Время перемен

— Королева убита, — сообщил стражник без приветствия. Два слова. Чрезмерно много и катастрофически недостаточно. Локи повернул голову и уставился на него немыми глазами. Ждал продолжения. — Это что, шутка? Опять вам неймется? — Она убита, принц, — был ответ. — С таким не шутят. Ослабевшие вдруг пальцы выронили книгу на колени. Локи был готов поклясться, что слышал оглушительный звон или треск. Что-то, от чего отчаянно перехватило дыхание. Он отвел взгляд, вдохнул поглубже. — Иди, — приказал шепотом, скрипящим от злости горлом. Внутри стремительно вскипала ненависть ко всему живому на этом свете — к бессмертной, очевидно, твари, посмевшей поднять руку на его мать. К самонадеянным слепцам — королю и его сыну, не уберегшим её от страшной участи. К самому себе, за то, что сидел здесь, с какой-то дурацкой книгой, вместо того, чтобы сделать хоть что-нибудь. Эйнхерий молча развернулся и зашагал прочь. Заведенная игрушка, не более. У Одина все такие. Теперь в темнице Локи остался один. Благо, никто не увидит, как он разнесет здесь всё к чертям. С трудом сглотнув тяжелый ком, он медленно поднялся на неживые ноги, а в голове вихрем кружилась одна только мысль: «Мамы больше нет». Единственная мысль. Но была она достаточно громкой, чтобы свести его с ума в первые же секунды. Локи не заметил, как энергия хлынула из его пальцев неудержимым потоком и смела всё на своем пути — мебель, посуду, книги. Оглушительного лязга он тоже не слышал. А очнулся уже среди сплошных обломков и хаоса, несравнимого ни с чем, кроме того, что творилось сейчас у него внутри. Сердце, казалось, вот-вот проломит грудную клетку и начнет с хлюпаньем биться о стены, забрызгивая их кровью, мягкое и уязвимое, подобно птице в ящике без дырочек. Обреченное умирать медленно и мучительно, оно визжало, истошно ныло где-то внутри, и хотелось разодрать плоть и выбросить его — обжигающе горячее — прочь. В порыве безумия Локи схватился за волосы и начал метаться по комнате, раскидывая носками сапог щепки и осколки. Он всё еще не плакал, он будто онемел и не мог понять, что с ним происходит: было жарко, а тело трясло, как от холода, в ушах гудели отдаленные голоса, но их почти полностью заслушало его собственное хриплое сипение. Он будто задыхался, ноги подкашивались, вокруг всё поплыло. «Не могла она умереть. Не могла. Так не бывает…» Люди называют это шоком, стадией отрицания, и предлагают в таких случаях принимать таблетки. Таблетки. Просто смешно! Какие могут быть таблетки, если буквально только что умерла его мать? Убита, зверски, без сожаления. Отвратительно. Мерзко. Невозможно. Мертва… Рыдания хлынули неожиданно, заставив его рухнуть на колени, сразу со стойки прямо, и согнуться пополам от выворачивающей, тошнотворной безысходности. Он вцепился пальцами в свою одежду и прижался лбом к полу. Его ломало изнутри, он пытался терпеть, но не мог. Это не было похоже ни на что из того, что он испытывал раньше. Ты — монстр; сын врага; думаешь, что познал боль?.. ; нет у меня дома, и никогда не было; будешь гнить в темнице, пока другой сидит на троне… Мелочи. Ерунда. Лепет обиженного мальчишки. Мама погибла! Обманчиво казалось, будто от этой боли можно избавиться физически. Будто она не фантомная и не станет потом преследовать по ночам на протяжении долгих лет до самой смерти. Жизнь снова с ним играла. Иглами-пальцами, (так хотелось, чтобы ногти были чуть-чуть острее), он обхватил свое пылающее горло, попытался сглотнуть рвущийся вопль. Он ныл, как ноют дети, оставаясь одни среди чужих. Он еще несколько раз подскакивал на ноги, начинал метаться, бить стены и выламывать себе пальцы, потом