3
— Так почему же твоё лечение перестало помогать мужу? Куница разделывала тушу только что добытой ею косули. Она носила на шее огниво и нож в чехле; последним она и орудовала весьма ловко и уверенно. Полусон, полубред закончился, Олянка вынырнула из него выжатая, измученная, но, как ни странно, живая и даже почти здоровая. Снилось ей, будто она отпускает к Радимире белую голубку, чтоб светлокрылая птица сообщила женщине-кошке о том, что Олянка умерла. Она и правда умерла — как человек. Кто она теперь, девушка и сама не знала... Но мысль о Любимко снова тоскливо заныла, края подсохшей было душевной раны разошлись, опять потекла тёплая свежая кровь. — Как он теперь без меня? — шевельнулись её потрескавшиеся, сухие губы. — Кто станет унимать его боль? Голову ему мне ещё удавалось лечить, а припадки — уже нет. После того, как я ему рассказала правду о Радимире, это и перестало получаться... Он сказал: «Я делаю тебя несчастной. Я тебя люблю всем сердцем, а вот ты меня лишь жалеешь». Олянка стукнула кулаком по холодной земле, на которой она лежала, и ужаснулась когтям, выросшим на её пальцах. Несколько мгновений она со страхом и неприятием рассматривала их, как нечто чуждое, мерзкое; обрезать бы их или сорвать с мясом, но... теперь это была её часть, которую и калёным железом не выжечь. — Жалеешь, — сорвалось с её губ горькое эхо слов мужа. — Как будто у меня был другой выбор, другое счастье! С Радимирой мне всё равно не быть вместе, нас разделяет граница и мирный договор... Я хотела ему помочь, вылечить, спасти! Дать ему всё, что я могу. Уняв его боль однажды, я уже не могла отказаться это делать. Куница, надев на заострённую палочку приличный кусок мяса, немного поджаривала его со всех сторон на огне костра. Пламя плясало в её насмешливых, спокойных глазах. — Ну, положим, всё это прекрасно и чувствительно... Любовь, жертва, ля-ля, берёзки-тополя и всё в таком духе, — проговорила она. — Но смотри, что получается: ты уткнулась, как в глухую стенку, в этот выбор — либо эта твоя кошка, с которой тебе вместе не быть, либо бедняжечка муж, которого ты просто жалеешь... А вдруг что-то третье есть, м-м? — Ка... какое ещё третье? — Олянка, упираясь локтем в жёсткую землю, приподнялась. — Ты о чём? Издевалась Куница, что ли?.. Девица-оборотень, поворачивая мясо над огнём и позволяя языкам пламени его лизать, поглядывала на Олянку с искорками-волчатами в чуть нахальных, спокойно-бесстыжих глазах. Нет, точно — насмехалась... Где уж ей понять. У неё вместо сердца, наверно, кусок... хмари. А что, если и сама Олянка скоро станет такой же?! Колкой, насмешливой, неспособной чувствовать. Любить... Страх разинул чёрную пасть, готовый её проглотить. Но, с другой стороны, когда нет чувств, нет и боли. Ведь так? Или нет? — Я, конечно, не шибко разбираюсь в этих ваших знаках — глаза эти, сны там, обмороки и всё такое прочее. — Куница надкусила мясо, коричневато-поджаристое снаружи и сочно-розовое внутри. — Ну а вдруг и правда тут подвох какой? И вовсе нет такого, чтобы «или — или»? Или кошка, или муж, хотя на самом деле — ни туда, ни сюда. Налево пойдёшь — никуда не попадёшь. Направо пойдёшь — попадёшь... тоже никуда. Хренотень ведь какая-то выходит, согласись! Значит, должно быть что-то третье. Третья тропинка, которую ты пока не сумела разглядеть на своём распутье. — Кхм, гм. — Олянка наконец села, искоса поглядывая на мясо, дразнящий запах которого пробуждал в ней чувства несколько иного рода, нежели её душевные терзания. — Благодарю тебя, конечно, за взгляд со стороны, но... сердце мне так подсказало. Понимаешь? Не могло это быть ошибкой... Радимира... она... Не договорив, Олянка заслонила влажные глаза ладонью, а заодно и от соблазнительного запаха, такого неуместного сейчас, отгородилась. Куница вскинула глаза и воздела руки, как бы говоря: «Ну... ничего не поделать. Я пыталась». — Ну да, ну да... «Я — сердце, я так вижу», — хмыкнула девица-оборотень. — Слушай, ну, голову-то использовать тоже вроде бы не вредно. Иногда хотя бы. Ведь зачем-то она тебе дана, голова-то, а? Уж наверняка не только для того, чтобы ею есть. Поговаривают даже, что думать — это вовсе не опасно. И не больно. Ну пойми ты, — оставив свои едкие шуточки, опять начала она доносить до Олянки своё мнение, — ежели так получается, что два пути ведут в никуда, надо хотя бы попытаться найти ещё один! — Ну, значит, судьба моя такая — никуда не прийти! — буркнула Олянка и отвернулась. Запах мяса тревожил её нутро всё сильнее, и это её беспокоило. — Не бывает так. Это не судьба твоя, а твой выбор — сидеть в яме и плакать о своих несчастьях, вместо того чтобы искать выход из этой ямы, который у тебя — ха-ха, какая неожиданность! — над головой, — спокойно возразила Куница. И усмехнулась: — Чего от мяса отвернулась-то? Подкрепиться тебе пора. Превращение закончилось, самое время поесть. — У вас, Марушиных псов, все помыслы о еде, что ли? — через плечо съязвила Олянка. Беззубо, глупо, бессмысленно... Не умела она язвить так ловко и хлёстко, как Куница, но что поделать? С волками жить — по-волчьи выть. — Ну, не все, конечно, — даже ухом не двинув, ответила Куница с невозмутимым прищуром. — Но по большей части. И не забывай, — клыкастая девица движением глотки отправила кусок мяса внутрь, — ты теперь тоже в некотором роде одна из этих самых... ходячих желудков. Да и что плохого в том, чтобы заботиться о телесных нуждах? Ведь коли о них вовремя не позаботиться, твоей драгоценной душе станет негде обитать!.. Хе-хе. Она поджарила ещё один кусок мяса и принялась настойчиво тормошить Олянку. Проклятый голод сделал своё дело, и чтобы успокоить требовательного, беснующегося внутри зубастого зверя, девушке пришлось вцепиться в пищу. Ощущения во рту были удивительны. Ещё никогда мясо не казалось ей таким вкусным! А ведь внутри оно осталось почти сырым, полным розового сока. Зверь выл и хотел жрать, и Олянка рвала мясо зубами и глотала не жуя. Вместо соли она приправляла его собственными слезами — плакала и ела, ела и плакала. — Ну вот, другое дело, — одобрительно кивнула Куница. — А то так и ослабеть недолго. Запомни, подружка, кушать — надо. Даже если тебе худо и ты не знаешь, как быть. А поешь — глядь, и мысль заработала. Запомни также и то, что на голодный желудок стоящих мыслей в голову не приходит. — Сытое брюхо к ученью глухо, — невпопад вспомнила Олянка, кусая, глотая и роняя слёзы. — Так пословица гласит... — Ну и дурацкая пословица, — сурово возразила Куница. — А пустое брюхо — и учиться уже некому, потому что ученик протянул лапы с голодухи. — Ну, может, и так, — выдохнула Олянка, проглотив последний кусочек. И вдруг осознала: — А я ведь не наелась... — Ну так ешь, кто ж тебе не даёт? — засмеялась Куница. — Мяса ещё вон сколько — целая туша! Ешь, сколько влезет. — Так ведь неудобно как-то, — смутилась Олянка. — Ты добычу принесла, а я как бы нахлебница получаюсь. — Неудобно только в дупле древесном спать, — проворчала Куница. И на немой вопрос Олянки пояснила: — Потому что ноги высовываются и дует. — Понятно, — испустила Олянка то ли всхлип, то ли вздох, то ли смех, а может, и всё разом. — А пропитание-то добывать ты ещё научишься, никуда не денешься, — добавила Куница. Олянка позволила себе наесться до отвала, до отупения. Куница была права: еда — неплохое обезболивающее средство, вот только действия хватало ненадолго. А ещё Олянка вспомнила, кого ей девица-оборотень напоминала. Любимко, читая ей переводы еладийских книг, однажды показал забавное изображение лесного существа с козлиными ногами, рогами и бородкой, весело игравшего на дудочке. Так вот, Кунице только рогов и копыт не хватало, а так — вылитый еладийский леший. Как он назывался, леший этот чужеземный? Словечко крутилось в памяти, пело дудочкой, но ускользало. Куница ещё и умудрялась во всём находить смешное; Олянка, с одной стороны, была готова поколотить эту зубоскалку за шуточки над её душевным состоянием, а с другой — сама вдруг начинала видеть себя в этаком искажённом, вывернутом, смехотворном виде. И стыдно, и противно, и горько становилось, а ещё откуда-то со дна души поднималась злость, коего чувства Олянка в обычной жизни почти не испытывала. — Вот так, молодец, злись, подружка! Злость — это дровишки в твой вялый огонь, — подзуживала Куница. — Разозлишься — может, хоть сопли распускать перестанешь и выход из своей ямы увидишь. А то сидишь тут такая размазня — ни рыба ни мясо... — Это я — ни рыба ни мясо? Это я — размазня?! — прищурилась и поджала губы Олянка. — Да я тебе сейчас... я тебе бородку твою козлиную выщиплю! — Ха-ха, а ну, давай, попробуй-ка! — блеснула острыми желтоватыми клыками Куница. — Это уж всяко лучше, чем ныть да себя жалеть! — Это я-то ною?! У Олянки уже не находилось слов. Чувства были, а названий для них не существовало. Вскочив с места, она погналась за Куницей, а та пустилась наутёк, похохатывая и подзадоривая: — О, ну наконец-то расшевелилась девчушка наша бедненькая! Давай, оторви свой зад от дна ямы! Может, и увидишь звёздное небо над головой! Олянка ещё не умела толком пользоваться хмарью, это радужное светящееся вещество ускользало от неё, а вот Куница прыгала по сгусткам, как по ступенькам. Она ловко выскочила из подземелья сквозь отверстие в «потолке», точно стрела, пущенная из тугого лука, и очутилась на поверхности. Стоя на краю дыры, она торжествующе пощипывала бородку: — А ну, попробуй, доберись до меня, квашня кислая! Олянка скрипнула зубами, припоминая все скверные слова. Оказывается, ругательств она знала до смешного мало; может, раньше это и было добродетелью, но сейчас ей хотелось достать Куницу