5
Многому предстояло научиться Олянке — прежде всего, охоте. На промысел ходили по очереди, отрядами по десять-пятнадцать добытчиков. Много было тонкостей у этого дела, ведь редко когда случайно на зверя наткнёшься, чаще всего его приходится выслеживать. Запахи, звуки, отпечатки на снегу и земле, поломанные и погрызенные ветки, помёт и моча, пахучие метки — все эти знаки надобно уметь читать и толковать. Кто здесь прошёл, как давно прошёл, куда направился? Оборотни по рождению постигали это искусство с юных лет, а обращённым из людей приходилось осваивать это важное дело с более старшего возраста. Чем скорее обучишься, тем лучше. В стае выжить, конечно, проще, но охотиться должен уметь всякий, чтобы в случае необходимости прокормиться и в одиночку. За опытным охотником, как правило, следовал ученик: сперва глядел, как дело делается, впитывал знания, мотал на ус, а потом пробовал что-то делать сам. Из пятнадцати оборотней в охотничьей ватаге пятеро-шестеро часто бывали именно «подмастерьями». Если ватага насчитывала десять членов, учеников брали не более трёх. Куница была уже весьма бывалой охотницей, несмотря на молодой возраст (ей шёл шестнадцатый год). Раз уж она нашла и привела Олянку в Стаю, то к ней новенькую и пристроили в качестве подопечной. Порой так совпадало, что в одну ватагу с ними попадала давняя соперница Куницы, зеленоглазая Лешачиха. Той было девятнадцать, но вела она себя и рассуждала нередко и вправду по-детски. Строить козни и делать пакости было её излюбленным занятием, но и это она творила предсказуемо, топорно и неумело, и Куница вычисляла её на раз-два. К счастью для Куницы и Олянки, на которую Лешачиха перенесла часть своей неприязни, козням зеленоглазой девицы-оборотня не хватало утончённости. Особенную страсть Лешачиха почему-то питала к шуткам с какашками — глупым, неприятным и, что уж тут говорить, пахучим. Кунице требовалось порой всё её самообладание, чтобы не выйти из себя и не ответить злостной шутнице тем же. — Не хочу скатываться на одну ступеньку с ней, — хмыкала она. — Дура она и есть дура. А на дураков не обижаются. В свободное от охоты время Олянке доверяли присмотр за малышами, чьи матери были чем-то заняты и не могли находиться рядом — например, были на промысле. От обязанности по добыче пропитания освобождались родительницы лишь совсем маленьких детишек — до двух лет, поскольку до этого возраста здесь продолжалось кормление грудью. До пяти лет малыши проводили время в играх, а как только перешагивали этот рубеж, начинали понемногу приобщаться к взрослым делам и заботам. Семи-восьмилетний оборотень в зверином облике был лишь немногим мельче взрослого, обладал уже достаточной силой и выносливостью, ловко умел пользоваться хмарью, и в этом возрасте его впервые брали на охоту. Если прочие Марушины псы изредка добывали мёд диких пчёл, то у Стаи на Кукушкиных болотах были свои пчелиные угодья. Колоды охранялись от разорения непрошеными сладкоежками. Чаще всего обход угодий и охрана поручалась подросткам, которые в зверином облике уже могли потягаться в силе с медведем, но чтобы достать мёд из колоды, требовалась сноровка, и тут уже за дело брались взрослые. Пчеловодством в Стае занимались несколько пожилых женщин. В обучении у них состояли те самые подростки-сторожа, чтобы в будущем прийти на смену своим наставницам. Из мёда готовили лакомства, смешивая его с лесными ягодами и орехами, им подслащивали напиток из воды и растолчённых в кашицу клюквы и брусники, а также, смешивая с глиной и кислым клюквенным соком, натирали тело перед мытьём. Несколько молодых холостяков пытались приударить за Олянкой почти с самых её первых дней в Стае, но она, помня о ладе в грядущем, не отвечала им взаимностью. «Терпение — благо», — памятовала она. Но сколько месяцев или даже лет придётся ждать? Бабушка указала временную веху — после падения стены отчуждения между Воронецким княжеством и Белыми горами. Также Свумара предупреждала о большой войне с Навью. А весной — то была третья весна Олянки в Стае — Бабушка сказала: — Готовьтесь, чада мои. Грядущей осенью начнётся вторжение. Такой войны ещё не знала ни Навь, ни Явь. Близятся трудные для всех времена, и нам следует сделать запасы пропитания. Нужно будет продержаться осень и зиму. Мясо, птицу и рыбу заготавливали впрок — сушили тонкими ломтиками: так они могли долго храниться, не портясь. Предвоенное лето выдалось урожайным на ягоды, и их смешивали с мёдом, который имел сохраняющие свойства. Собирали и сушили съедобные травы и коренья, грибы, орехи. Когда небо затянул полог непроницаемых для солнца туч, и день стал немногим отличаться от ночи, Бабушка сказала: — Вот оно. Глушь Кукушкиных болот в первые дни осеннего вторжения оберегала Стаю, уклад жизни её членов не изменился заметно, за исключением лишь того, что теперь Марушины псы могли свободно перемещаться по поверхности и днём благодаря постоянному сумраку. Время доставать запасы ещё не настало, пищи хватало. Здесь, в болотистой глухомани, казалось, что ничего и не происходило. Суровую лесную тишину нарушал порой только крик птицы или зверя, да ещё голоса самих оборотней. Невольно думалось: а может, и нет никакой войны... А если и есть, то сюда враг не доберётся. Что ему делать в этих топях, где не ступала нога человека? Но он добрался. Сырым туманным утром, серым и зябким, между стволами деревьев показался отряд воинов в тёмных доспехах. Шлемы их для устрашения имели вид уродливых чудовищных морд с клыками. Чужаки были и похожи, и непохожи на Марушиных псов... Сходны, безусловно, тем, что внутри них тоже жил зверь, а отличались, наверное, чужеземным обликом да ещё стальным блеском глаз. Свои, родные члены стаи казались Олянке ближе, теплее... человечнее, что ли, хоть и странно так говорить об оборотнях. Эти же — безжалостные, ледяные, чужие. Воинов насчитывалось, пожалуй, не меньше сотни. Военачальник, подняв забрало шлема, открыл смуглое, гладко выбритое лицо и окриком на чужом языке велел сотне остановиться. Достав и развернув чертёж местности, он всматривался в него. Его чёрные брови хмурились, рот был сурово сжат. — Глянь, глянь, умник какой учёный, — хмыкнула Куница уголком рта, кивая Олянке на навия, который с важным видом вглядывался в карту. — По бумажке сверяется! Щас дорогу спрашивать будет. Не много, видать, он там высмотрел... Так и вышло. Военачальник, подняв глаза от карты, спросил с резким иностранным выговором: — Как есть называться этот место? — Кукушкины болота это, — ответил кто-то из стаи. Сотенный вскинул взгляд в сторону говорившего. — Кто есть здесь главный? Бабушка, облачённая в шерстяной плащ-накидку, выступила вперёд. Убор из перьев возвышался царственно на её голове, лицо было исполнено строгого достоинства. — Я старшая, сынок. Чего ты забыл-то в нашей глухомани? Сотенный обратил ледяной взор на Свумару. — Мы и вы есть родственный народ. Мы поклоняться одна богиня — Маруша. Посему мы ждать от вас помощь. Мы сбиваться с пути и у нас кончаться пища. Вы указывать нам дорога на Зимград и делиться запасы. — Далеконько ты забрёл, соколик ясный, — хмыкнула Бабушка. — Зимград-то совсем в другой стороне. Дорогу, так и