снова ложился на пол и скулил, как побитый пес. Борясь со сводящим с ума вихрем боли, сжимал кулаки с такой силой, что косточки трещали, как ломающиеся в бурю ветки, а ногти впивались в кожу ладоней и запястий, оставляя на них, белых, словно мел, крохотные кровавые полумесяцы. Он лежал, свернувшись в углу на полу и тихо постанывая, а изнутри видел себя же, только куда более безумного и маниакального. Он видел себя-демона, себя-монстра. Из сжатых до синюшного отлива пальцев плескалась ослепительно белая энергия, необузданная, словно дикий ураган, стихийное бедствие. Он всё еще крушил свою тюрьму, разбирая её по кусочкам, по косточкам, кропотливо и внимательно, злобно и безжалостно. Именно этот он осыпал трупами улицы Манхэттена и чуть не погубил уже второй мир. Именно этот он грезил властью и признанием, именуя свободу ложью, не помня от обиды ничего доброго, что для него сделали. Именно этот он отрёкся от единственного своего друга. — А он мне не отец! — Как и я тебе не мать? — Верно. Разве настоящий он мог сказать ей такое? Обычно дети стремятся сложить свою вину на других, лишь бы не быть наказанными. У него было, на кого перекладывать, но он не смел осквернить её святую честность этим трусливым жестом. Так нагло воспользоваться её безусловной любовью. «Поиграть и бросить», просто потому, что надоело. Просто потому, что её больше нет. Она же мама. Его мама. А мамы, ведь они не умирают. А мамы просто рядом быть перестают. Он чувствовал вину. Такую сильную, что кажется, будто убить себя готов. Или даже не кажется… Как будто это именно он, а ни кто-либо другой, пронзил её клинком, да еще и тело выпотрошил, собственными руками, и закопал по частям, чтоб не нашли. Как последний трус и ублюдок. И пол потом отмывал от крови до пульсирующих, белых мозолей. Он ведь мог её спасти! Глупец. Не заметив, как поднялся, не почувствовав боли и снова стоя у невидимой ограды, Локи боролся с желанием прикоснуться к ней обеими руками и покончить со всем этим безумием. Сгореть заживо, испепелиться, не оставив после себя даже тела. В конце-концов, он ведь заслужил. Всем, что сделал, заслужил вовсе не пожизненного заключения, а самой настоящей смерти. Ведь зло, как и во всех добрых сказках, должно быть справедливо наказано. Рука едва ли против воли потянулась вперед, и он ощутил на кончиках пальцев легкое покусывание электричества. Всё очень легко, просто еще чуть-чуть ближе, и тогда… А хотела бы этого Фригга? Его смерти. Хотела бы она справедливой расплаты, или смогла бы простить? За все нанесенные его острым языком раны. Попросила бы дальше жить? Ради неё. Ради отца, который не отец, и брата, который не брат. Возможно ли такое?.. Как всё запутано и непонятно! Отстаньте все от него, он просто хочет покоя! Он просто устал от сомнений. Устал не спать, ворочаться по ночам, снедаемый чувством страшной вины. Он хочет, наконец, забыться, и быть рядом с ней. — Если ты меня действительно любишь. Дыхание становится чаще. Губы сжимаются в жесткую, бескровную нить. — Я всегда буду рядом. Вдох сменяется стоном: — Я не смогу терпеть это, даже ради тебя. — С тобой. Шепот переходит в отчаянный крик: — Но тебя больше нет! — В твоем сердце. Рывком отшатнувшись в середину камеры, Локи со стоном рухнул на избитые уже до бесчувственности колени и беспомощно разрыдался. Его руки — пальцы, залитые кровью, и почти полностью почерневшие от ушибов костяшки, (и когда только он успел так их изувечить?); босые, почему-то, ноги с глубокими порезами от стекла. Розоватые от слез глаза, искусанные губы. Жалкое зрелище. Он — ничтожество. Из-за него погибла богиня. Но не он ведь убил её. Не он. — Не