если не руками, так языком. Попытавшись ухватиться за длинный тяж из хмари, Олянка подтянулась и почти уцепилась за край отверстия, но ненадёжная опора выскользнула, и девушка шмякнулась на холодное дно подземелья. Кажется, на миг от удара она потеряла сознание, но когда пляшущая и качающаяся перед глазами картинка вернулась, желание задать трёпку не в меру бойкой на язык Кунице никуда не делось. Кости были целы, только голова чуть гудела. — Запомни, подружка: злость бывает двух видов, — поучительно разглагольствовала между тем козлобородая девица. — Злость созидательная и злость разрушительная. Первая может послужить рычагом для вытаскивания твоей вяленькой и мягонькой задницы из ямы, а вторая — загнать тебя ещё глубже. Конечно, на мягонькой заднице удобнее сидеть на дне и распускать сопли, а вот крепкая и твёрдая задница развивается от усилий и движений. Зато такой задницей можно колоть орехи! Это я, конечно, образно говорю. Под орехами подразумеваются трудности. Вот только чтобы из мягонькой задницы сделать твёрдую, надо изрядно постараться! Дряблый жирок сгоняется ох как трудно! Десять вёдер пота с тебя сойдёт, тело и душа покроются шрамами, а ещё попутно отрастут во-о-от такие зубы и когти! Р-р-р! — Куница показала своё внушительное оружие, с утробным рыком оскалившись и растопырив когтистые пальцы. — Но поверь мне, твёрдой задницы стоит добиваться. Потому что оттуда растут ноги, а ноги, как известно, волка кормят. — Всё это весьма познавательно, — процедила Олянка, приподнимаясь с земли; у неё было такое чувство, будто она туда впечаталась при падении на пару вершков, и под ней образовалась вмятина. — Я вижу, ты прекрасно разбираешься в задницах и могла бы написать о них научный труд. — Если бы умела писать, непременно бы это сделала, — хмыкнула Куница. — И моё руководство стало бы весьма полезным пособием для мягкозадых соплежуев! «Созидательная злость. Как выбраться из ямы и научиться колоть орехи ягодицами» — вот как оно называлось бы! — О да, оно пользовалось бы огромным успехом и озолотило бы тебя, — фыркнула Олянка, чувствуя, что злость теряет силу, а вместо неё внутри ворочается проснувшимся медведем смех. Куница прищурилась и вскинула светлую, едва заметную бровь: — А между тем посмотри-ка на себя! Ты ведь как раз в яме. Вот тебе задачка на первый раз: выбраться на поверхность, не имея верёвки или лестницы. И, дабы подогреть в Олянке задор, она скатала снежок и запустила им в девушку сверху. Тот расплющился о её лицо весьма неприятно и тут же вызвал жгучее желание оттаскать эту мастерицу по упражнениям для твёрдых задниц за мохнатые уши. Олянка вскочила, ощущая пружинистую силу в ногах. Она подманила к себе длинный жгут из хмари, вытянула его в виде верёвки, соорудила что-то вроде петли и бросила вверх. Куница, наблюдавшая за ней со снисходительной усмешкой превосходства, резко переменилась в лице: петля захлестнула её за плечи. Олянка дёрнула, и девица-оборотень рухнула вниз. Хмарь удивительным образом удесятеряла приложенное к ней усилие, и Куница оставила на месте своего падения приличную вмятину. — Задача стояла — выбраться из ямы, а не стащить своего учителя к себе! — поднимаясь и встряхиваясь, вознегодовала она. — Тоже мне, наставница нашлась! — И Олянка, прыгнув на ступеньку из сгустка хмари, вторым шагом оттолкнулась от всклокоченной головы Куницы, рукой уцепилась за услужливо свесившуюся радужную петлю и оказалась на поверхности. Вокруг раскинулся ночной зимний лес, но полной тьмы уже не было. Между стволами летали маленькие сгустки-светлячки, то собираясь в стайки, то разлетаясь в стороны. Несколько мгновений Олянка зачарованно любовалась этим зрелищем. — А ты умеешь идти по головам к своей цели, — сказала Куница, одним прыжком очутившись рядом с ней. — Пожалуй, надолго в яме ты не задержишься. — Что это? — спросила Олянка, не в силах оторвать взгляда от пляски светящихся комочков. — Духи леса. — И Куница принялась гоняться за световыми шариками. Духи оказались очень вёрткими созданиями. Сколько Куница ни прыгала в снегу, ловя их и руками, и ртом, они не попадались. Увлечённая охотой за светлячками, та высоко подскочила и плашмя приземлилась в сугроб... И исчезла — только дырка в снегу осталась в виде очертаний её тела. Удивлённая Олянка склонилась над отверстием. Вроде бы зимняя перина не должна была быть здесь настолько глубокой... — Эй! — крикнула она вниз. «Эй, эй, эй», — откликнулось эхо во тьме. Это коварное местечко и впрямь таило в себе неожиданную глубину: снежный занос скрывал под собой вход в подземелье. Его держал на себе остов из длинных стеблей прошлогодней травы, густой чёлкой склонившихся над дырой. Поверх полога из травы вырос сугроб — так и вышло, что вход замело полностью. — Куница, ты там цела? — обеспокоенно позвала Олянка. — Да что мне сделается, — послышался гулкий ответ снизу. — За хмарь успела зацепиться. Спускайся сюда, покажу кое-что. Олянка, уже немного разобравшаяся в полезных для оборотней свойствах хмари, спустилась в дыру на радужной петле. Пузыри этого текучего, как вода, и лёгкого, как воздух, вещества скапливались под потолком, собираясь в сгустки разнообразных причудливых очертаний, и излучали приятный лиловато-розовый свет. — Что ты тут нашла? — спрыгнув наземь, спросила Олянка. Куница стояла над человеческими костями. Останки, видимо, лежали здесь очень давно, став совершенно гладкими, а одежда совсем истлела и свисала кое-где выцветшими, ветхими обрывками. Опутанные пыльными тенётами и присыпанные опавшей листвой, залетавшей сверху сквозь отверстие, кости жутковато раскинулись на своём смертном ложе. Между рёбрами торчал кинжал с богато украшенной рукоятью. Олянка, вздрогнув, отшатнулась, а Куница достала оружие из грудной клетки и рассмотрела. — Дорогая вещица, — одобрительно цокнув языком, определила она. — Каменья драгоценные, позолота... Ну-ка, а клеймо мастера есть? Не разобрать, но вроде есть что-то. — Несчастный, — пробормотала Олянка, с ужасом вглядываясь в останки. — Как же он здесь оказался? — О, это очень трудно отгадать, — хмыкнула Куница, покачивая кинжал на ладони. — Но я попробую пораскинуть своим скудным умишком и понять, что же тут могло случиться. Ну... Этого бедолагу, видать, закололи кинжалом и сбросили вниз. У убийцы твёрдая рука: единственный удар прямо в сердце. А вот оружие он почему-то не забрал с собой. Клинок-то недешёвый... Видать, торопился душегубец. Держи. — И Куница протянула Олянке кинжал. — Ты что! Я не возьму, — шарахнулась девушка от орудия убийства. — Им же человека загубили! — Ишь, неженка какая, — усмехнулась девица-оборотень. — А вещь хорошая, между прочим. Пригодиться может. Оно, конечно, понятно, что главное оружие Марушиного пса — это его зубы, но и стальной «зуб» иметь весьма полезно. Олянка замотала головой. — Нет, оставь его лучше здесь... — Глупая ты. Нечего добром разбрасываться, — деловито начищая клинок ветхим ошмётком кожи, оставшимся от обуви убитого, сказала Куница. — Такие ножички на дороге не валяются... — И мрачно пошутила: — Они не валяются, а торчат между рёбрами. Они вернулись к костру и мясу. Огонь уже почти погас, и Куница подбросила ещё хвороста. Пламя сразу ожило, затрещало, озарив подземелье дымным отблеском. Придавленная тяжёлым впечатлением от только что увиденного, Олянка съёжилась в комочек. На неё опять накатывала тоска: белая голубка, Радимира, Любимко, ребёнок. Как только что подкормленный топливом костёр, с новой силой поднялась и боль, оживлённая думами и воспоминаниями. — Поешь ещё, — предложила Куница. Олянка отрицательно качнула головой, замкнувшаяся в душной, холодной могиле отчаяния. Может, когда-нибудь всё это и отболит, покроется пылью и тенётами, как те кости, но сейчас свежая рана постукивала отголосками сердцебиения и сочилась тёплой кровью. Матушка, батюшка, братья и сестрицы... Сердце рвалось домой, но холодная волчья ночь качала косматой головой: туда теперь нельзя. Нет ей больше места среди родных. — Хочешь погоревать — погорюй, но недолго, — сказала Куница. — Надо жить дальше. Наверно, у Любимко после припадка приступ головной боли... А унять боль стало некому. Тёплые слёзы проступали сквозь зажмуренные веки, когтистые руки обхватывали колени, бурые пятна на подоле рубашки не давали забыть о маленькой не рождённой жизни. Из груди рвался вой... И вырвался — самый настоящий, волчий. Олянка испугалась его звука и смолкла. Вот такой теперь у неё голос — голос её зверя, Марушиного пса в ней. В отверстие пробивался дневной свет: начиналось яркое, морозное, солнечное утро. Но глазам оборотней слишком больно любоваться янтарно-розовыми лучами, озаряющими сверкающий снег, их удел — сумрак, и Олянка с тоской, до рези в глазницах щурилась на световое пятно сверху. Не видать ей больше красного солнышка, не полюбоваться закатом у реки. Только ночью и послушает теперь она шёпот ив. — К стае примкнуть тебе надобно, — сказала Куница. — Некоторые и в одиночку живут, но новичкам это не под силу. Им лучше с сородичами держаться. Я сама с Кукушкиных болот, там бабушка Свумара вожаком. Пообтешешься там, уму-разуму научишься, да и душа на место встанет. Бабушка для всякого мудрое слово найти умеет. Давай-ка вздремнём перед дорогой, а после заката туда и двинемся. — А далеко они, болота-то Кукушкины? — чувствуя при слове «вздремнём» потребность в широком зевке, спросила Олянка. — Ежели в полную силу бежать, три дня пути. А коли с отдыхом, то дольше выйдет. — И Куница, будто бы поймав мысль Олянки о зевке, растянула клыкастый рот: — О-о-хо-хо-о-о... Ну всё, отдыхать давай. Зимой советую спать в зверином облике: так