быть, укажем, а запасы нам и самим пригодятся. Зверья в лесу ещё полно, сами пропитание добудете. Сотенный нахмурился. — Старуха! У твой племя нет выбор. Те, кто не сотрудничать с наш войско и не оказывать помощь, считаться наш враг и подлежать уничтожение. Вы отдавать запасы, и мы оставлять вас в живых. После того как великая Владычица Дамрад будет установить своя власть на эти земли, все наши сородичи в этот мир будут иметь преимущества. Дети Маруши будут иметь права и свободу. Все прочие побеждённые — рабы. Но чтобы иметь права и свободу, необходимо оказывать помощь войско непобедимой Владычица Дамрад. Те, кто не оказывать помощь и чинить препятствия осуществлению завоеваний, считаться наш враг и подлежать уничтожение. Ты понимать? Бабушка слушала, склонив голову немного набок, с чуть проступавшей в уголках глаз и губ усмешкой. Невозмутимое бесстрашие её взора успокаивало соплеменников, хотя молодые всё же слегка нервничали. Матери прижали к себе малышей. — Как там сестрица Махруд — не пробудилась ещё? Всё сидит, недвижимая и нетленная? — спросила вдруг Бабушка. — Давно мы с ней не виделись... Ну, ничего. Скоро, скоро пробуждение. Навь изменится. Вот только ты, сынок, этого не увидишь. Ты здесь, на чужбине, свою головушку сложишь. — О чём ты болтать, сумасшедший старуха? — воскликнул сотенный. — Какой право ты иметь называть великий Махруд своя сестра? — Да по праву рождения от одной матери, — усмехнулась Свумара, но её глаза оставались серыми льдинками. — Ты, сынок, язык-то не ломай, говори на своём родном — авось, пойму, хоть и не слышала его уже много лет. — Ты выжить из ума, бабка?! — закричал сотенный. Гулкими, тяжёлыми глыбами льда сорвались с уст Свумары несколько слов на незнакомом языке. Молниеносно выбросив вперёд руку с растопыренными пальцами, она несильно ударила сотенного в грудь. Тот захрипел, выпучил глаза и рухнул, громыхнув доспехами, наземь. — Это она ему сердце остановила, — шёпотом пояснила Куница, приблизив губы к уху Олянки. — Ох, что сейчас начнётся! Увидев военачальника бездыханным, один из воинов — тоже, видно, начальник, но пониже званием — рявкнул что-то, и сотня обнажила мечи. Без боя Стая, конечно, не сдалась бы, но вся или почти вся полегла бы здесь, в своей родной глуши. Бабушка подняла руку ладонью вперёд. — Не страшитесь, чада мои, — сказала она соплеменникам, и голос её прозвучал ободряюще, твёрдо и спокойно. И добавила, обращаясь к навиям: — Да нате, получайте вашего сотенного назад. С этими словами она опустилась на колено и гулко ударила его в защищённую доспехами грудь. Тот с хрипом всосал воздух и дёрнулся — живёхонек. Навии кинулись к нему на помощь и поставили своего предводителя на ноги. Несколько мгновений военачальник не мог выговорить ни слова, только вращал выпученными глазами, точно безумный. — Это тебе за сумасшедшую старуху, — беззлобно сказала Бабушка, отвесив ему шутовской щелчок по носу. — Проваливайте-ка вы, сынки, с Кукушкиных болот, и больше сюда не суйтесь. Помощи вам от нас не будет. Держите путь на юго-восток — так к Зимграду и выйдете. — Ты правда есть сестра великий Махруд? — пробормотал, тяжко дыша, сотенный. В его мутном взгляде проступало потрясение. Свумара опять что-то сказала на навьем, и отзвуки этого языка смешивались в ушах Олянки с игрушечными шепотками молвиц: «Навь-Навь-Навь...» После этого, придя в себя и отдышавшись, сотенный хрипло отдал приказ, и воины медленно, хмуро покинули Кукушкины болота, направляясь на юго-восток. — Все здесь поляжете, сынки, — вздохнула Бабушка, сквозь задумчивый прищур глядя им в могучие спины. — Все до одного. Идите, идите, не оборачивайтесь... Это была первая встреча Олянки с войной лицом к лицу. Мирная тишина родных Кукушкиных болот рассеялась от лязга доспехов, и Олянку накрыло леденящим осознанием: а что сейчас творится дома?! За три года в лесу она уже почти отвыкла считать домом тот человеческий кров, под которым она родилась, но теперь память и боль всколыхнулись болотной мутью. Любимко! Родители, братья и сестрицы! Что с ними, живы ли они, есть ли у них по-прежнему кров и пища? Олянка не могла усидеть на Кукушкиных болотах. Душа была не на месте, день и ночь ныла, не находила покоя, тревожилась за родных. Вороном каркала опасность, кружила тёмной тенью над головой, лишая сна, и кусок в горле застревал от мысли, что им там, может быть, сейчас есть нечего. — Бабушка, — обратилась Олянка к Свумаре. — Позволь мне сбегать в родные места, близких проведать. Боюсь я за них... — Держать тебя не стану, всё равно уйдёшь, коли задумала, — вздохнула та. — Ступай. Только возьми с собой молвицы. И она протянула Олянке кожаный мешочек с пророческими костяшками. Он лёг в руку, лёгкий и невзрачный с виду, но что за сила таилась в нём? — Молвицы эти не простые. Коли в беду попадёшь, достань одну кость и кинь под ноги. Молвица сама определит, как тебя выручить, и сама всё сделает. А после ты только мешочек открой — и она на место вернётся. Вдобавок к молвицам Свумара дала ей мешочек со смесью целебных трав. — Благодарю тебя, Бабушка, — с влажными глазами пробормотала Олянка. Но это было ещё не всё. Чтобы Олянка могла при случае понимать вражеский язык, Бабушка впустила ей в ухо паучка — маленького, с длинными худыми лапками, серебристо переливающегося. Олянка передёрнулась, глядя, как эта крошечная тварь ползает по пальцу Свумары. Брюшко его мерцало, точно капелька ртути, в отблесках пламени очага. — Терпения — на один миг, а польза потом надолго, — успокоила её Бабушка. Бррр... Зажмурившись и стиснув зубы, Олянка терпела щекотание паучьих лапок. Наружу рвался визг омерзения, хотелось вытряхнуть создание наружу, но тяжёлая рука Бабушки придавила плечо каменным покоем. Терпеть миг, польза надолго. Копошение в ухе стихло, будто паучок растворился внутри, но гадливое желание выковырнуть маленького гада ещё свербело, будоражило чесоткой, дёргало плечи судорогой. — Тихо, тихо, — усмехнулась Свумара. — Тебе самой его оттуда уж не достать. Просто забудь о нём, он тебя не побеспокоит. Это создание ещё более древнее, чем мы сами. Жрицы Маруши его не сотворили, они его только приручили. Соединяя свой разум с нашим, сие существо наделяет его силой понимать на слух любой язык. Есть и иные способы его использования, но тебе они не надобны. Куница, конечно, изъявила желание сопровождать Олянку. Та её отговаривала, пугала опасностью, но Куница и слышать не желала возражений. — Хоть задница у тебя и отвердела слегка с нашей первой встречи, а всё-таки один в поле не воин, — сказала она. — Ты меня опасностями не стращай. Понятное дело, война — не мир. Не могу я тебя одну отпустить, пойми ты! Пообедав на дорожку и взяв с собой сушёного мяса, орехов и воду в бурдючке, они тронулись в путь. Теперь уже не было большой разницы, когда выступать в дорогу — днём или ночью. Тучи создавали удобный для их глаз сумрак, а хмарь, как всегда, стлалась под ногами, ускоряя бег в разы. Первым делом Олянка хотела проведать Любимко. На подступах к усадьбе Ярополка слышались крики и лязг оружия: дружина её свёкра вступила в неравный бой с навиями. И что за страшное оружие было у чужаков! Удар меча — и противника