перерасти происходящее… Что я сейчас человек намного более яркий и глубокий, чем он мог себе представить, он так безгранично верил в меня с самого знакомства, но это было только начало… – Однако он ошибался, – Уилл поднимает дрожащие руки, натягивая до предела цепь. А после позволяет им безвольно упасть на стол. – Когда он перестал дышать… Когда его больше не было со мной, человек, которым я стал рядом с ним, тоже умер. Этот человек не может существовать без него. Я чувствовал себя маленьким и опустошенным, и напуганным, и не смог заставить себя… взять мясо. – И больше не осталось ни единой причины прятаться. Теперь я один. Мне больше нечего защищать. Он позволяет голове склониться на грудь. Тишина затягивается надолго, и когда Алана произносит имя Грэма, тот не поднимает на неё взгляд. – Уилл, – зовет она снова, и дрожь в голосе говорит Уиллу о ее страхе причинить ему боль последующими словами, – я прочла протокол вскрытия, и они обнаружили… обширные травмы мозга, причиненные несколько месяцев назад. Они предполагают, что причина в кислородном голодании, но подобные повреждения не могли не привести к определенным последствиям… Его мозг был мертв. – Ты всё время был один. Остальное же… это иллюзия, Уилл, или та ложь, которой ты пытаешься защититься от реальности. Грэма не волнуют слова Аланы. Он понимает, что она считает его сумасшедшим, но ему все равно. – Ты не понимаешь, – говорит он, и говорит он это вежливо, но без большой надежды на понимание; она никогда не сможет понять его, как она никогда не могла понять Ганнибала. – Я не обманывал себя, понимая, что едва ли Ганнибал ещё существует в своем теле, но он был со мной – во мне, частью меня – до тех пор, пока его не стало вовсе. Он говорил со мной, и его голос был таким же реальным, как и твой, Алана, даже если он звучал изнутри моей черепной коробки. – Я не знаю, куда он ушел. Я не… Я не понимаю, существует ли он еще где-то… Мне тяжело поверить, что он все еще где-то есть. Но кое-что я все-таки знаю, знаю, что он был здесь, со мной, до последнего вздоха, и когда он умер, я почувствовал его уход, его отдаление от меня. Он дрожит, его мысли затапливают сожаления. Что если бы он взял мясо, как того хотел Ганнибал? Что если бы просто убил себя, как только Ганнибал умер? Были бы они ближе друг к другу, если бы он это сделал? Уилл хотел бы умереть тоже. Он знает, что должен был бы умереть за все, что сделал, за все, что сделал Ганнибал и за все, что сделал он с Ганнибалом. Возможно, в каком-то другом мире, он уже мертв. Возможно, существует мир, в котором он никогда не сталкивал себя и Ганнибала с вершины скалы. Но все, что у него есть, это этот мир, и в нем уже ничего не осталось для Уилла кроме гложущего одиночества и бездонного чувства вины. – Эти документы не могут сказать мне ничего нового. Забери их с собой, когда будешь уходить, пожалуйста, – говорит он Алане, и его голос кажется безжизненным и глухим. Он отворачивается от женщины и отказываться говорить что-либо еще.