теплее. Шуба греет. С этими словами Куница перекувырнулась через голову и приземлилась уже на четыре широкие лапы. Даже в её волчьей морде проступало весьма забавное сходство с её человеческим обликом: тот же скошенный низкий лоб, круглые глаза, плоский нос и длинная верхняя губа. А может, став сама оборотнем, Олянка просто научилась видеть волчьи «лица», казавшиеся людскому глазу одинаковыми. Морды Марушиных псов различались точно так же, как расходятся чертами лица людей. Наверно, людской страх перед детьми Маруши мешал видеть эти тонкости... «Давай, и ты перекинься, — услышала Олянка голос в своей голове. — Только одёжу сперва сними». Видя её изумление, Куница фыркнула. Посредством всё той же мыслеречи она объяснила, что Марушины псы в зверином облике переговариваются вот так: не приспособлены волчьи глотки издавать звуки человеческого языка. Поёживаясь, Олянка разделась. Растопыренные пальцы в нерешительности царапали когтями землю... Один переворот через голову — и они станут лапами. Сердце леденело, боясь увидеть своего зверя. Олянку терзал странный страх: а если она не сможет стать снова человеком? Разум понимал, что всегда можно перекувырнуться обратно: ведь Куница много раз это делала, да и другие оборотни, наверно, тоже, но страх этот не поддавался доводам рассудка. Он просто дрожал шерстяным комком под рёбрами. Куница между тем свернулась пушистым клубком и опять зевнула во всю пасть. Её челюсти с клацаньем сомкнулись. «Ну, ты как хочешь, а я — спать». Собравшись с духом, Олянка всё же сделала наконец переворот вперёд через голову. Она долго не открывала боязливо зажмуренные глаза, но не будешь же вечно держать их закрытыми! Так и есть, лапы... Шерсть — иссиня-чёрная, как её волосы, огромный мохнатый хвост. Стоять на четырёх конечностях было на удивление удобно — совсем не так, как человеку на четвереньках. Олянка двинула тазом из стороны в сторону, переступая задними лапами. Хвост тоже двигался, двигались и уши. Слышали они неизмеримо больше, чем раньше: где-то упал с еловой лапы снег, где-то птица вспорхнула... А у спящей Куницы побуркивало в животе: её нутро переваривало мясо. Прислушиваясь к ощущениям, Олянка улеглась. Тело само знало, как надо расположиться, и у неё получился такой же пушистый, укрытый хвостом клубок, как и у Куницы. Сейчас от сна она не хотела ничего — ни встреч, ни чувств, ни видений. Просто закрыть глаза, а через мгновение открыть их уже после заката, когда настанет удобный для путешествия сумрак. Ни одну живую душу она не желала пускать в черноту своего черепа. Пусть там будет просто тихо, пусто и темно. Вышло так, как Олянка и хотела. Мгновение черноты — и её разбудила возня Куницы, которая в зверином облике подкреплялась на дорожку остатками мяса. «Присоединяйся, — отправила она Олянке мыслеречь. — Путь предстоит долгий». Мощные челюсти оборотня легко ломали рёбра лесной козочки, и грудная клетка оказалась вмиг вскрыта. Вдвоём они прикончили косулю. Осталось только осердие, шкура, кости да копыта. Печёнку Куница решила не оставлять падальщикам и, давясь сытой отрыжкой, сожрала сама. Кишками она побрезговала, сердце и лёгкие оставила Олянке. Облизывая длинным розовым языком окровавленную морду, она улеглась на бок и вытянула лапы. «Ну, переварим чуток, да и в путь. Перед дорогой набивать брюхо до отказа не стоит: бежать будет неудобно. Так, червячка заморили слегка — в самый раз». После небольшого отдыха они выбрались на поверхность. Рубашку и сапожки Олянка завязала в платок, туда же Куница засунула и найденный кинжал, хоть Олянка и не хотела его брать. «Пригодится! — настояла Куница. — Жаль, ножен нет, но можно будет чехол из кожи сшить, ремешок приделать и носить на шее». Узелок подвесили Олянке на шею. Они двинулись в дорогу в синих сумерках. Для Олянки, новообращённого новичка, бежать без передышки оказалось с непривычки тяжело, и они трижды останавливались на привал. Марушин пёс мог обходиться без пищи несколько дней без потери сил и бодрости, и Куница не утруждала себя охотой в дороге. А Олянка на бегу вспомнила наконец, как назывался на еладийском наречии тот козлоногий леший, которого Куница ей напоминала: словечко то было — сатир. Не много проку от этого, а всё равно как будто вещь затерявшаяся отыскалась. В светлое время суток они спускались в подземные ходы и продолжали дорогу там. Олянка диву давалась, как Куница не заблудится в их разветвлениях, но та по каким-то приметам всё время находила правильный ход, нужный поворот. Может быть, ей были знакомы остовы животных, разбросанные в подземелье там и сям? Или она читала подсказки в странных письменных знаках, выдолбленных на толстых, потемневших от древности деревянных балках, подпиравших своды для защиты от обрушения? Олянка родную грамоту знала, но такие буквы видела в первый раз. Они состояли из набора чёрточек — продольных, поперечных и косых; одна напоминала следы птичьих лапок, другая — дерево без листьев, третья — воздевшую руки вверх фигурку без головы, четвёртая — две стены с двускатной кровлей сверху... Ни одного закругления в начертании этих значков не встречалось, одни прямые чёрточки и углы. Любопытство взяло верх, и Олянка на бегу спросила мыслеречью: «А это что за письмена?» «Это-то? Это молвицы, — ответила Куница. — Они такие старые, что их уж никто почти не читает. Бабушка умеет на них гадать». Олянке вспомнился рассказ Радимиры о гадании на буквицах... Хранительница Бояна, Навь, выстраданная любовь. Уж не те ли это самые буквы древней азбуки? Вот только почему Куница назвала их молвицами? Холодящее дыхание тайны пробежало мурашками вдоль спины до самого кончика хвоста. А между тем Кукушкины болота были совсем близко: то и дело между деревьями мелькали Марушины псы. Куница приветствовала знакомых тявканьем, и те ей отвечали тем же. Оборотни на Кукушкиных болотах жили в шатрах из шкур и в человеческом облике носили одежду из кожи, меха и перьев, обувались в чуни и меховые сапоги. Волосы носили длинными и распущенными, но передние пряди с обеих сторон заплетали в косицы, к кончикам которых крепились природные украшения: деревянные бусины, крашенные ягодным соком, шишки, пучки перьев. Вокруг лба часто повязывали ремешок-очелье, виски украшали пушистыми заячьими хвостиками. Один шатёр был отведён под склад одежды. Там в корзинах с крышками хранились меховые и кожаные безрукавки, мужские порты, женские юбки, обувь. Всё это изготавливали для общего пользования, каждый член стаи мог взять здесь то, что ему нужно. Первым делом Куница проскользнула в этот шатёр, где перекинулась в человека и подобрала для себя подходящее одеяние: безрукавку из заячьего меха, кожаную короткую юбочку, сапожки из оленьей шкуры. На голову она водрузила беличью шапочку. — Только волков и лисиц на мех бить нельзя, — пояснила она. — Они — наши младшие братья. Олянка не решилась взять что-либо из общей одежды: ведь её ещё не приняли в стаю. Вернувшись в людской облик, она развязала свой узелок и натянула запачканную кровью рубашку, обула сапожки, на плечи накинула узорчатый платок — всё то, в чём она выскочила из дома. — Не стесняйся, накинь что-нибудь, — усмехнулась Куница. — А вот платочек свой поднеси в подарок Бабушке. Хорошая вещица, красивая. — И девица-оборотень потеребила бахрому платка, провела пальцами по завиткам серебряной вышивки, нанесённой поверх тканого узора. — Так у нас положено: кто хочет Бабушке уважение выказать, должен сделать подношение. Куница осмотрела платок: вроде не запачкан, в подарок поднести не стыдно. Порывшись в корзинах, она подыскала простую, но ладно скроенную заячью безрукавку, которая надевалась мехом внутрь. — Вот, примерь-ка! Должно тебе впору быть... А платочек придётся отдать. Безрукавка села прекрасно, будто на Олянку и была сшита. К ней прилагался кожаный пояс. — Вот и славно! — одобрила Куница. — Рубашку бы постирать ещё, но это успеется. Первым делом тебе надобно Бабушке представиться. Свумара жила в самом большом шатре вместе с парой дюжин соплеменников. В основном это были молодые волчицы, дети и подростки. Малышня резвилась и возилась друг с другом в зверином облике, а присматривавшая за ними русоволосая и голубоглазая женщина-оборотень время от времени наводила порядок, легонько поддавая какому-нибудь слишком расшалившемуся дитятку по пушистой попе, чтоб не шумел чересчур и не тревожил Бабушкин отдых. Размером эти малыши были со взрослых обычных волков, и клыки у них виднелись уже внушительные; тяпнет такой щеночек — мало не покажется. Впрочем, мордочки у них были забавные и даже по-детски милые, ещё не успевшие стать жуткими, как у взрослых Марушиных псов. Свежая, не зажившая рана опять вскрылась, набухла болью: а ведь у Олянки вскорости мог бы быть вот такой же малыш — свой, родной, вертлявый и смешной, с несмышлёными глазёнками. Ей вдруг до стона, до скрежета зубов захотелось схватить и затискать кого-нибудь из этих маленьких — почесать за ушками, погладить мохнатое тёплое пузико, расцеловать мордашку... Глаза намокли, горло распухло от солёно-горького кома. От ворчащего, повизгивающего клубка пушистых щенят вдруг отделился один — светло-серый, с белыми «носочками» и грудкой, медово-золотистыми глазами и изящной, по-лисьи остроносой мордочкой. Он подбежал к Олянке и принялся тыкаться носом ей в колени, тереться мохнатым боком и дружелюбно, ласково урчать и повизгивать. — Здравствуй, Сваша, — засмеялась Куница, присаживаясь на корточки и почёсывая нарядную белую шею маленького оборотня. — Сваша у нас добрая и жалостливая, всех утешает. Олянка тоже присела, чтобы быть вровень с этими чудесными золотыми глазами, и