охватывала волна оледенения, распространяясь по телу в считанные мгновения. Сколько славных витязей уже застыли ледяными изваяниями... Женский вопль пронзил сердце Олянки и заставил вскинуть взгляд к окну высокого терема. Там мелькала фигура в малиновом кафтане и чёрной накидке... Матушка Вестина! Негодяй-захватчик ударил её, а потом схватил и выбросил вниз. Как ни быстры оборотни, но не успела Олянка её спасти. Они с Куницей прорвались сквозь гущу битвы к распростёртому на сырой осенней земле телу... Вестина ещё дышала, но из уголка её губ ползла тёмная струйка крови. Увидев Олянку, она слабо выдохнула: — Ты... — Да, матушка, это я, — склонившись над ней, пробормотала та. А душа рвалась в клочья, мертвела и обращалась в пепел от мысли, что уже ничем не помочь... — Дочки... Дочек спаси! — сорвались последние слова с губ матушки Вестины, и её глаза навеки застыли полуоткрытыми, отражая тёмно-серое небо. Олянка стиснула зубы, а в кулаке сжала мешочек с молвицами. Куница прикрыла пальцами мёртвые веки женщины. Сражающиеся люди и навии не обращали на них внимания, точно они стали невидимками. Вон и сам Ярополк — живой ещё... Ещё как живой и изо всех сил сопротивляющийся врагу! Он бился сразу с двумя навиями, отражая их удары. — Наверх, — глухо процедила Олянка, вскидывая взгляд к окну. — Там сестрицы Любимко! Хмарь услужливо стала ступеньками, и они взлетели по ним вверх, одна за другой вскочили в светлицу. Пятеро воинов-навиев глумились над двумя девушками, срывая с них одежду, били по щекам, хватали за волосы. Олянка узнала Благославу и Гюрицу, младших сестёр мужа — теперь уж бывшего, так как три года минуло с их разлуки. «Ну, молвица, помогай», — и с этой мыслью Олянка проворно достала из мешочка костяшку и бросила на пол. Тотчас из неё вырвался целый рой светлячков. Но то были не простые светлячки, а очень кусачие! Набросившись на насильников, они облепили их с головы до ног, заползали под доспехи и одежду, пробираясь к голой коже, и впивались зубками. Навии взвыли, завертелись волчком, хлопая себя по телу, падали на пол и катались в надежде спастись хотя бы так, но тщетно: крошечные вездесущие челюсти кусали очень больно. Девушки завизжали, отмахиваясь, но их светлячки не трогали. — Где остальные сестрицы? — дёрнув к себе младшую Гюрицу за руки, спросила Олянка. Та узнала её и шарахнулась, как от врага. — Да не бойся ты, я не заодно с ними! — вскричала Олянка, встряхивая девушку за плечи. — Я пришла вас выручить. Где сестрицы и Любимко? Вместо Гюрицы ответила старшая Благослава, быстрее сообразившая, что к чему: — Сестриц тут нет больше, они замуж вышли. А Любимко ушёл из дому два года назад и стал жить с твоими родителями. Не было времени на чувства, но волна тепла всё же лизнула сердце мягким язычком. Олянка бросила взгляд на Куницу, та всё поняла без слов. Подхватив растрёпанных девушек, они выскочили в окно и помчались прочь. Навии, терзаемые кусачим роем, не могли им воспрепятствовать. Остановились передохнуть они только в лесу, в подземелье, где когда-то Олянка дожидалась, чтобы посмотреть, как подействует на Любимко целебное снадобье Бабушки. Куница развела костёр, чтоб обогреть полураздетых девушек, а Олянка раскрыла мешочек. «Шу-шу-шу», — с холодящим шепотком из воздуха появилась брошенная ею костяшка и со стуком упала к остальным. Олянка, стиснув мешочек в кулаке, закрыла глаза. Всей душой она благодарила Бабушку за такой действительно ценный подарок. Девушки, дрожа друг у друга в объятиях, плакали. — Матушка... что с матушкой? — всхлипывали они. Куница переглянулась с Олянкой. Ложь во спасение или горькая правда? Олянка кивнула: лучше правда. — Нет больше вашей матушки, сестрёнки, — вздохнула Куница. Новый взрыв рыданий. Олянка обняла обеих девушек, привлекла к себе, поглаживая по плечам. — Ну, ну... Крепитесь, мои хорошие. Ободритесь: батюшку вашего я видела живым. Он великолепно сражался. Скажите-ка мне, здоров ли Любимко? — С тех пор, как он ушёл в твой дом, мы с ним не виделись, — ещё всхлипывая, ответила более смелая Благослава. — Он с батюшкой поссорился из-за тебя. Но припадков с ним больше не случалось и голова не болела. Год после твоего ухода он ещё дома провёл, а потом покинул нас! Сказал, что твои батюшка с матушкой ему роднее, чем его собственные. О том, чтобы девушкам вернуться в усадьбу отца, к свирепствующим навиям, не могло быть и речи. Нужно было как-то пробираться в родительский дом Олянки, ставший два года назад ещё и домом для Любимко. Увы, город был сдан захватчикам. Улицы кишели навиями: шагу не ступишь, всюду чужеземные воины, куда ни глянь, куда ни плюнь. Их остановили вражеские стражники уже на въезде — важные, напыщенные, наделённые властью пускать или не пускать: — Называйтт ваш имя и цель прибытия! Олянка, мгновение подумав, достала мешочек с молвицами; воин-навий, видимо, решил, что ему сейчас отсыплют золота, и в предвкушении подставил когтистую лапищу. Костяшка-молвица развернулась в руке Олянки длинным свитком, заполненным убористыми строчками. Навии уставились на грамоту, забегали глазами по письменам. Дочитав, они почтительно выпрямились: — Мы приноситт огромный извинений за твой задержка, госпожа! Ты и твои спутницы можетт проходитт. Что было в грамоте, Олянка рассмотреть не успела: свиток тут же скрутился и снова стал костяшкой. Куница озадаченно вытаращила глаза и высунула кончик языка: уф, проскочили! На улицах их ещё пару раз останавливали навии-стражники, следившие за порядком, но неизменно костяшка-молвица простирала над девушками свою защиту, превращаясь в некую охранную грамоту, написанную, очевидно, на языке захватчиков. Воины сразу становились почтительными и больше не задерживали их. Что же там было написано? Олянка могла лишь гадать. Не хватало ей, видно, ещё одного паучка — в глазу, дабы понимать и письменность врага. Скорее всего, говорилось там, что она — какая-то важная особа, а Куница и девушки — её свита. Они благополучно добрались до дома кузнеца Лопаты. Сердце Олянки дрогнуло при виде родного крова... Вернее, когда-то бывшего её родным. И надо же было такому случиться, что дверь распахнулась, и на пороге показался именно Любимко — живой, здоровый и невредимый. — Олянка! — обрадовался он. — Сестрицы! Он жил здесь на правах подмастерья, ученика кузнеца. Осваивая ремесло, он обучал братьев и сестёр Олянки разным наукам — из тех, коими владел сам. Из-за разногласий с отцом он покинул усадьбу. — Что там сейчас творится? — тут же обеспокоенно спросил он. Олянка сдержанно рассказала. Слова звучали сухо, блёкло, не отражая и десятой доли гнева, горечи и боли. Узнав, что матушка погибла, Любимко чуть не рванул в усадьбу, чтобы своими руками поквитаться с душегубами, но Лопата своими огромными ручищами поймал его в дверях и оттащил назад. — Да постой ты! Куды побёг, головушка горячая? Охолонь малость, подумай. Матушку твою уж не вернёшь, а эти звери тебя убьют — вот и всё, что из этого выйдет. Сказав «эти звери», он виновато покосился на Олянку: не обидел ли? Ведь она тоже в некотором роде... сродни навиям. — Батюшка, я всем сердцем считаю их врагами, — твёрдо сказала Олянка, поймав и этот взор, робкий и