я! — надсадно прокричал Локи, будто кто-то мог услышать. Он затравленно сжался в комок, прижал к груди ноющие руки и начал мерно их баюкать. Тупым взглядом уставился впереди себя. Мертва, убита, потеряна… — Мама… Мамочка… — прошептал он навзрыд. Ребенок, мальчик с ушибленной коленкой лет пяти, не больше. Мама! Мир кажется ему большим и в моменты особенно сильной боли пугает, теряя всё свое удивительное волшебство. Мама… В зарёванных глазах восхищение сменяется ужасом. Его все ненавидят. Его отовсюду гонят и пинают. Он не нужен никому! Мам, они же убьют меня. Он мучительно зажмуривается. Проклятый белый свет. Проклятые белые стены. Такие у людей в домах для слабоумных, живущих в ином мире в дали от реальности. Ему самое место в таком страшном доме, вот только он никак не может этого принять. В нем трезвости меньше, чем у пьяного. Всё, что в нем осталось — чувство нечеловеческой обиды на весь мир, на себя и свою беспомощность. Если бы он мог тогда защитить её. Уберечь от смерти то единственное, то безупречно родное, что у него было. Если бы ему дали еще один шанс. Как бывает в сказках. Сказки всегда заканчиваются хорошо, чтобы дети могли спать по ночам спокойно, зная, что Иванушка сломает Иглу и победит Кощея. Что дракон повержен, и прекрасная принцесса спасена. Тогда боятся будет нечего. «И жили они долго и счастливо!» А страницу с историей о их смерти вырвал добрых дядюшка-волшебник. Это детям знать пока еще рано. Счастливые те дети, о которых он заботится. «Жизнь, где твоя хваленая справедливость?!» — только-только повзрослев, кричит воспитанный на радужных историях ребенок. В каждой из этих глупых сказкой ложь. Во всех, что кончаются хоть сколько-нибудь хорошо. — Книги, что я присылала, тебе не интересны? — Как способ скоротать вечность? За книжкой? Он был надменным глупцом и вместо благодарности поставил матери в упрек её старания. Скрасить его одиночество вопреки запретам мужа, не страшась его гнева — вот, в чем она видела свой долг, и была ему верна. Та книга, в матовой обложке светло кофейного цвета с позолоченным переплетом, лежит сейчас среди обломков, всё теряя тепло заботливых рук, с нежностью вложивших её в холодные пальцы сына. Из последних сил Локи сделал рывок и дрожащими руками бережно достал книгу из-под мелких стеклышек. Как последний шанс на спасение, он крепко прижал её к груди. — Мама… Умоляю, прости меня. Прости… Он бы очень хотел всё исправить. — Я тебя… — он не смог совладать с голосом и одними губами прошептал: — Я люблю тебя, мам. И он снова заплакал, на этот раз совсем тихо, лишь иногда горько всхлипывая. Не утирая слезы. Он не знал, как дальше жить и что делать. Он замер у дальней стены, опершись на неё спиной, окончательно убитый всего несколькими минутами без неё. Одиночество стало теперь совсем невыносимым, потому что больше никто к нему не придет. Осознание пришло не сразу. Не будет же больше ничего! Ни книг, ни шуршания одежд, ни тихого «Здравствуй, сынок». Всё, что он так любил, кануло в лету. Всё теплое, нежное и незаслуженное. Сделанное из безусловной любви. Любовь не спасает. Она лишь вызывает привыкание, а после ранит глубже страха и ненависти. Локи вздохнул сквозь слезы. Безумно хотелось увидеть хоть кого-нибудь. Прикоснуться к чужой руке, убедиться в том, что он всё еще не спятил, всё еще находится здесь, в реальности… Что сам не растает при прикосновении, подобно блеклой иллюзии. Разливаясь вязкой терпко-смолистой лужей, время тянулось струями, стекало по стенам на пол, обволакивая мир противным до зубного спазма янтарным золотом. Везде золото и белый. Дайте хоть немного голубого. Как её платье и глаза…