робко протянула руку. Девочка-волчонок охотно дала себя и погладить, и почесать, а ещё облизала мокрые щёки гостьи тёплым слюнявым языком. — Какая ты славная, Сваша, — сквозь слёзы улыбнулась та, жмурясь от гуляющего по её лицу языка. — Здравствуй... Меня зовут Олянка. Можно тебя обнять? Дружелюбная малышка тут же потянулась к ней, и Олянка обняла её, запустила пальцы в густой мягкий мех и закрыла глаза. Сердце обливалось тёплыми слезами и хотело такую же дочку. — Чья же это у нас такая хорошая девочка? — проговорила она, отпустив Свашу и заглядывая в её очень уж умилительно-очаровательную для Марушиного пса мордашку. — Это Свиреды дочурка, — сказала Куница. И кивнула в сторону женщины-оборотня, которая присматривала за детьми. Няня была красивая, большеглазая, с тонкими, точёными чертами лица. В её спокойных светлых глазах не промелькнуло и тени тревоги, когда её Свашу принялась обнимать и тискать какая-то незнакомка: весьма проницательно она определила отсутствие угрозы. А может, слёзы Олянки при виде детей навели её женское чутьё на догадку о беде. — Бабушка отдыхает после трапезы, — сказала она, обращаясь, скорее, к Кунице, чем к гостье. — Как проснётся — выйдет. А пока можете подкрепиться тем, что осталось. — Самое время, — потирая руки, облизнулась Куница. — Дорога долгая была, у нас уж животы подвело! От Бабушкиной трапезы осталось мясо на рёбрах, не совсем дочиста обглоданная оленья лопатка, немного потрохов и нутряной жир. — Негусто, — разочарованно причмокнула Куница. — Но и на том благодарствуем. — Ладно, я спрошу у охотников, — с негромким и мягким смешком сказала Свиреда, поднимаясь на ноги. — Может, у них что осталось. А вы тут присмотрите за малыми. Улыбка ей очень шла, отразившись в глазах ясными звёздочками. Волнистая густая грива её волос, перехваченная в нескольких местах ремешками, была просто огромной, почти достигая кончиками колен. Плетёное очелье украшали нарядные четырёхцветные перья из крыльев селезня, а на нижнем из ремешков-подвязок её косы красовался пучок полосатых гусиных перьев. Кутаясь в шерстяную накидку грубой вязки, лесная красавица проплыла мимо Куницы с Олянкой и выскользнула из шатра. Едва она скрылась, Куница с озорным видом бросилась в кучу играющих щенков: — А ну, мелюзга, давай бороться! Кто у вас тут самый сильный? Те, радостно тявкая, накинулись на неё, и началась возня ещё пуще, ещё веселее прежней: Куница явно привнесла в игру свежую струю. У Олянки сразу возникли сомнения, что именно так должен происходить присмотр за детьми, а ещё она опасалась, как бы эта ватага шалунов не потревожила Бабушкин послеобеденный покой. Сама она предпочитала сидеть в сторонке, почёсывая и поглаживая покорившую её сердце Свашу. Той, видимо, наскучило быть в зверином облике, и она перекинулась, превратившись в хорошенькую большеглазую девочку лет четырёх. Она была хорошо упитана, с сытыми, румяными щёчками, длинными пушистыми щёточками ресниц и смешным детским пузиком. — Красавица, вся в матушку, — улыбнулась Олянка. А Сваша, надев юбочку и маленькую безрукавку, принесла ей костяной гребешок и ремешки для волос: — Причеши меня! Волосами Сваша тоже могла похвастаться. Ох и много же было их! Густые, здоровые и блестящие, они струились волнистыми от природы прядями между пальцами Олянки, когда та очень осторожно и бережно проводила по ним гребнем. Вспоминая причёски членов стаи, она заплела передние пряди в тонкие косицы, а остальные волосы перехватила в трёх местах ремешками. Сваша осталась довольна. Она уселась к Олянке на колени и потрогала её волосы: — Какие чёрные! — И без особых предисловий спросила: — А где тебя Куница нашла? — Далеко отсюда, — ответила гостья. — Туда три дня и три ночи бежать без передышки надо. Она еле сдерживалась, чтобы не раскиснуть снова, но слёзы колючими солёными иглами пробивались наружу. Вот такого глазастого, пухлощёкого чуда лишилась она... Боль выла волком, рвалась из сердца, плескалась через край. Чуткая и ласковая девочка гладила её по щекам: — Отчего ты плачешь? Тебя обидели там, откуда ты пришла? Ничего, теперь ты станешь жить с нами. Тут тебя никто не обидит. У неё обязательно должна быть такая красавица-дочка, решила Олянка. Когда-нибудь непременно будет. С этой мыслью она расцеловала милые кругленькие щёчки Сваши. А тем временем рядом образовалась куча-мала: пушистые хвосты, попы и щенячьи лапы торчали во все стороны и копошились, похоронив под собой Куницу. Олянка не удержалась от смешка. Она всю дорогу гадала, сколько девице-сатиру могло быть лет, а сейчас окончательно поняла, что та сама ещё подросток. Взрослой степенности Кунице явно недоставало. Вернулась Свиреда, и не с пустыми руками: она несла корзину с мясом. Увидев учинённый в её отсутствие беспорядок, она стегнула хворостинкой по высунувшемуся из общей кучи заду Куницы: — Это так ты присматриваешь за младшими? Да за тобой самой глаз да глаз нужен, шалопайка! Куница потёрла пострадавший зад и попыталась выбраться. Но не тут-то было: её зажали основательно. — У меня свой способ! — попыталась она оправдаться, с трудом высунув из горы мохнатых тел лицо, изрядно сплюснутое со всех сторон. — Я... это... возглавляю безобразие, дабы управлять им. — Способ у неё, — хмыкнула Свиреда, ставя корзину подле Олянки. Несколько ласковых, но строгих шлепков вмиг усмирили разыгравшуюся ребятню. — Бабушку разбудите, обормоты! Вот она вам задаст! — пригрозила Свиреда. Бабушку дети, видимо, побаивались и уважали. Они сразу притихли, и Куница наконец смогла выбраться — растрёпанная, без шапочки, в перекосившейся безрукавке. Головной убор стал добычей одного из щенков, и она принялась отбирать шапку: — А ну, отдай! — Грррр, — урчал малыш, вцепившись в меховой убор зубами. — Отдай, попа ты мохнатая, — упорствовала Куница. — Это тебе не игрушка! Другие пушистые ребята нашли эту забаву очень весёлой и тут же присоединились, причём на стороне своего сверстника. Перевес сил был явно в их пользу. Состязание по перетягиванию шапки грозило перерасти в новый виток всеобщей свалки, и Свиреде пришлось вмешаться. Изрядно потрёпанная шапка вернулась на голову обладательницы, и та, приведя себя в пристойный вид, устремила заблестевший взгляд на корзину со съестным. — О, вот это получше будет, чем рёбра глодать! Благодарствуем, Свиредушка. А Свиреда, отметив одетую и причёсанную дочку на коленях у гостьи, одобрительно кивнула Олянке. Та робко улыбнулась, согревшись душой от взгляда её красивых и тёплых глаз. Куница, нарезая ножом мясо на тонкие ломтики, посыпала его мелко наструганным диким хреном и сухими душистыми травами, после чего слегка обжаривала на углях обложенного камнями очага посреди шатра. Роскошное блюдо! Обе путешественницы наконец насытились. Свиреда подала им и питьё — растёртую бруснику, смешанную с водой и чуть подслащённую мёдом. Наконец сплетённый из травы полог откинулся, и из отгороженного им пространства появилась женщина с ястребиным носом и крупными, мужскими чертами лица. Пожилой назвать её не поворачивался язык: её спина оставалась прямой, походка — лёгкой, стан — стройным, а кожа на ногах не одряхлела. Двигалась она неспешно, со спокойным, царственным достоинством. Она была облачена в такой же, как у Свиреды, шерстяной плащ-накидку с отверстием для головы, кожаную короткую юбку и меховые сапоги. Тёмные брови с проседью нависали над пронзительными глазами, придавая её взгляду суровость и тяжеловесную внушительность. Волосы с годами не потеряли густоты, только схватились инеем седины; они были заплетены в две косы, лежавшие на груди и достигавшие кончиками пояса. Голову властной лесной жительницы венчал пышный убор из лебединых перьев с подвесками из крашеных деревянных бусин. — Что-то в горле пересохло, — проговорила она густым и грудным, звучным голосом. Свиреда тут же поднесла брусничный напиток и ей. Утолив жажду, женщина направилась к выстланному медвежьей шкурой мягкому ложу у очага и без суеты расположилась на нём. С её появлением Куница вскочила, дёрнув за собой и Олянку, и та поняла, что перед ними сама Бабушка Свумара. — Поздоровайся и платок поднеси, — шепнула Куница, ткнув Олянку в бок. У той язык отнялся под пронизывающим, древним, всезнающим взглядом Свумары. Спотыкаясь от робости, она кое-как сумела поклониться и поднести на вытянутых руках свёрнутый платок. Бабушка пощупала ткань, полюбовалась вышивкой и узором. — Разверни. Олянка развернула платок и взяла его за углы. Ширины её раскинутых в стороны рук с трудом хватало, чтоб растянуть его. Свумара кивнула. — Вместо полога над моей лежанкой сойдёт. Два молодых оборотня тут же принялись прилаживать платок на указанное место. Получился красивый балдахин с бахромой. Свумара когтистым пальцем показала Олянке, куда той разрешалось сесть. Угол её жёсткого, обрамлённого глубокими носогубными складками рта приподнялся. — Ну, спрашивай, коли чего спросить хотела. У Олянки только одно вертелось в голове: третья тропинка. Есть ли она? И почему снились ей серые глаза с золотыми ободками, если быть с Радимирой ей не судьба? Но обрушивать на Бабушку этот суетливый, путаный поток слов Олянка не смела, что-то подсказывало ей, что следует выражаться как можно более сжато. И она нашла, что спросить: — Бабушка, молвицы и буквицы — это одно и то же? Суровый рот Свумары не дрогнул, но в уголках её глаз Олянке померещились лучики усмешки. — Думаешь, они дадут тебе ответ? Что ж, давай посмотрим. В её протянутую руку лёг потёртый кожаный мешочек, в котором что-то брякало. Кто его Свумаре подал, Олянка не заметила: её взгляд устремился на этот источник таинственной мудрости. — Кошки их