Время перемен

Он был опустошен. Выпит до дна, как ломкий сосуд с трещиной в брюшке, сломан, уничтожен. Из него всё высыпалось впустую, через щель на песок, и никому он не принес пользы своими страданиями. От этого почти тошнило и погано свистело под ложечкой. Он ни о чем не мог думать — в голове сквозило и заунывно гудело — просто смотрел куда-то в пол, бессильно склонив её на бок. Затекшая шея ныла почти не слышно. На периферии сознания он понимал, что выглядит жалко, и в другое время непременно прикрылся бы иллюзией. В любое другое время, но только не сейчас. В животе сосало, словно от голода, и еще было холодно. Казавшееся абсолютно нагим тело мелко подрагивало. Дурак. Так неосторожно он приучил себя к наркотику под названием «материнская любовь» и, лишившись его навсегда, (это ведь на самом деле не наркотик, чтобы можно было так просто достать еще), испытывал такую дичайшую ломку, что, казалось, будто из глаз не слезы, лилась кровь. Липкая, теплая, настоящая, его кровь, как в венах, которые хотелось перегрызть. Каждый сустав, каждый нерв вопил от бессилия и беспомощности. Её нет… Больше нет… Твоей королевы… Книга в светло кофейном позолоченном переплете лежала на полу, у самого его колена. На обложке откуда-то появилось несколько длинных царапин от ногтей. Чудовище… И Красавица твоя мертва… Завяла роза, доволен? Ты теперь один. Чего добился. Золотой мальчик… Маленький принц. Вот и переставляй тепер свой хлипкий стул, вот и любуйся на рассвет по сорок раз в день. И на пустой колпак поглядывать не забывай. Голоса в голове настойчиво издевались. Оплетали кольцами сознание и травили мысли. Они всё нашептывали ему что-то невнятное, но из всего гула и скрипа Локи мог разобрать лишь отдаленные слова. Неизменно напоминающие о ней. — Гады… Замолчите. Хватит! Он с силой ударил затылком о стену, желая избавиться от навязчивого чувства собственной никчемности. Словно действительно мог заставить их заткнуться и перестать кусать собственные губы. Он же сам говорил с собой! Он же сам люто себя ненавидел. Будь сил у него сейчас больше… По щекам время от времени скатывались меленькие слезинки, пробегали влажными дорожками и падали вниз. А легче не становилось, только всё утомительнее и пустее. Локи не решался предположить, сколько еще сможет просидеть вот так, в полном одиночестве с истерикой в голове, и не сойти с ума. Загонит себя в рамки — и это произойдет быстрее. Лучше уж остаться в стороне, пока рассудок сам не отключится полностью. Очень-очень медленно он умирал в полном одиночестве, как выброшенный на улицу, старый Патифон. Он не слышал ни шагов, ни тихого шуршания тающей энергии, когда ограда расступилась, пропуская посетителя. Впрочем, магические нити тут же сплелись снова, осталось лишь золотистое мерцание да и то угасло, едва успев появиться. Один присел рядом с сыном и заглянул в лицо. Ему показалось, что он смотрит на белую, бесчувственную куклу. Мертвое существо, лишь очень похожее на то, что должно чувствовать и кровоточить при ранении. Но существо не двигалось. Даже не моргало, дышало едва слышно, иногда поскрипывало горлом, сглатывая слезы, и всё. На мгновение Одину захотелось крепко ударить сына, чтобы привести его в чувства. Чтобы эти глаза не казались такими пустыми и несчастными. Но он лишь тихо вздохнул и отвернулся, ощутив нечто, граничащее с негодованием. Не отвращение. Жалость к мертвецу, в чьей смерти сам и виновен. Рука Локи оказалась совершенно холодной, когда правитель взял её в свою. Костлявой, хрупкой. И абсолютно не живой. Казалось, будто тот был парализовал до кончиков пальцев. Так и сидел здесь, с перебитым у шеи позвоночником, неспособный пошевелиться. Ждал чего-то страшного, но желанного — пока его добьют. — Локи? Бесцветное лицо медленно повернулось к Одину, и на него уставилась туманным взглядом пугающе выцветшая тень. Жалкий призрак прошлого Локи — воина с железной выдержкой и безупречной осанкой. — Сынок… Но Локи ничего не сказал. Посмотрел сквозь пришедшего и не шевельнул ни одним мускулом. Теперь уже бесполезно звать, царь. Ты опоздал. С глубокой болью в сердце Один поднялся и хотел уйти, но в руку его неожиданно крепко впились тонкие пальцы, а, обернувшись, он увидел устремленные прямо на него, прояснившиеся глаза. — Останься, — тихо просипел Локи одними губами. Ему впору было бы кричать это, скрываясь с обрыва, требовать, как должного, как он и делал раньше. Но он тихо просипел, и продолжал молча смотреть. Один облегченно выдохнул (его сын жив!) и снова опустился рядом. А потом обнял Локи так, чтобы тот мог положить голову ему на плечо и стянуть