вопросительный, а за ним — и саму мысль. — Ежели они и станут говорить, что Марушины псы и навии — братские народы, то не верь им. У нас на Кукушкиных болотах их никто не поддержал и поддерживать не станет. А про себя, уже беззвучно, она добавила: «Уж если сама Бабушка, их соотечественница, им от ворот поворот дала, то что о нас говорить?» Родные присматривались к ней не то чтобы со страхом, но настороженно: она ли? Или обращение в Марушиного пса не оставило в ней и крупицы прежней Олянки? Они не решались приблизиться, боялись обнять, но в глубине глаз теплилась надежда. Олянка не настаивала на объятиях, видя, что им непривычно и боязно. Но хотя бы не отворачивались, не гнали, не травили собаками — и на том спасибо. Еды в доме было мало: навии опустошили кладовку. Только сухари остались, сушёные грибы, морковка да немного старого, поеденного жучками пшена. — Грибы они не взяли, от наших грибов у них несварение, — усмехнулся Любимко. Младшая сестрёнка Достава хворала. Слыша надсадный детский кашель, Олянка хмурилась, дёргались струнки в душе: помочь, вылечить!.. — Как занемогла она у нас в начале осени, так всё никак не может выздороветь, — вздохнула матушка. — Жаль, то снадобье кончилось давно, — глухо промолвил Любимко. — А как было бы кстати... Оно ведь меня исцелило. Он сидел за столом, вцепившись себе в волосы руками, убитый новостью о смерти матушки Вестины. Видно, сокрушался, что не было его там... Но что он мог сделать? Наверняка погиб бы, защищая матушку, а потом навии всё равно бы и до неё добрались. — Благодарю, что сестриц спасла, — проговорил он, поднимая бледное, посуровевшее лицо. — Не я одна спасала, — улыбнулась Олянка, кивая в сторону своей спутницы-оборотня: — Это Куница, тоже с Кукушкиных болот. Большой знаток задниц! (При этих словах Куница хмыкнула, Любимко глянул на неё удивлённо, не зная, улыбаться ему или нет). А насчёт снадобья... Я попробую его сварить. Бабушка дала мне кое-что с собой. Вот и пригодились травы целебные. Бросив щепоть в кипящую воду, Олянка впитывала тепло домашнего очага, от которого она уже почти отвыкла. Каждая трещинка здесь ей была знакома, каждая половица — родная. Каждый горшок, каждая ложка. Ничего дома не изменилось. Когда отвар остыл, она вынула кинжал из самодельных кожаных ножен — тот самый, что они с Куницей в подземелье нашли — и надрезала себе руку. Струйка крови из уголка рта матушки Вестины... «Дочек спаси». Значит, видела она в глазах Олянки, что не как враг она пришла, а как друг. Челюсти стискивались, ненависть к иномирным захватчикам горела под сердцем. Она размешала ложкой отвар, поднесла к лицу, вдохнула терпкий травяной дух. — Кровь оборотня — сильное целительное средство. — Олянка налила отвар в чарку, поставила на стол. — Она была и в том снадобье, которое вылечило Любимко. Он смотрел на неё с блеском нежной, влажной боли. Не забылось, не угасло в его груди чувство, но что, кроме сестринской любви и тёплой привязанности, могла дать ему Олянка? Глазами сказав ему: «Не надо», — она поднесла чарку к губам больной сестрёнки. Та стонала и бредила, никого не узнавая. Приподняв её голову, Олянка бережно влила ей в рот отвар. — Пусть спит теперь. Матушка, робко заглядывая ей в глаза, сказала: — Уж прости, гостья дорогая... Нечем нам тебя попотчевать. Всё навии эти проклятые выгребли. У нас у самих зубы на полке. — С этим тоже надо что-то делать, — кивнула Олянка. — Одними грибами сыт не будешь. У неё была мысль, и она сделала знак Кунице. Та встала, безоговорочно готовая к новым опасным передрягам. — Когда они припасы забирали у народа, куда они всё свозили? — спросила Олянка. — Так вестимо куда, — ответил отец. — В амбары градоначальника. Только зря ты это, дочка... Назад они ничего не отдают. — Это мы ещё посмотрим, — процедила Олянка. — Ты что задумала? — шепнула Куница, когда они вышли за порог дома. Олянка холодно прищурилась. — Увидишь. Хоромы градоначальника тоже были заняты навиями, склад со съестным сторожил целый отряд воинов. Когда Олянка предъявила грамоту, у главного распорядителя припасов выпучились глаза, но ослушаться он не решался: грамоту венчала какая-то уж очень важная, радужно переливающаяся печать. — Вернуть всё?! — изумлённо вскричал он. — Но позволь, госпожа... А как же мы? Как же быть нам? — А вы сами пищу себе добывайте, — скрежетнула зубами Олянка. — Погоди, госпожа, этого быть не может... Это какая-то ошибка! — засуетился распорядитель. — Я должен связаться с вышестоящим начальством и убедиться, что такой приказ действительно исходит от них! Он изъяснялся правильнее остальных, почти не коверкая язык. Длинноносый и долговязый, он чем-то напоминал аиста. Не вояка, а снабженец-писарь, чиновник, хоть и в военном облачении. Тоже из «книжных червей», к каковым когда-то Ярополк относил своего сына. Олянка предложила ему говорить на родном языке, понимание которого, несомненно, прибавляло ей важности в глазах навиев. А заодно ей хотелось проверить, как работает паучок. — Пока ты будешь связываться, пройдёт время, а я не собираюсь ждать! — напустив на себя властный вид, нетерпеливо повысила Олянка голос. — Ты что, не узнаёшь печать? — Погодите, постойте, уважаемые госпожи, — обращаясь к Олянке и Кунице, забормотал распорядитель. — Дайте мне ещё раз взглянуть. Грамота снова развернулась перед его птичьим клювом, но в руки ему её Олянка не отдавала. — Да, всё верно, — перечитав, уныло подтвердил он. — Но, быть может, вы смилостивитесь и позволите оставить хотя бы четверть для наших нужд? В противном случае нам придётся просить помощи у других частей войска. А это значило, что им подвезут припасы, награбленные у других людей. И кому-то в другом месте будет хуже. — Хорошо, — сказала Олянка. — Четверть можете оставить себе, но три четверти извольте вернуть людям! Шальная мысль озарила её: а не могли ли костяшки подделать приказ о том, чтобы навии покинули город совсем?! Она украдкой вынула молвицу из мешочка, но ничего не произошло. Сердце разочарованно упало. Значит, костяшки не всемогущие, хотя и очень полезные и чудотворные. — Раскатала губу, — усмехнулась Куница на обратном пути, когда Олянка поделилась с ней своим открытием. — Думала, что войну прекратишь? Раз — и всё? Ага, держи карман шире. Видать, даже Бабушка не всё может. Радуйся, что хоть это дельце выгорело! Весь остаток дня горожане с удивлением принимали у себя телеги с их же собственными запасами. Да, вернули не всё, но теперь людям хотя бы не грозил голод, а вот навиям предстояло подтянуть пояса на урезанном пайке. — Ох, это что ж, хлебушек? — со слезами радости причитала матушка, когда и к ним во двор заехала телега, гружённая съестным. — Ох, да тут и масло, и пшено, и соль! И даже мёд вернули! Олянушка, да как же тебе это удалось?! Ужин по меркам военного времени вышел добротный, но всё ж припасы следовало беречь — не набивать живот до отказа, есть вполсыта, растягивать. Олянка с Куницей, не желая обременять семью, перекусили своим сушёным мясом, чуть размоченным в кипятке, и орехами. Матушка принялась их потчевать, но Олянка твёрдо отказалась. — Не беспокойся, мы сами себя прокормить можем, родная. Ещё и вам пособим. К полуночи