называют буквицами, мы — молвицами, но суть одна. Свумара высыпала себе в горсть прямоугольные, гладко обточенные костяные пластинки с вырезанными на них угловатыми значками, которые Олянка видела на балках, подпиравших своды подземных ходов. Сердца коснулась жутковатая прохлада — дыхание древней бездны. Бабушка снова пересыпала пластинки в мешочек и протянула его Олянке. — Возьми и трижды крепко встряхни. Потом держи левой рукой, а правой не глядя вынимай по четыре кости и бросай на четыре стороны: впереди себя, позади себя, слева и справа. Именно таким чередом, не перепутай. И четыре кости кинь напоследок себе под ноги. Олянка встала и приняла мешочек на чуть дрогнувшую ладонь. Лёгкие костяшки сухо перестукивались внутри, будто бы переговариваясь между собой на неведомом птичьем языке... Что же они пророчили, какую долю предсказывали? Встряхнув мешочек трижды, девушка просунула руку внутрь и на ощупь достала первые четыре молвицы. — Бросай впереди, — напомнила Бабушка. Олянка немного нагнулась вперёд и легонько бросила костяшки. То же самое она проделала по остальным трём сторонам, а в последнюю очередь кинула четыре костяшки себе под ноги. В мешочке ещё что-то постукивало, но Свумара забрала его у неё. — Отойди теперь. Только кости не смахни. Олянка отступила в сторону, уступая место Бабушке. Та, всматриваясь в знаки и пряча взор под сдвинувшимися мохнатыми козырьками бровей с проседью, думала, теребила подбородок с торчавшим на нём клочком жёсткой волчьей шерсти. Потом, водя пальцем, проговорила: — Впереди — благо твоё, позади — худо твоё, одесную — грядущее твоё, ошую — былое. А что под ноги легло — то судьба твоя. В прошлом лежит у тебя жена да муж, разум расщеплённый. В грядущем — копьё, день, дитя и сердце. Благо твоё — любовь и терпение, худо твоё — гнев и озлобление. Ну а в судьбу твою лада светлоокая придёт. Не муж — девица. Как тихие снежинки, падали эти слова на застывшее в ожидании сердце. Еле двигая пересохшими губами, Олянка спросила: — Не пришла? Придёт? Свумара подняла одну из костяшек, расположенных посередине. — Вот это — лада. Она легла с краю, ближе к правой руке — туда, где грядущее. Значит, встреча ещё предстоит тебе. А я тебе и без молвиц скажу: встретитесь вы, когда падёт стена отчуждения между западом и востоком, когда станет можно пересекать границу, что была закрыта после войны, и когда богини-сёстры, Маруша и Лалада, объединят свою силу в сердце смертного воина — сердце, познавшем великую любовь. Но случится это ещё не скоро. Поэтому и подсказывают молвицы, что благо для тебя — терпение. А кошку из головы выбрось. Не твоя она лада. — Но почему же тогда?!.. Почему тогда мне привиделись во сне её глаза? — вырвалось у потрясённой Олянки. — Да ёжики колючие! — вскричала, не утерпев, Куница. — Потому что у кого-то ещё есть такие глаза! Говорю же тебе, подружка: головой иногда думать полезно. Думать, рассуждать! Постучав себе пальцем по лбу, девица-оборотень виновато умолкла и села на место под строгим взглядом Бабушки. Свумара добавила: — А снадобье для мужа твоего я приготовлю. Ежели выпьет он его, пройдут у него и боли, и припадки. Знаю, болит твоя душа о нём, потому и предлагаю. — Бабушка... — Горячие слёзы хлынули по щекам Олянки, она сползла на колени, к ногам Свумары, и прижалась лбом к её руке. — Коли сделаешь целебное зелье для Любимко, до конца жизни своей буду тебе благодарна! — Ну, ну. — Ладонь Бабушки тяжело легла на голову Олянки, погладила. — Ступай, дитятко. У Куницы в этом шатре был свой уголок с лежанкой, но в её отсутствие его уже заняли. Препирательства с молодой зеленоглазой волчицей закончились не в пользу Куницы: короткий суровый рявк и оскаленная пасть самозванки явно говорили о том, что уступать та не собирается. — Ну что, госпожа Твёрдая Задница, как орехи колоть будешь? — приподняла бровь Олянка. — То бишь, трудности преодолевать. Куница прищурилась, принимая вызов: её глаза заблестели острыми ледышками, губы поджались. Решительно надвинув шапку на лоб, размяв плечи и хрустнув суставами, она изготовилась ко второй попытке восстановления справедливости. Через мгновение укушенная за зад наглая самозванка, издав скулёж, вылетела из шатра серой молнией. Всё произошло так быстро, что Олянка даже не успела понять, сама ли зеленоглазка оказалась такой шустрой или ей придали ускорение пинком. — Катись давай отсюда, — вслед ей негромко процедила Куница. В полёте зеленоглазка перекувырнулась через голову и на снег уже приземлилась в человеческом облике. Её русая с рыжеватым отливом грива спускалась вдоль широкой спины, клочковатая поросль треугольными клинышками захватывала часть щёк. Тонкая, поджарая талия с впалым животом, но плечи — косая сажень. И бугры мышц, оплетённые ветвящейся под кожей сетью могучих жил. Упрямая челюсть, жестокий рот, глаза мерцали злой зеленью. — Я тебе это ещё припомню, Куна, — погрозила она Кунице кулаком. Звали эту мощную девицу Лешачиха, и они с Куницей вечно были на ножах — или, если так можно выразиться, на клыках. — Не знаю, чего она меня невзлюбила, — пожала плечами Куница. — Мы с ней обе не здесь родились, а из других стай перешли. И она, и я — сироты. Между прочим, она первая ко мне лезть начала. Позарез надобно ей, видишь ли, доказать, что она лучше. Она по годам-то вроде постарше меня будет, но по уму — чисто дитя трёхлетнее. Сидя в отвоёванном Куницей уголке шатра, Олянка стирала свою рубашку в тёплом растворе древесного щёлока пополам с отваром мыльного корня. Перед этим рубашка долго мокла в холодном щёлоке, а Олянке пришлось переодеться в кожаную юбку. Медный котёл, пригодный для нагревания воды на открытом огне, был только в распоряжении Бабушки, и прочие соплеменники добывали горячую воду, опуская в неё раскалённые на костре камни. Дабы не обжечься, нагретые камни брали покрытыми толстым слоем хмари руками и клали в деревянный или глиняный сосуд с водой. Пятна крови с трудом удалось отстирать, а пока рубашка сохла, Олянка с Куницей посетили шатёр-мыльню, пол в котором был выложен еловыми и можжевеловыми ветками. Нагретую камнями воду наливали в выстланную кожей яму в земле — неглубокую, чтоб усесться только по пояс на корточках. Перед омовением следовало натереть всё тело жидкой кашицей из глины и золы, а в волосы втереть отвар мыльнянки. Можно было при желании устроить и парилку по-чёрному, коли камни хорошенько раскалить и водички на них плеснуть, что они и сделали. Даже веники к их услугам имелись — и дубовые, и берёзовые. Совсем как дома... Разомлела Олянка, пропотела. Тесно, дымно и сумрачно было в шатре, но пар прогревал до самого нутра. После мытья они обсушились у очага, дым от которого выходил через отверстие в заострённом своде шатра. — Ух, славно помылись, — покашливала Куница, щуря покрасневшие глаза и встряхивая руками влажные волосы, чтоб быстрее просыхали. — А заодно и прокоптились, — добавила Олянка, тоже кашляя. — Не без этого, — усмехнулась Куница. — Ничего, сейчас выветрится. Летом-то можно воду и не греть, а вот зимой помыться — та ещё задачка! Поэтому, покуда снег лежит, всего раза три-четыре моемся, а летом — хоть каждый день. В речку залез — да и всё. Или в озеро. Зимой-то какая грязь? Снег кругом, чисто. А летом, понятное дело, искупаться приятственно весьма. В жару-то и пыль, и пот смыть охота. Всё-таки хорошо ощущать чистоту после нескольких дней пути. И согревающий жар после мороза. То, что Марушины псы — холодостойкие, не значило, что они совсем неспособны зябнуть. Холод хоть и притуплялся, но сжимал тело панцирем. Оно бежало, дышало, жило и двигалось сквозь щиплющий мороз. Кровь струилась по жилам, не остывая, кожа холодела, но нутро оставалось тёплым. Олянка смежила веки, млея и впитывая жар очага. Рубашка, наверно, высохла уже, можно облачиться в чистую... Заскорузлая кровь отстирана, но боль потери не смыть, не оттереть. Снадобье для Любимко — поможет ли? Олянка верила этим пронзительным глазам, уж если они что-то обещали, то наверняка. «Лада, лада», — стучало растревоженное сердце. Печальные глаза Радимиры, мучительная хватка тоски на горле. «Выбрось из головы» — легко сказать! Ведь столько снов, столько встреч, столько ивовых речных закатов между ними было. Направо пойдёшь — никуда не попадёшь, налево пойдёшь — тоже никуда. Куда же тогда — прямо? «Благо твоё, худо твоё, минувшее твоё, грядущее твоё». Немые молвицы, чёрточки на костяшках: лада в будущем. Сероглазая судьба, терпеливо ждать, предчувствовать сквозь мрак ночи. Если не Радимира, то кто же? Они вернулись в шатёр Бабушки. Куница мягко спихнула со своей лежанки забравшегося туда малыша: — Кыш отсюда. Олянка надела высохшую рубашку, поверх неё — заячью безрукавку, обулась, заплела волосы, ещё чуть влажные в глубине, у корней на затылке. Не беда, досохнут. Сейчас её неодолимо клонило в сон; Бабушка помешивала какое-то варево в котле, огонь отбрасывал на её суровое лицо рыжий отблеск. Тень от её плеч и убора из перьев падала на полог шатра, будто горбатый медведь шатался. Тень Марушиного пса увидела его мать, когда была им беременна... От одной лишь тени — такие последствия, расщеплённый разум. Откуда молвицы могли это знать? Но ведь она доставала их своей рукой, думая об этом. Вот они, наверно, и притянулись. Живые они, что ли? Чувствуют мысли того, кто их берёт? Но ей неведомо своё будущее, как же они его предрекают? Олянку сморило. Душой она была там, у очага, с Бабушкой, но веки склеивались с колдовской липкой силой, тягомотной слабостью наполнялось тело, чистая ткань рубашки окутывала сухую, вымытую кожу на теле. Глина хорошо очищает грязь и кожное сало, вбирает в себя