судорожными руками его спину. Людям бывает жаль умирающих волков. Они не испытывают к ним ни страха, ни привязанности, не выдвигают обвинений, не чувствуют вины, даже, если сами стреляли. Им просто жаль. Так и Один жалел сейчас своего раненого волчонка. Всей душой. Он — мое бесценное сокровище! И я буду сражаться за него, чего бы мне это не стоило! За это он считал Фриггу безумной. Что ж, значит, теперь стал безумцем сам. Он мой сын! Так она когда-то сказала про Тора. И непременно сказала бы так же про Локи, если бы была сейчас жива. Но, если бы она была жива, Один ни за что не пришел бы сюда. Вот же ирония! Ей пришлось умереть, чтобы он, упрямый осел, осознал, наконец, что мальчик, которого он принес когда-то с войны, тоже чего-то стоит и заслуживает. Причем намного большего, чем всегда казалось, и чем сам он мог дать взамен. Значит, я — ничто большее, чем похищенный трофей, запертый здесь до тех пор, пока тебе не пригожусь? У меня бы все получилось, отец! Ради тебя. Ради всех нас! А ему не нужно было ничего доказывать, чтобы стать любимым. Потому что любят не за дела. И прощают тоже не за дела. Он не понимал этого, как не понимал и сам Один. Локи всем был похож на мать. Можно ли винить Фриггу в том, что он вырос таким? Нет. Она вложила в него всё светлое, что только смогла, и вкладывала до последнего. Просто это всё не задержалось надолго, ведь Локи самому пришлось воспитывать в себе мужчину. Один оставил его, посчитав уже достаточно взрослым, хотя тот всё еще был ребенком, нуждающимся в том, чтобы ему просто сказали «Молодец». Благо, мать не бросила, и они не вырастили монстра. Да, не вырастили. Потому что Локи вовсе не был монстром. Он просто слишком запутался и наделал глупостей сгоряча. И пусть это обошлось куда дороже пары разбитых во время скандала тарелок. Но, в конце-то концов, нужно учиться прощать и начать потихоньку строить давно сожженный мост. Локи в его руках вздрогнул. Нервно. Как котенок после грозы, которого забрали в дом, мокрого и продрогшего. — По закону я заслужил смертной казни, — спокойно констатировал он, всё еще лежа в колыбели из жестких рук. И замолчал, надолго. Голос его казался притворным, подделанным. Было понятно, что он, несмотря на дикое желание кричать, пытается говорить спокойно. Казаться спокойным. И от этого сам становится совершенно безвкусным и серым. Но Один не винил его за это. Он вообще больше ни за что его не винил. — Выходит, только благодаря маме я помилован и всё еще жив? Это она отговорила тебя? Один вздохнул. — Дурак ты. Сам как думаешь, смог бы я так просто убить сына? Да, предвзятость. Но, чёрт возьми, он ведь не обязан всё время быть царём! Нужно, и, пожалуй, куда чаще, и отцом быть тоже. Локи сделал вдох, и его грудь задрожала, как бывает от не успевших еще вырваться рыданий. Он сдавленно всхлипнул, заскулил, пытаясь подавить очередной всплеск. Правитель погладил его по голове, и он неожиданно сильно вздрогнул. Сполз с плеча куда-то ниже привычного, его спина согнулась и ощетинилась позвонками под рубашкой. Было страшно прикоснуться к лопаткам, рельефно выпирающим из-под ткани. Он не стройный и даже не худой, он тощий, изнуренный. Должно быть, морил себя голодом, черт знает, сколько, строптивый мальчишка, и стал совсем хрупким. Одину казалось, что он держит в руках смертельно больного неизлечимой инфекцией ребенка. Чем-то наподобие Рака или туберкулеза, только куда глубже и затяжнее. Локи уже не плакал, как раньше — больно и заунывно, он не контролировал слезы вовсе. Оно само рвалось из него наружу, но теперь к безотчетному отчаянию не примешивался фактор сознательного. Это осталось, как след после ожога. Скоро и след пройдет. Один неожиданно сильно сжал костлявое плечо. Ощущение, когда до холода в деснах хотелось огреть ему — упрямому подлецу — под физиономии, а потом рывком вставить сломанную челюсть на место, незаметно отступило. Сила из кулаков постепенно уходила в поглаживающую затылок ладонь. Под боком мерно похрипывало заиндевелыми узлами чужое сердце — запертое в костяной клетке, накрытое полотном плоти, с крыльями из кровавой паутины. Людям бывает жаль умирающих волков. Они не испытывают к ним ни страха, ни привязанности, не выдвигают обвинений, не чувствуют вины, даже, если сами стреляли. А волки не нападают на них, не лезут в драку, лежат неподвижно, скорчившись, смотрят грустными глазами и подскребывают лапой по земле. Скалятся иногда от страха, а на белых клыках — кровь. И шерсть влажно поблескивает вишневой горечью. Тяжело вздымается растерзанная грудь… И слышно, как в трубке позвоночника дребезжат задыхающиеся нервы.