хворая сестрёнка пришла в себя и попросила есть. Матушка тихо роняла слёзы радости, кормя её с ложки жиденькой пшённой кашей с сушёными ягодами. — Коли есть хочет — значит, поправляется... Утром Доставе дали ещё снадобья. Горькое оно было, с кровяным привкусом, да зато недуг прогоняло. Испугалась хворь силы его лесной и побежала прочь. К полудню девочка сама с печной лежанки слезла и прижалась к Олянке. — Я не боюсь тебя, сестрица, хоть ты и оборотень. Любимко о тебе хорошие слова говорил... А он столько всего знает, такой умный да учёный! Значит, так оно и есть. — И что же он говорил? — усмехнулась Олянка, посмотрев на Любимко, который при этих словах чуть порозовел и отвернулся. — Что ты — лучше многих людей, — сказала сестрёнка. Что-то подсказывало Олянке, что сейчас её место — здесь, с родными, в захваченном городе. Отсиживаться на Кукушкиных болотах безопаснее, но как же они тут одни? — Куна, ты — как знаешь, а я тут остаюсь, — шепнула она. — Не могу я родных бросить. — Ну и я с тобой тогда, авось пригожусь, — без колебаний ответила та. Олянка молча поблагодарила её тёплым взглядом. — А обузой мы вам не станем, — уже громче сказала она, обращаясь к семье. — Мы охотой кормиться можем. И рыбу ловить. Меня навии не тронут, я им немножко пыли в глаза пустила. А со мной и вы целее будете. Ежели будут к вам приставать, отвечайте, что вы мне принадлежите, как будто холопы мои, и на меня ссылайтесь. А я уж с ними сама разберусь.6
Жизнь в городе в целом текла по-прежнему, жителям разрешалось днём заниматься своими обычными делами, но по ночам выходить на улицу запрещалось. Ремесленникам выдавалась разрешительная грамота на занятие ремеслом, без неё никто не имел права что-то производить и сбывать. Красивых девиц прятали по домам, дабы разгуливающие по улицам навии не положили на них глаз. Впрочем, опасности подвергалась любая девушка без явного уродства. Скучающим воинам требовались забавы, и они порой врывались в дома, уводя девиц силой. Кого-то потом отпускали, кто-то так и не возвращался... С наступлением холодов люди стали часто болеть. Повальная хворь за пару седмиц разгулялась так, что грозила выкосить полгорода, а то и больше. Везде, в каждом дворе кто-то хворал. Не выдерживали прежде всего самые слабые — дети и старики. Вспомнив о целительных свойствах крови оборотня, Олянка с Куницей ежедневно нацеживали по миске тёплой, тёмно-вишнёвой жидкости из своих жил; одной ложки на горшок воды хватало, чтобы приготовить снадобье, достаточно сильное, дабы прогнать недуг. Сами они его не раздавали: вряд ли люди приняли бы лекарство из рук Марушиных псов. За дело взялось всё семейство кузнеца Лопаты — все от мала до велика разносили по домам горшки с целебным средством. Вкус крови прятали, подслащивая его мёдом или разбавляя любым травяным отваром. Для излечения хватало двух чарок, принятых с перерывом в половину суток. Но хворого народу было много, а оборотня только два; несмотря на всю живучесть рода Марушиных псов, у Олянки с Куницей вскоре кружилась голова от кровопотери. Они не успевали восстанавливаться, а народ, поняв, откуда идёт исцеление, толпился у дверей и просил хоть капельку спасительного зелья. Матери плакали, держа на руках закутанных в одеяла, охваченных недугом детишек. — Люди добрые, обождите вы, — уговаривал их Любимко. — Чтоб изготовить зелье, время надобно. А если по правде, то время требовалось Олянке с Куницей, чтобы оправиться от кровопусканий. Одна миска крови — потеря для оборотня небольшая, если за один раз. А ежели понемногу, но слишком часто, тут и Марушин пёс не выдержит. — Зря мы в это ввязались, — прошептала Куница, бледная до кругов под глазами. — Высосут нас досуха... — Надо кому-то из нас на Кукушкины болота сбегать, — сказала Олянка немногим громче. — Там не откажут, дадут кровь. Бабушка ещё и трав даст. — Коли можешь, сбегай, а я ослабела совсем... — И Куница уронила голову на подушку. Олянка попробовала подняться, но головокружение уложило её назад. А за дверью слышался плач женщин, у которых умирали от хвори детки. И вдруг — стук в дверь. — Погодите, люди добрые! — не отворяя, крикнул Любимко. И со вздохом покачал головой, с тревогой глядя на уложенных в постель слабостью Олянку с Куницей. — Это не люди добрые, — пророкотал звучный голос. — Это подмога к вам пришла. Спасительная сила этого голоса светлым огнём радости пробежала по жилам и нервам Олянки, на миг прогнав слабость, и она резво приподнялась на локте. — Бабушка! — вырвалось у неё, и тёплые слёзы хлынули ручьями по щекам. — Любимко, открой, впусти её! Это наше спасение! В дом проскользнули четверо, закутанные с головы до ног в тёмные плащи с наголовьями — не поймёшь, человек или оборотень, лиц почти не видно. Один из гостей откинул наголовье, и Олянка со слезами счастья узнала Свумару — без пышного убора из перьев, в простом плетёном очелье с подвесками-бусинами. Трое других оказались оборотнями-мужчинами из Стаи. Они сгрузили на пол четыре больших бурдюка, сшитых из цельных оленьих шкур. В них что-то булькало, и Олянка, смеющаяся вперемежку со слезами, уже знала, что. — Вот вам зелье, — промолвила Свумара. — Уже готовое, с травами, кореньями и мёдом. Оно крепкое, можно разводить водой в четыре раза. Принимать взрослым по две чарки, детям по одной, грудным младенцам ложки довольно. Ежели хворь в самом её начале, то хватит и половины от названной меры. Ну, лечите народ, а мы пойдём: дома уже следующий котёл снадобья варится. — Бабушка... — Олянка, приподнявшись на постели, насколько позволяли силы, потянулась рукой вслед Свумаре. Та вернулась и склонилась над ней. Её суровый рот оставался неулыбчиво сжат, но в уголках глаз прятались ласковые лучики. — Бабушка, откуда ты узнала? — выдохнула Олянка. Свумара тронула её за ухо — то самое, в котором прятался паучок. — Я хоть и на Кукушкиных болотах сижу, а слышу далеко, — усмехнулась она. И добавила, бросив взор на притихшее семейство: — Девицам сим дайте роздыху, пусть оправятся. Кормите их получше вот этим. И она указала на мешок с подмороженным мясом, который оборотни принесли с собой вдобавок к бурдюкам со снадобьем. Олянка поймала руку Свумары: — Бабушка... Как дела там у вас? Та обернулась, тронула по-родительски её макушку. — Ничего, дитятко, не тревожься. Все живы-здоровы. Что нам сделается на Кукушкиных болотах-то? Ну, пора нам. Скоро вернёмся. Оборотни во главе с Бабушкой, закутавшись в плащи, скрылись за дверью, а Любимко, присев около Олянки, с блеском в глазах спросил: — Это она, Бабушка ваша? — Она самая, — улыбнулась Олянка. — Там бабы плачут... Разведи снадобье вчетверо и дай им скорее. Да объясни, как принимать. — Всё сделаю, не беспокойся. — И рука Любимко тепло накрыла её прохладную от слабости руку. В большом кувшине он разбавил зелье, взял мерную чарку и вышел за дверь. Оттуда доносился его деловитый, спокойный голос: — Тихо, тихо, люд честной, не толпимся! Становись в очередь, всем лекарства хватит! Бабоньки, не рыдайте вы, выздоровеют ваши детки. За один день Бабушкино лекарство кончилось: разобрали всё до капли. Но этого дня хватило Олянке с Куницей, чтобы окрепнуть и восстановиться, в чём им изрядно помогли