всё лишнее, отшелушивает. От мыльнянки волосы мягкие, шёлково-скользкие, пахнут травяным отваром и чистотой. Сухой мох лежанки вдавливался под ней, Олянка увязла в нём, проваливаясь в брусничный, сыровато-болотный, земляной сон. — И то верно: рассвет скоро, — зевнула над ухом Куница, спугнув первую дрёму. — Подвинься чуток, я тоже прикорну. Дрёма полетала, полетала испуганной пташкой, да и опустилась обратно — тяжестью на веки Олянки. К ним опять подполз тот малыш, которого Куница только что прогнала — пушистый, тёплый, большеухий, в зимней волчьей шубе. В сердце Олянки ёкнула звериная нежность, волчья тоска по потерянному, не рождённому, она обняла щенка-оборотня, положив на него голову, как на подушку. Не Сваша — чей-то маленький мальчик. — Спи, мой хороший, спи, мой ушастенький, — еле двигая сонными губами, шептала Олянка, вороша мягкий мех. Малыш уже спал, уснула и она. Тяжёл был этот сон, долго не выпускал Олянку из цепких объятий. Населяли его огромные оборотни — мохнатые глыбы с горящими во тьме глазами. Бродили они вокруг неё хороводами, смотрели, нюхали; где-то среди них были Свиреда со Свашей. Спало тело Олянки, а душа таилась внутри и всё видела... И оборотни её душу видели. Все они, незнакомые, разные, обладали чем-то общим, что роднило их меж собой. Олянка не знала, как назвать это — то ли лесной дух с очами-звёздочками, то ли тьма ночная, живая и разумная. Но самым живым во сне был огонь в очаге, вокруг которого бродила Бабушка — полуволк-полумедведь с убором из перьев на голове, самый большой из духов-образов, размером с гору. Ведомы огню были заботы и думы всех, кто на него когда-либо бросал взгляд и протягивал к нему руки для обогрева. Вся жизнь Олянки отпечаталась в его памяти, но он же и сжигал всё, что было ДО... В нём выплавлялась новая Олянка, человеко-волк, ночное создание, которого боятся люди. Снаружи бушевал снежный буран, когда она наконец проснулась. Полог шатра колыхался от порывов ветра, и колючая, как мелкий снег, тревога холодила душу. В очаге тлели малиновым светом угли, Бабушка задремала с деревянной ложкой в руках подле котла с варевом. Олянка огляделась: всюду вдоль стен шатра спали Марушины псы в зверином обличье. Так теплее, да. Шуба греет... Сколько же их? Два десятка? Больше? Всюду — мохнатые морды и спины, огромные хвосты-одеяла. Где же среди них Свиреда? Олянка невольно потянулась к этой красавице с тёплыми глазами, но как узнать её, когда все спят? Она всматривалась в морды. Только хмарь рассеивала мрак внутри шатра... А вот и лапочка Сваша — опять волчонок; её Олянка теперь узнала бы из тысяч. Значит, волчица, под чьим боком малышка свернулась пушистым клубком, скорее всего, и есть Свиреда. Олянка вгляделась в её морду: пожалуй, похожа... Спать стае оставалось недолго. Осторожно высунув нос за полог шатра, Олянка чуть не захлебнулась от снежной бури. Ух, и разыгралась непогода! Струя холодного воздуха, проникнув внутрь, разбудила Куницу. — Чего тепло выпускаешь? — проворчала та. — Буран там... — Поёживаясь, Олянка вернулась на место. — Ну, значит, дома сегодня сидеть придётся, — зевнула Куница. — Никто на охоту не пойдёт. Понемногу стая просыпалась. Бабушка открыла глаза и пошевелила бровями, будто смахивая остатки дрёмы, помешала и попробовала остывающее варево. — Настояться ему ещё надо. А теперь самое главное добавить пора... Иди сюда, — поманила она пальцем Олянку. Та почтительно приблизилась. Бабушка велела ей вытянуть руку над котлом и сделала ножом надрез. Олянка вздрогнула от боли, по телу будто когтями невидимыми полоснуло. В варево закапала тёмно-вишнёвая кровь. — Кровь оборотня большую целебную силу имеет, — сказала Свумара. — В ней — часть нашей живучести, благодаря коей вот эта ранка заживёт у тебя за одну ночь. Потому и у человека недуги быстро пройдут. А ежели мать-волчица дитя человеческое молоком своим вскормит, ни одна хворь к тому младенцу не прицепится, крепким он вырастет и здоровым. Ныне уж почти позабыли об этом, даже среди лекарей мало кто знает о таком средстве. А в былые времена пытались люди на нас охотиться ради нашей целебной крови, но человеку оборотня не взять ни голыми руками, ни с оружием. Лишь яснень-трава для нас опасна, но её в Воронецком княжестве почти всю изничтожили. — А разве не запрещено на Марушиных псов охотиться? — Олянка, морщась, смотрела, как кровь струилась в отвар, помешиваемый ложкой. — Запрещено, да на то и запреты, чтоб их нарушать, — хмыкнула Бабушка. — А ведь коли попросить по-доброму, немало оборотней дали бы людям свою кровь для лечения. Не все, конечно, но многие. Вот только знать надо, у кого просить, потому что разные оборотни бывают — в том и подвох. Кто-то озлобляется, кто-то душой черствеет. А кто-то от рождения таков, что лучше всякой живой твари от него подальше держаться... Ну, довольно. Бабушка зажала надрез пучком сушёного мха и примотала сверху ремешком. Отвар издавал терпко-травяной дух, а теперь к нему добавился запах крови. Непогода не утихала. Ветер бесновался и выл зверем, в непроглядной пурге нельзя было ничего рассмотреть: сплошная снежная каша в воздухе, которую даже вдохнуть холодно. Оборотни сидели по своим шатрам, занимаясь кто чем: дети возились и играли, взрослые шили и чинили одежду да вспоминали песни и сказания о боях и стычках между стаями. Олянка узнала, что Марушины псы — не единый народ, а ещё и делятся на Приморских Рыбоедов, Древесных Крикунов, Чудинов Сосновых, Балаболов, Мухоловов, Востроглазов, Дулгошей, Жигирей... Каких названий только не было! — А почему Балаболы? — с улыбкой шёпотом полюбопытствовала Олянка. — Балаболят потому что, — фыркнула Куница. — Болтуны такие, что ну их к лешему. Знавала я одну девицу из этих самых... У-у! Сорока-трещотка. Не заткнёшь. — И она махнула рукой, сморщившись от воспоминаний. — Их, кстати, ещё Сороченями кличут. — И что, неужто они никогда не молчат? — удивилась Олянка. — Тихие они, только когда спят. Стая на Кукушкиных болотах называлась просто — Стая, но было у них и другое название — Сво́и. — Все, кто в стае — свои, потому и Сво́и, — объяснила Куница. — А прочие — чужие? — Вестимо, так. Свумара, Свиреда, Сваша — многие имена здесь начинались на «Св». Свои... Эта стая считалась самой сильной и сплочённой. Про Бабушку ходили рассказы, что она одним взглядом способна остановить сердце — как у человека, так и у оборотня. Потом, если надо, она могла этого бедолагу и оживить, стукнув по груди. Каждые пять лет она впадала в оцепенение на месяц: не пила, не ела, даже не дышала. Из этого небытия она возвращалась полной новых сил, оттого, наверное, и жила на земле уже который век. Ещё говорили, что она давным-давно пришла прямиком из Нави, где у неё осталась старшая сестра — верховная жрица Махруд... Навь... Какая из буквиц-молвиц, выпавших Радимире, означала это жутковатое, веющее колодезным холодком слово? Кому, как не Бабушке, знать? Набравшись смелости, Олянка подошла к Свумаре. Та, казалось, дремала, но её ухо чутко улавливало каждый звук. Придавленные дрёмой веки поднялись, и нездешний, древний взор снова держал Олянку на ладони, точно маленькую песчинку. Бабушка молча ждала вопроса. — Бабушка... А что может значить, если в судьбе выпало «выстраданная любовь» и «Навь»? Тёмное звёздное небо мерцало в глазах Свумары — тихое, вечное, веками и тысячелетиями взирающее с высоты на людскую суету. — Я уж и забыла тот язык... Когда-то он был моим родным. Теперь там уж, наверно, по-другому говорят. — Её рука что-то ловила в пространстве — одну букву за другой, звук за звуком сквозь толщу веков и холод междумирья. Наконец, дрогнув, горло Бабушки гортанно изрекло: — Эр-рамоотр леофри. Выстраданная любовь. Так это звучало в мои молодые годы. Как сейчас — не знаю. Придёт время — и ты сама всё узнаешь, дитятко. Наберись терпения. Оно — твоё благо. Звуки чужого языка отозвались зябкой дрожью, холодной стальной струной. Гулкое эхо раскинуло иномирные крылья. Так значит, это правда, и Бабушка действительно оттуда... Сколько же лет ей?4
Три дня и три ночи не унимался буран. Когда тучи развеяло, и на ночном небе вновь заблестела луна, оборотни выбрались из шатров. Снега намело по колено, и дети — кто со смехом и визгом, а кто с весёлым тявканьем — ныряли с головой в мягкую, искрящуюся перину, кидались снежками. Ох и радости им привалило! А взрослым — хлопот: эту прекрасную снежную гладь пришлось расчищать между шатрами. Ходить, конечно, можно и по хмари, но когда пригреет весеннее солнышко, и снега начнут таять, поплывёт стойбище... Оно находилось на небольшом возвышении, но в половодье болото поднималось, изрядно съедая островки суши, и жилища приходилось переносить ближе друг к другу на уменьшившейся площади. Бабушка налила готовое, настоявшееся снадобье в кожаный бурдючок и плотно закупорила. — Отдашь своему мужу, пусть принимает по малой чарке утром и вечером, пока не выпьет всё до дна. Когда к людскому жилью подойдёшь, будь осторожна! Не задерживайся там, возвращайся сразу же. Оборотню среди людей не место. Бурдючок удобно подвешивался на шею. Куница вызвалась сопровождать Олянку: та без провожатых пока не могла обходиться. Они взяли по мешочку орехов, чтобы немного подкрепляться в дороге. Мясо с собой неудобно тащить, а орехи лёгкие, да зато питательные. Снова связав одежду в узелок, Олянка перекинулась, и они с Куницей двинулись в путь. То ли сил у Олянки прибавилось, то ли Бабушка на неё так подействовала, но бежала она на сей раз почти без остановок. Только один раз они сделали привал, чтобы дать лапам отдых и перекусить орехами. А может, окрыляла Олянку мысль, что она несёт Любимко