гостинцы с Кукушкиных болот. Мясо они ели сырым, едва оно успевало оттаивать у печки, и выпивали весь натёкший с него красный сок. Оборотни принесли его уже заботливо разделанным на небольшие куски; это была мякоть с прожилками жира, но попадались и кости. Их матушка отложила, чтобы сварить из них похлёбку: не пропадать же такому добру! Особенно теперь, когда каждая крошка хлеба на счету. Наевшись до отвала, Олянка с Куницей задремали, а пробудились от людских голосов за дверью. — Скоро, скоро новое лекарство будет, — отвечал им Любимко. — Потерпите, люди добрые! Олянка поднялась с постели, прислушиваясь к себе. Силы вернулись, дрожи и головокружения как не бывало, озноб тоже покинул её. Судя по довольному, румяному и спокойному лицу Куницы, та тоже чувствовала себя отменно. Олянка выдернула воткнутый в столешницу нож. — Ну что, выпустим немного кровушки? — улыбнулась она. Куница, поглядев на свои многострадальные, все в затянувшихся порезах руки, тяжко вздохнула. — Давай, давай, — подбодрила её Олянка. — Людей спасать надобно. — И ведь никто нас даже не поблагодарит, — буркнула Куница. — А мы что, ради благодарности это делаем? Ради славы? — усмехнулась Олянка. Матушка, чистившая морковку для похлёбки, поднялась с места и подошла к ним, обняла обеих, пригнула их головы к своей. — Доченьки, от всех людей благодарю вас, — проговорила она. — И я твоя доченька, матушка? — улыбнулась Куница. — И ты, — со смехом ответила та, обняла её, ласково потрепала её заострённое мохнатое ухо. — И ты, моя родненькая. Куница, отвыкшая от материнской ласки, сперва смутилась, а потом облапила матушку в ответ и как-то подозрительно зашмыгала носом, пряча лицо. — Родимушка ты моя, лапушка, комочек ты мой ушастенький, — приговаривала матушка в порыве нежности. — Ну будет, будет, — грубовато-смущённо отстранилась Куница, быстро вытирая мокрые глаза и нос. — А то я совсем раскисну. — Твёрдые задницы не плачут? — шепнула ей Олянка. — Вот именно, — пробурчала та. — Давай сюда нож. Куда кровь цедить? Они спускали кровь, пока не ощутили лёгкое головокружение. Набралось довольно много, снова можно спасти десятка три человек, а то и четыре. Но до возвращения Бабушки с зельем — ещё пять дней... Стук в дверь. Это не за лекарством пришли, это вернулись те оборотни, которые сопровождали Свумару. — Бабушка нам велела с вами остаться, — сказали они. — В нас-то крови поболее будет, чем в девицах этих худосочных. — Это кого ты худосочной назвал, Свилим? — сразу ощетинилась Куница. — Это тебя, — добродушно ухмыльнулся оборотень, здоровый детина с золотистой гривой волос и лиловато-синими глазами. Он мог бы легко усадить Куницу себе на плечо, как дитя. — Тебе повезло, что я пока не в лучшем самочувствии, — огрызнулась та. — Вот оправлюсь малость — и всё-ё-ё тебе припомню! — Буду ждать, — осклабился Свилим во всю белозубую, клыкастую пасть. Он давно подбивал клинья к Кунице, но та, считая его недостойным своей особы, раз за разом отшивала. А между тем парень был пригожий и как будто неглупый. Много красивых девиц попадалось среди Марушиных псов, но он выбрал дурнушку Куницу и не терял надежд покорить её гордое сердце. О ней в Стае поговаривали: «Страшная, как сто леших, а спеси хватило бы на сто красавиц!» Да видно, не в красоте было дело... Не пригожестью лица пленяла Куница, а чем-то иным. Олянка бы даже сказала, каким твёрдым местом, но решила, что сейчас не до шуток. Оборотни между тем пришли не с пустыми руками. Они опустили на пол три мешка со свежим, ещё не успевшим подмёрзнуть мясом. Видно, добыча совсем недавно ещё бегала по лесу. Сцедив вдвое больше крови, чем Олянка с Куницей вместе взятые, клыкастые лесные молодцы даже глазом не моргнули, а подкрепились увесистыми кусками мяса и сырой печёнкой. — Вот это ребятушки! — потрясённо прошептала матушка Олянке. — Это сколько ж пирогов каждый умять может? — Они пирогов не едят, матушка, — тихонько засмеялась Олянка. — Им мясцо подавай. — Ежели пироги с мясом, то съедят, — добавила Куница, присоединяясь к ним и с усмешкой поглядывая на трёх лесных богатырей. Чаще всего её взгляд задерживался на Свилиме. — Да и от иной начинки тоже не откажутся. От рыбы, к примеру, да и птица — за милую душу. И ягоды — тоже с удовольствием. Всё, чем лес-батюшка нас кормит, едим мы. Но мясцо, само собой, непременно должно быть каждый день! — Это ты для кого сейчас рассказываешь? — прищурилась Олянка. — Или, может, готовишься писать пособие для хозяек под названием «Чем кормить мужа-оборотня»? Куница сердито фыркнула. — При чём тут муж? Просто... оборотня. Так они и протянули до возвращения Бабушки, сцеживая кровь по очереди: то Олянка с Куницей, то парни. А между тем зря Куница обвиняла людей в неблагодарности. В качестве добровольной платы за целительное снадобье те приносили съестное в корзинках, хотя никто сейчас не мог похвастаться богатыми запасами. От себя, от детей люди отрывали скудные угощения, чтобы отблагодарить за спасённую жизнь. Половину этих подношений удавалось впихнуть обратно или отдать соседям. Из-за этого у Куницы с Олянкой случались споры. — Почему бы не принять благодарность? — настаивала Куница. — Ежели мы голодать станем, как же мы оправимся? Нам ведь силы восстанавливать надобно. А с пустым-то брюхом — как? — У людей это зачастую последние крохи, — сурово возразила Олянка. — Ну, или предпоследние. Правильно ли спасать чью-то жизнь, чтобы тот человек потом от голода помер? — А коли с голоду помрём мы, тогда мы уже никого не спасём, — фыркнула Куница. — Мяса у нас ещё вдоволь, — сказала Олянка, желая закончить спор. — Чего нам ещё надо? А людей объедать мы не станем. — Один из этих людей, коли помнишь, собаками тебя травил, — злопамятно ввернула Куница. — Эти люди, которых ты так боишься объесть, особой любви к нам не питают. Ну, не благодарность, ладно. Но хоть крупицу уважения взамен мы заслуживаем? — Все мы разные, Куна: и люди, и оборотни, — мягко подытожила Олянка. — Не все люди слепы и непримиримы, не все оборотни мудры и благородны. — Ну ладно, пусть не мы! — не желала сдаваться Куница. — Кто мы такие, в самом деле! Но Бабушка?.. Бабушка-то заслуживает и любви, и почёта! — Бабушка — одна из великих, кто не страдает без чужого одобрения, — с улыбкой и на губах, и в сердце сказала Олянка. — Выше её — только боги. — Но даже боги хотят какого-то отклика! Потому мы их и чтим! — устало и горьковато вздохнула Куница. — Невозможно только давать, давать, давать без конца... и не получать что-то в ответ. Что-то хорошее. Не пищу, не золото. Но что-то вот отсюда, — и Куница приложила руку к сердцу. — Куна, я верю, что настанут времена, когда нас не будут бояться. — И Олянка погладила спорщицу по плечу. — А теперь давай-ка, подкрепи силы. Ещё разок кровь сцедим, а там уж и Бабушкино зелье подоспеет. Бабушка и пятеро оборотней с бурдюками и мешками мяса пришли им на выручку уже на следующий день. Крепкие ребята со свежими силами остались в доме взамен троих предыдущих, порядком измотанных кровопусканиями. А ещё они принесли замороженную кровь, пожертвованную прочими членами Стаи. — Есть у вас погреб с ледником? — спросила Бабушка. Матушка кивнула. — Вот