исцеление... Мрачноватые были то крылья, ночные, и какая-то отстранённость от рода людского поселилась под её сердцем. Величие Бабушки, её медвежеватая тень на своде шатра, пляска всезнающего очистительного огня... Отныне жизнь Олянки делилась на «до» и «после». «До» заволакивало мглой, снежной пеленой, а последующий её путь ласково озаряла луна — родное светило всех ночных существ. — Не угнаться нынче за тобой, — хрумкая орехами, усмехнулась Куница. — В ту дорогу еле ползла, а теперь будто тебя хворостиной кто подстёгивает. Олянка, поглаживая бурдючок, сказала: — Ежели снадобье Бабушкино и впрямь поможет, я буду спокойна за Любимко. Его больше не станут мучить ни припадки, ни боль, и сможет он тогда взять себе другую жену, которая всей душой его полюбит — той любовью, которой он достоин. А я лишь как сестра его любить могла; выше этого мне, видно, не прыгнуть. Отдохнув, они продолжили путь. В светлое время суток бежали они по подземным ходам, и Олянке то и дело слышались какие-то шепотки... Она не давала себе времени остановиться и вслушаться как следует; должна она была скорее принести Любимко целебное зелье, ведь он мог сейчас и страдать от боли. «Шу-шу-шу», — раздавалось то там, то сям, и мороз бежал по шкуре Олянки-волчицы. А вскоре она поняла: шёпот слышался, когда они пробегали под очередной потолочной балкой с вырезанной на ней буквой-молвицей. «Ты тоже это слышишь?» — обратилась она к своей спутнице. Куница поглядела на неё непонимающе. «Слышу что?» «Ладно, неважно». Должно быть, ей мерещилось. Встряхнув головой, Олянка мчалась вперёд, а вслед ей неслось уже отчётливое жуткое эхо: «Навь-Навь-Навь... любовь-овь-овь...» Эр-рамоотр... как там дальше? Всё, хватит, довольно. Слишком много она об этом думает, так и умом тронуться можно. Говорящие молвицы — только этого ей не хватало. Какие же, однако, голоски у этих букв жутковатые... То ли детские, то ли... маленькие какие-то, скрюченные. Голосишки были бы забавными, если бы кровь не леденела в жилах от их звука. Страшные и древние были они. Ночь, день, ночь — сутки с половиной без сна, если считать с того привала, но Олянка не чувствовала усталости. Она могла бы и дальше мчаться, но они уже подобрались к усадьбе. Куница перекинулась и оделась. — Обожди, на разведку сходить надо, поглядеть, всё ли тихо. Лишние встречи нам ни к чему. Муженёк твой где живет? Олянка объяснила. Была глубокая ночь, все в доме, вероятно, спали. Вернулась Куница скоро. — Вроде нет никого: дрыхнут все, видать. Но осторожность не помешает. Ступаем по хмари, чтоб снег не скрипел и следов не оставалось. В усадьбе светилось только одно окно — в книжной комнате, где Любимко обычно работал. Ни лая собачьего, ни голоса человечьего — мёртвая, морозная тишина... А собак в усадьбе было немало: Ярополк уважал охоту. Сторожевые цепные псы тоже имелись. А ну как почуют оборотней? Олянка уповала лишь на то, что они всё же признают её, ведь она долго здесь жила. А вот Кунице за ограду соваться не следовало. — Ты тут оставайся, — прошептала Олянка. Она уже совсем хорошо освоилась с хмарью и по радужным ступенькам перебралась через высокий забор. Тонкий слой стлался под ногами, не давая снегу скрипнуть. Большой старый клён рос под светящимся окном, и Олянка влезла на него. Как она и предполагала, Любимко в этот глухой, сонный ночной час был погружён в свои учёные занятия. Сквозь мутноватую слюду окна проступал его облик: он читал книгу и делал выписки, но время от времени его взгляд поднимался от страниц, блуждал в пространстве. Отломив веточку, Олянка дотянулась ею до окна и поскреблась. Любимко насторожился, повернул лицо, но решил, видимо, что ему почудилось, и вернулся к книге. Олянка поскреблась сильнее, и тут уже Любимко поднялся с места, с тревогой всматриваясь в ночную тьму за окном. Взяв с собой светильник, он приблизился к окну и открыл его. Ледяной зимний воздух чуть откинул его волосы, колыхнул пламя. Ночь, впрочем, была тихая. — Птица, что ль, какая, — пробормотал Любимко. — Птица, ага, — усмехнулась Олянка. Любимко, услыхав её голос, тихо ахнул и приподнял светоч повыше. — Олянка? Это ты?! Теперь он вполне разглядел её на дереве, но не испугался, а негромко и радостно рассмеялся. — Так вот что за пташка пожаловала! Олянка, ты живая! — Живая, — вздохнула та. — Вот только не человек я больше. Оборотень. Любимко, чистая душа, даже не дрогнул, не отшатнулся, его взор всё так же улыбался. — Да это ничего! — сказал он тепло, взволнованно. — Главное — ты живая! Погоди, я засовы отворю, впущу тебя! Он повернулся было к двери, но Олянка окликнула его вполголоса: — Постой, не шарахайся по дому, услышат. Не нужно, чтоб меня видели. Я в окно влезу. Я тебе принесла кой-чего от хвори твоей. Любимко с изумлением проследил за её прыжком. Ему, не видящему хмари простым человеческим глазом, показалось, видимо, что Олянка по воздуху в окно влетела. — Ловко! — засмеялся он. Мягко и бесшумно приземлившись внутри комнаты, Олянка очутилась в его объятиях. Теперь, видя его лицо вблизи, она с болью в сердце отмечала следы недавней хвори на нём. Осунулся Любимко за эти дни, будто крошки хлеба в рот не брал с тех пор, как Олянка исчезла. — Как ты, родимый мой? — Олянка хотела коснуться пальцами его ввалившихся щёк, но побоялась оцарапать когтями, и дотронулась суставами согнутых пальцев. Глаза Любимко на миг закрылись, тень страдания мелькнула на его лице. Ни к чему был этот вопрос, Олянка и так видела, что худо ему пришлось. Открыв глаза, Любимко улыбнулся. — Теперь, когда ты тут, живая — лучше и быть не может. — Хороший мой, — выдохнула Олянка и зажмурила намокшие веки. Несколько мгновений они стояли, уткнувшись лбами. Потом Любимко спохватился: — Ох, окошко затворить надобно! Мороз такой, а ты едва одета! Он закрыл окно, а Олянка проговорила: — Мне-то холод не страшен. И шуба не нужна мне. У меня своя шуба теперь есть... Как бы ты не застудился. Любимко подбросил поленьев в печку, где тлели угольки. Дрова схватились, затрещали, озаряя рыжим отсветом его заострённое болезнью лицо. Олянка положила на стол бурдючок. — Вот, снадобье тебе принесла. Принимай по чарке утром и вечером, покуда всё не выпьешь. Исцелит оно твой недуг. Его Бабушка Свумара варила. — Где же обретаешься ты теперь? — спросил Любимко, вглядываясь в неё с тоской, тревогой, нежным беспокойством. — На Кукушкиных болотах я нашла свой дом, — ответила Олянка. Она рассказала о Стае, о Бабушке, о милых пушистых волчатах... И смолкла вдруг под увлажнившимся взором Любимко, задохнувшись и зажав себе рот. Боль потери сжала лапой горло. — Исторглось дитятко из утробы моей, — выдохнула она со слезами. Только разговорчивый огонь нарушал горестную тишину. Это был не тот огонь, что в очаге у Бабушки. Тот — могучий, лесной и дикий, а этот — ручной, домашний и весёлый, как добрый любвеобильный пёс. Он даже руки ласкал, а не жёг, когда Олянка подбросила ещё поленьев. Или это он отскакивал от тонкого слоя хмари, облекавшего их? Олянка стряхнула хмарь, повернулась к мужу, взглянула в его заблестевшие горькой влагой глаза. — Прости, Любимушко, не смогу я с тобой остаться, — глухо проговорила она. — Не место мне теперь среди людей. — Я и не надеюсь тебя удержать около себя, пташка моя вольная, — проронил он с тронувшей его бледные губы печальной улыбкой. — Ты и раньше моею не была. Ты жива — вот что главное для меня. — А для меня главное — чтобы ты был здоров, мой родной. — Приблизившись к нему, она с печальной лаской снова коснулась его щеки тыльной стороной пальцев, пряча когти. Любимко, ничуть не устрашённый её когтистой рукой, накрыл её своей и прильнул к ней лицом. Её сердце откликнулось солоновато-горьковатой нежностью. — Выпей снадобье прямо сейчас, при мне, хоть глоточек, — встрепенулась Олянка. Она откупорила бурдючок и поднесла горлышко к губам мужа. Тот помедлил мгновение, и она горячо заверила: — Ты не думай худого, это лекарство, а не отрава. Он грустновато улыбнулся: — Из твоих рук, родимая, я принял бы даже яд. Он выпил несколько глотков и отнял горлышко от губ. Олянка с тревогой всматривалась в его лицо. Любимко устало прикрыл веки, улыбнулся. — Как будто ничего пока не чувствую. — Оно, должно быть, позже действовать начнёт, — предположила Олянка. — Я, наверно, несколько денёчков поблизости побуду, дабы убедиться, что ты выздоравливаешь. А теперь пора мне. — Останься ещё хоть на часок, — попросил Любимко со смиренной, ни на что не надеющейся лаской в утомлённых глазах. Олянка осталась бы, да снаружи её поджидала Куница. Та могла забеспокоиться, что Олянки долго нет. — Не могу, Любимушко, идти мне надо, — быстро проговорила она. — Я на следующую ночь снова загляну, проведаю тебя. А теперь отдыхай, не сиди за книжками за полночь... Скользнув на прощание полувоздушной лаской по его щеке, Олянка выскочила в окно — съехала вниз по горке из хмари. Приземлившись, она подняла взгляд: конечно, Любимко был там, смотрел ей вслед. Не оставляя отпечатков на снегу, Олянка устремилась прочь, пересекла сад и перемахнула через забор. — Ну что, отдала мужу снадобье? — спросила Куница. — Долго ты... Я уж беспокоиться начала. — Всё благополучно, — коротко ответила Олянка. И добавила: — Вот что... Давай-ка мы прямо сейчас в обратный путь пускаться не станем, обождём пару дней где-нибудь поблизости. Я хочу убедиться, что Любимко пошёл на поправку. — Бабушка велела возвращаться сразу же, — нахмурилась Куница. — А Бабушка ничего зря не говорит. — Куна, прошу тебя, давай подождём! — взмолилась Олянка. — Так мне спокойнее будет! — Ох, чует моё сердце, не кончится это добром, — покачала та головой. Но