туда и положите эту кровь. Она будет про запас. Скоро хворь пойдёт на убыль. Она уже пошла. Любимко решился шагнуть вперёд. — Бабушка... коли ты позволишь себя так называть, — проговорил он. — Все спасённые люди вряд ли смогут поблагодарить тебя. Разреши мне поклониться тебе от всех — разумеющих и не разумеющих, злых и добрых, молодых и старых. Всех, кто способен ответить добром на твоё благодеяние, и всех, кто ослеплён страхом перед оборотнями. От всех я кланяюсь тебе. Опустившись на колени, он простёрся ниц. Помолчав мгновение, Бабушка промолвила: — Встань, дитятко. — Принудив Любимко подняться, чтоб его глаза были на одном уровне с нею, она сказала: — Сердца тех, кто сейчас разумеет, я вижу и знаю наперечёт. Их немного. Тех, кто способен уразуметь в будущем, не так уж мало — больше, чем ты думаешь. Ну а те, кто так никогда и не уразумеет, не столь важны для меня, чтобы слишком печалиться из-за их неразумения. Есть враги, которые могут однажды стать самыми верными друзьями; за них стоит побороться. Врагам, которым суждено остаться врагами, не стоит отводить места ни в сердце, ни в мыслях. — Вот только как отличить первых от вторых? — улыбнулся Любимко. — Отличие поймёт тот, кто зряч и глазами, и умом, и сердцем, — ответила Свумара, и уголки её редко улыбающихся губ приподнялись. Больше ей приходить не потребовалось: недуг и правда пошёл на спад, причём так же быстро, как вспыхнул. Чуть позднее Олянка узнала, что к его распространению были причастны навии. Помог ей в этом паучок в ухе: ей удалось незаметно подслушать разговор двух воинов — не рядовых, а сотенных, которые знали побольше. — Ну так что, так и не удастся нам прижать к ногтю этих лекарей? — А как прижмёшь? Сама матушка Адальгунд, младшая сестра матушки Махруд, запретила их трогать! — Да ты что! Матушка Адальгунд всё ещё живая?! — Ещё какая живая, время над ней не властно! Она, оказывается, всё это время в Яви жила. — И что, начальству уже доложили о ней? Думаю, Владычица Дамрад должна узнать... — Начальству она тоже рот прикрыла, чтоб пикнуть не смели. Тут попробуй, пикни!.. Она же одной мыслью убить может. Был ты — и нет тебя. Сердце остановилось, и никто не узнает, отчего. Кроме неё только великая матушка Махруд так могла. — Стой-стой... То есть, если мы с тобой вот сейчас это обсуждаем, она нас тоже... того?.. — Да она любого может «того». Поэтому лучше не болтай, дружище. Это я тебе по дружбе сказал. — Ничего себе «по дружбе!» Это ты не удружил мне, а драмаука подложил, коли за распространение слухов она смертью покарать может! — Да не трясись ты раньше времени. Авось и не тронет, если мы дальше болтать не станем. Я тебя лишь предупредить хотел, чтоб ты, коли от кого другого услышишь, дальше эту весть не нёс. А то уж точно мы от матушки Адальгунд схлопочем остановку сердца. Это будет называться «смерть при загадочных обстоятельствах». Эх, а жаль всё-таки, что дело не выгорело. Народ бы повымер — и тогда бери припасы в обход того приказа! — А что за приказ-то вообще был? — Да драмаук его знает! Пришла какая-то девица-оборотень, сунула Длинноносому Циеру бумажку... Вертай, говорит, взад. Ну, то есть, возвращай народу его припасы. И больше никто той бумажки в глаза не видел. Циер чуть в штаны не наложил. Еле-еле сумел выклянчить четвертину. Ну, ты ж знаешь Циера, он не по нашей, не по военной части. Он с бумажками возиться горазд, а оружие в руках держать кишка тонковата. Говорит, сделал всё, что мог. — А что за девица? — Да драмаук её ведает! Скорее всего, приближённая матушки Адальгунд. Так что если тронем её, всем нам будет... то самое. — А та зараза к нам не прилипнет? — Да нет, это людская болячка. Нашли какого-то хворого мужичка, харкотню у него взяли, ну и дальше — сам понимаешь. Дело нехитрое. Нет, эта хворь к нам не пристаёт. А вот грибы местные... Вот их, дружище, ни за что не ешь — ни с подливой, ни без! От грибов — свистуха, да такая, что половину своего веса сбросишь в одночасье. — Что, на себе испытал? — Ага, хватанул по дурости. Ох ты ж... Кручёные яйца драмаука!.. Это ж надо было так влипнуть в...! Вспомню — вздрогну. Думал, кишки наружу вывалятся через зад. И главное, с обеих дырок хлещет — и с нижней, и с верхней. Да ещё и сопли со слезами, всё вместе. И в носу жуть как свербит, а чихнуть страшно. А ежели нос зажмёшь, ещё хуже выйдет. То, что с верхних дырок выхода не найдёт, оно ведь вниз устремится! Ох, хвост драмаука мне в задницу... Да хоть бы и хвост в задницу, лишь бы чем-то заткнуть!.. Честное слово, хоть ведро к себе сзади привязывай и ходи так. — Н-даааа... А коли низ заткнёшь, получается, всё верхом пойдёт? А ежели все дырки сразу закрыть — вообще разорвёт к драмаукам? — Вот именно, приятель, вот именно! Коли б я всё заткнул, собирали бы мои ошмётки по всей округе. И что напишут моей матушке? «Погиб, разорванный грибами. Останки возврату на родину не подлежат, так как возвращать нечего». Поэтому мой тебе дружеский совет: грибов здешних даже не нюхай! Дальнейшие подробности о последствиях употребления грибов Олянка слушать не стала. Её нутро тоже горело и переворачивалось, но на иной лад... Если Бабушка имела такую власть и влияние, отчего она не задавила эту войну в зародыше? Если она могла останавливать сердце силой мысли, почему бы ей не остановить таким образом эту проклятую Владычицу Дамрад? Так Олянку заела эта мысль, что она двое суток не могла уснуть, а когда всё же задремала кое-как, то открыла глаза на берегу лесного озерца, на зеркальной поверхности которого отражалось звёздное небо. Свумара сидела, скрестив ноги калачиком, и глядела в эту мерцающую, холодную бездну над головой. Увидев Олянку, она кивком пригласила её присесть рядом. — Бабушка... Или как тебя теперь называть — матушка Адальгунд? — Слова из сдавленного горла Олянки выходили туго, дыханию было тесно в груди. — Зови, как твоё сердце желает, — одними глазами улыбнулась та. Слёзы выступили, и дышать стало легче. — Бабушка... Мне хочется звать тебя так. Скажи мне, Бабушка, ведь ты всё знаешь наперёд, тебя твой народ почитает и боится — так отчего ты не остановила войну? Ведь ты могла это, я знаю! Глаза Свумары, глубокие, звёздные, дышали печалью. — Я, моя сестра и ещё кое-кто в Нави и Яви — мы называемся Старшими, — проговорила она. — Нам дано много, но с нас и спросится много. Мы можем не только видеть будущее, но и все те пути, по которым пойдут события, ежели что-то изменить — убрать какое-то звено из цепочки или добавить новое. Думаешь, я не искала, не перебирала? Тысячи путей, тысячи тысяч! Думаешь, не металась моя душа от одной возможной тропинки к другой, ища наилучший для всех исход? Во всех этих путях — во всех, дитятко моё! — есть войны. Разные по размаху, по жестокости... Не Дамрад, так другая властительница поведёт войско в Явь. Навь разваливается на части, она на грани гибели, потому и ищут её жители новый дом себе. Ежели закрыть проход между мирами ещё до начала похода Дамрад, остаётся ещё один, более древний проход, но его со стороны Нави открыть нельзя. Вернее, можно, но слишком опасно — Навь может не выдержать, потому что сперва придётся снять главную заплатку, на которой мир и держится. При