поддалась на уговоры Олянки и согласилась. Они расположились на отдых в лесном подземелье, подальше от людских глаз. Близился рассвет, и начинать охоту смысла не было, поэтому они заморили червячка орехами и утолили жажду из бурдючка с водой, который предусмотрительная Куница захватила с собой. Усталость взяла своё, и Олянка провалилась в сон, даже не успев перекинуться в мохнатого зверя для тепла. После заката Олянка, не обращая внимания на бурчание Куницы, отправилась к усадьбе. — Вот чует моя задница, зря ты возвращаешься, — то и дело твердила спутница. — М-м, да твоя задница — просто чудесная! — съязвила Олянка. — Не только колет орехи, но ещё и будущее угадывает. Куница была мрачнее тучи. — Не смешно. Вот чую я, пожалеешь ты, что Бабушку ослушалась! Едва Олянка приземлилась с внутренней стороны забора и сделала несколько шагов к дому, как на неё бросился Верный — огромный сторожевой пёс. — Верный, ты что, это же я! — попробовала успокоить его Олянка. Но видно, запах её изменился, нечеловеческим стал, оттого и не признавал её Верный. Зверем от неё пахло. — Верный, ну хоть голос-то мой узнай! — умоляла Олянка. Что толку разговаривать? Надо было сразу лезть на дерево, а она замешкалась. И напрасно: видимо, поджидали её и готовили засаду. Из дома выскочили слуги с медвежьими острогами, залаяли надрывно другие псы. — Взять, взять её! Куси! — А это сам Ярополк натравливал на Олянку своего любимого пса Волчонка. Не зря его так звали: текла в нём волчья кровь. — Олянка, беги! — послышался крик Любимко из открытого окна. — Батюшка, что ж ты делаешь?! Не смей! Это же Олянка! — Сиди там! — зычно рявкнул в ответ отец. — Не твоя это уж жена, а нелюдь, оборотень! — Батюшка, выпусти меня, а то спрыгну! — Любимко взобрался на подоконник, держась рукой за раму. — Не вздумай, дурень, убьёшься! — Убери собак, а то прыгну! Любимко заперли в комнате — видно, чтоб не смог предупредить Олянку. Высоко было прыгать, опасно... А псы лаяли, лаяли без конца; обеспокоенный угрозой сына, Ярополк придержал Волчонка и Верного. — Батюшка, не Олянка нелюдь, а ты! — плетью хлестнул ночной воздух отчаянный голос Любимко. — Ты как с отцом разговариваешь, щенок? — гневно сверкнул глазами Ярополк. — Выпоили, выкормили с матерью тебя, а ты эвон как поёшь?! — Убери собак, дай ей уйти! — требовал Любимко, и в его голосе звенела доселе неслыханная стальная твёрдость. — Коли хоть волос упадёт с её головы — прыгну! Ярополк зарычал и дёрнул собак назад. Но Волчонок ослушался хозяина... Видно, недостаточно твёрдо его рука держала поводок. Огромный пёс вырвался и бросился на Олянку, скакнул, разевая клыкастую, истекающую яростной слюной пасть... Какая-то невысокая, стройная тень заслонила Олянку. Кто-то прыгнул Волчонку навстречу, и уже в следующий миг пёс повалился на снег, скуля и хрипя: за горло его держала Куница. В людском облике она была даже легче этого могучего, широкогрудого кобеля, но по силе превосходила его в разы. Сев на Волчонка сверху, она вдавила его в снег и стискивала горло. — Волчонка моего не трожь, тварь! — рыкнул Ярополк и, выхватив у слуги острогу, метнул в Куницу. Тяжёлое охотничье копьё, брошенное опытной рукой воина, пронзило бы ей грудь, но в этот миг в ушах Олянки запищали, зашептали голоски молвиц, и время растянулось, как тесто. Застыл Ярополк с гневно оскаленными зубами, замер в окне Любимко с ужасом на лице, окаменели слуги и собаки. «Шу-шу-шу... Навь-Навь-Навь», — шелестело в ушах Олянки. Растерялась, сплоховала! Бабушку не послушала, а та права была. Тестом тянулся миг, стонал и пел, как струна, готовая лопнуть... И покуда он не лопнул, Олянка схватила зависшую на полпути к груди Куницы острогу. Дзинь! Хрусталём треснуло мгновение, и всё зашевелилось опять, задышало, звуки хлынули в уши Олянки. Остервенело лаяли собаки. Ярополк уставился на неё, потрясённый, а Олянка, стиснув зубы, развернула копьё наконечником вперёд и с рыком метнула в деревянную стену дома. Свистнув над головой молодого, ещё безбородого слуги, острога сбила с него шапку и пригвоздила её к стене. Тот ошалело присел и охнул: если б на волосок ниже!.. — Однако!.. Недурно для новичка, — присвистнула позади Куница, впечатлённая не меньше Ярополка и владельца шапки. — И всё ж даём-ка отсюда дёру, пока нам шкуры не продырявили. Отпустив полузадушенного пса, она несколькими огромными прыжками добралась до забора и перескочила через него. Олянка, напоследок бросив на Любимко взгляд, махнула ему рукой... Он не сводил с неё взгляд, и она чувствовала его спиной, пока лёгкими скачками по хмари бежала к забору. На вершине ограды она в последний раз обернулась — Любимко всё ещё смотрел на неё — и соскочила. — Ну что, полюбовалась на своего ненаглядного? А теперь — домой, как и велела Бабушка! — прорычала Куница, и её угрюмый взгляд не принимал никаких «но». Права! Конечно, права была Свумара, но Олянка не могла иначе. Она должна была проведать Любимко после того, как тот примет лекарство. Вот только не успели они даже парой слов перемолвиться... Но она чувствовала: снадобье помогает. Тепло стало внутри, спокойнее, легче вздохнуло сердце: он поправится. Холод тревоги таял, тугой обруч на рёбрах ослаблял хватку: более ничего и не нужно, только чтоб он был здоров, а там уж, коли захочет, и счастливым станет. Двое суток непрерывного, исступлённого бега — и Олянка упала без сил. Кое-как заползла она в подземелье и растянулась там, почти не дыша. — Пойду, изловлю кого-нибудь, — сказала Куница. — На орешках одних не протянешь. — И, помедлив, усмехнулась: — Здорово ты, однако... копьецо-то метнула. Тот парень в шапке чуть не обделался с перепугу... Кхм, н-да. Она долго пропадала, Олянка успела выспаться. Разбудило её пыхтение: Куница тащила что-то тяжёлое. Сначала в подземелье шмякнулась лосиная нога, потом ловко спрыгнула и сама охотница. — Вот уж повезло так повезло! Сохатого завалила! — похвасталась она. — Столько мяса там осталось, туша здоровая! Сама съела, сколько смогла, тебе вот принесла... А с остальным — даже не знаю, как и быть. До Кукушкиных болот далеко, тащить несподручно, а оставлять жалко. Эх! Бывает же такая удача... неудобная. Уж так ей не хотелось оставлять столь превосходную добычу! Пока Олянка, отрезая ножом небольшие кусочки мяса, утоляла голод, Куница пыталась придумать выход. Оставишь тушу без присмотра — желающие полакомиться не заставят себя ждать. Всё подчистят, одни косточки оставят. С собой всё тоже не заберёшь. Если б они не вдвоём были, а с целой ватагой охотников, рассуждала Куница, разделали бы тушу и по частям за один раз унесли. Ну что за незадача, а?! Вот так всегда: пойдут охотники всем гуртом — так хоть бы заяц какой завалящий попался, а пойдёт один кто-нибудь — и вот тебе на, целый лось. Ну не подлость ли? — В общем, так: сколько сможем поднять, столько и унесём. А остальное, что уж поделать... пущай остаётся. Меньшим братцам-волкам тоже надо что-то есть. Кстати, о волках. У свёкра-то твоего, похоже, помесь — собаковолк. Здоровая псина! Чего ты рот-то тогда раззявила, я не поняла? Стоит, моргает, ждёт незнамо чего... Зато потом, — Куница, хоть и успела уже наесться до отвала, урвала себе кусочек мясца от лосиного окорока, — потом — ого-го отчебучила! Это ж надо было так острогу на лету поймать!.. Ну, сестрица, ты и... В общем, хрен тебя разберёшь!.. Прохлаждаться и переваривать было некогда: нельзя тушу надолго оставлять, сожрут. Унося в желудке сытую тяжесть, Олянка последовала за Куницей к месту роковой встречи лося с пастью Марушиного пса. Зверь и впрямь крупный попался. Шкуру Куница уже ловко и бережно сняла. Присев на корточки, Олянка всматривалась в остекленевший, мёртвый глаз горбоносого лесного исполина. Снег под тушей обагрился свежей кровью. — Сможешь молодую сосенку повалить? — подумав, спросила она. — Ежели крепко приложиться — сломаю, — ответила Куница. — А зачем? — Положим на сосенку лося, за ствол и нижние ветки возьмёмся — и потащим его, как на санках. А ежели по хмари тащить — ещё легче будет. Куница хмыкнула. — Вот я и говорю: головой думать иногда полезно. — Ну, не всё ж задницей чуять, — под стать ей усмехнулась Олянка. Кажется, она начинала понемногу вострить свой язык. Куница сломала даже два деревца: больно здоров лось, на одном мог не поместиться. Сцепив сосенки между собой, они разделали тушу на части и сложили на деревца. Хмарь была тут как тут, как всегда, готовая помочь. Олянка с Куницей впряглись в «сани», и гора мяса заскользила по тонкой радужной плёнке почти без усилий, как по маслу. — Ну вот, можно сказать, не зря к твоему мужу в гости сходили — вон сколько еды домой везём, — приговаривала довольная Куница. — Встреча нас ждала не самая радушная, да нет худа без добра. Через двое суток они достигли Кукушкиных болот. С грузом мяса двигались чуть медленнее, потому на вторую часть пути и ушло больше времени. Соплеменники, завидев, что они не с пустыми руками, встречали их с одобрительными возгласами. — Это кто сохатого добыл — ты иль новенькая? — Ух, велик лось! Много мяса... Куница ответила честно: — Зверя я добыла. А Олянка придумала, как его целиком за один раз утащить. Они взяли себе ещё немножко мяса, а остальное поделили меж собой соплеменники. Лучшие куски, как водится, отнесли Бабушке, а шкуру отдали в шатёр-мастерскую для сушки и дальнейшей обработки. В этом шатре шкуры сохли в холодное время года, после чего их выделывали разными способами в зависимости от того, что было нужно — гладкая кожа или мех. Основы этого мастерства обязан был знать каждый член Стаи, но чаще всего шкурами занимались наиболее искусные в этом деле оборотни.