открытии со стороны Яви заплатка не порвётся, а как бы раздвинется без разрушения. — У перехода с одного пути на другой — своя цена, дитятко моё, — продолжила Бабушка после короткого, полного звёздной тишины молчания. — Закройся Калинов мост до вторжения — и этой войны можно было бы избежать, но тогда Нави суждено погибнуть, и её уже не спасёт даже моя сестра, которая там осталась ради этого. Между этими двумя путями, которые как будто бы различаются лишь временем закрытия Калинова моста, на самом деле целая тьма всяких мелочей и расхождений, звеньев, всяких «ежели бы» да «кабы» — жизни не хватит, чтобы всё описать. Просто знай, что это будет иной путь, на котором спасение Нави станет невозможным. А погибнув, Навь потянет за собой и Явь, ибо даже при закрытых проходах наши миры связаны прочнее, чем можно себе представить. Не сразу, но спустя какое-то время Явь тоже начнёт рассыпаться, и потребуется соединять её с ещё одним миром — Инеявью, детищем Лалады, дабы Явь могла продержаться ещё хоть немного; придётся ставить заплатки и стяжки, латая всё новые и новые дыры. Словом, Явь повторит участь Нави, только в ещё более страшной разновидности, поскольку остатки погибшего мира врежутся, вонзятся в неё, и их разрушительная сила укоротит предсмертные муки Яви в разы. Всё пройдёт гораздо быстрее и гораздо хуже, чем было с Навью. Если упадок Нави растянулся на многие века, то с Явью всё будет кончено за несколько десятилетий. Вот такой ценой, дитятко, и дастся переход с одного пути на другой. У нынешнего пути тоже своя цена. Он будет оплачен великой кровью, но на нём оба мира останутся живы, а Навь ещё и переродится, перейдя от Сумрачных Времён к Временам Света. — Как ты думаешь, — устремив взор в озёрно-лесную безмятежную даль, не потревоженную людскими страстями, спросила Бабушка, — каково Старшим видеть все эти пути и душой чувствовать их цены? Взвешивать на весах Вечности все жертвы? Это ведь только кажется, что распоряжаться сотнями тысяч судеб легко, казнить и миловать целые народы. Гора видится сверху горой, но она состоит из песчинок. Каждая смерть, каждая пролитая слеза ложится на наши плечи бременем седины. Такое бремя — не для юных и даже не для зрелых, тут я без скромности говорю. Надобно быть Старшим, чтобы всё это вынести. Неостановимые слёзы катились по щекам Олянки. Опять стало трудно дышать, но уже из-за тяжести услышанного — смутно печального, не до конца понятного, но пронзительного от скрытой в нём горькой и огромной, как небо, неохватной для разума истины. — Тебе непросто будет это понять, но ты всё же попробуй, — снова улыбаясь звёздными глазами, молвила Бабушка. — Ведь неспроста же ты и твой брат Любимко — зрячие, разумеющие. — Брат? — Олянка смахнула слёзы, встрепенувшись всем сердцем и душой. — Ваши души — родственные. Души любящих брата и сестры, — сказала Свумара. — Ты сразу верно уловила суть своей привязанности, а Любимко пока ещё хочет иного, но уже стоит на пути к осознанию. Ступай, дитятко. У тебя много дел. И Свумара легонько толкнула пальцами Олянку в лоб. Стремительное, головокружительное падение — и Олянка открыла глаза. Первые два вдоха — глубокие, судорожные, как отголоски этого полёта вниз, дальше — уже спокойнее, ровнее. К окну лип чёрный мрак: ночь. День был бы густо-серым. Дыхание... Чуткое ухо ловило и различало всех: вот дышит матушка, вот отец, вот сестрицы, а там — братья. Любимко. Вот посапывает Куница. Все целы, все живы. Явь жива, но истекает кровью, Навь вцепилась в неё с умирающим хрипом, на последнем издыхании. Сцеплены друг с другом намертво: погибнет одна — умрёт и другая.7
Новый день нёс новые заботы: Олянке с Куницей предстояло идти в лес — добывать пропитание и себе, и семье. Запасы были уже порядком подъедены, как ни старалась матушка бережно их расходовать, растягивать. Девушек-оборотней навии уже пропускали без вопросов, и они вернулись с дичью и рыбой. — Сбегаю-ка я на Кукушкины болота, попробую там клюквы с мёдом раздобыть, — сказала Куница. — Заодно и проведаю, как там дела дома. Тревожно заныло сердце Олянки, но она сказала лишь: — Держись только подальше от дорог, городов и сёл: там навии. Подземелье они тоже могли успеть захватить. — Я от Свилима слыхала, что они подземные ходы лишь там освоили, где те подходят близко к людскому жилью, — ответила Куница. — А вглубь лесов не продвинулись. — Так Свилим-то когда ещё это говорил! Всё уж могло измениться с тех пор. Ты всё-таки осторожнее будь. — И Олянка тронула Куницу за плечо. Та кивнула. — Я дома засиживаться долго не буду, денёк-другой погощу — и обратно, — пообещала она. — Знаю же, что вы меня тут ждёте да беспокоитесь... Олянка сунула ей одну костяшку-молвицу: — Вот, ежели что, кинь под ноги — выручит. Куницы не было восемь дней. Олянка бы с ней пошла, да боялась надолго оставить семью; только и оставалось ей, что думать да тревожиться. И не только её мысли летели вслед Кунице: матушка тоже волновалась за свою названную дочку. Но на девятый день, такой же сумрачный, как и прочие, их тревога рассеялась, и они вздохнули с облегчением: целая и невредимая Куница постучалась в дверь. — А я не с пустыми руками, — весело сказала она, опуская на пол бурдюк с чем-то жидким и большой туесок. — Тут снадобье целебное на случай хвори, а тут — клюква в меду. — Ну, как там дела дома? — спросила Олянка, когда Куница закончила обниматься с матушкой. — Дома всё благополучно, все живы-здоровы, — поведала та. — А ещё с осени живёт там навья-воин. Она вскоре после нашего ухода пришла. Хворая она. Говорят, осколок белогорской иглы в ней засел, и достать его нельзя, а когда он сердца достигнет, тут ей и конец придёт. Севергой её кличут. Она в Навь шла, чтоб дочь свою напоследок повидать, а Бабушка сказала, что не надо ей туда идти. Она и осталась. Знаешь, — Куница прищурилась, всматриваясь в Олянку, — вы с ней чем-то похожи слегка. Я даже удивилась сперва, всё думала: кого мне её лицо напоминает? А потом поняла: тебя! Только она постарше будет и больно уж измученная. — Отчего же Бабушка её не прогнала? — нахмурилась Олянка, сердцем чувствуя странное смущение. — Да я мало дома погостила, толком не успела разузнать... Ох, хорошо с дорожки кваску испить! — Куница причмокнула и долго не отрывалась от ковшика, поднесённого матушкой. — Что-то там я краем уха слыхала про сокровище в груди у неё. Самоцвет, что ли, какой-то дорогой у неё под рёбрами спрятан? Так и не разгадала я, что бы это могло значить, да и других дел было много. — И Куница подмигнула: — Ну что, девицы-сестрицы да братцы-молодцы, попробуете гостинца с Кукушкиных болот? Ох, видели б вы, какая у нас там клюква растёт! По осени вся земля красным-красна от неё, ступишь — сок брызжет! Гостинец пришёлся всем по вкусу. Матушка поскребла по сусекам да испекла оладьи; клюква в меду с ними чудо как хороша была, вот только досталось всем по одной лишь ложечке. Прочее матушка припрятала: беречь надобно такое лакомство, растягивать. Часто незаметно отираясь около навиев, Олянка слушала разговоры. Язык их сперва пугал её и вызывал неприязненное содрогание, но паучок как-то незаметно встраивал его ей в голову, слова сами складывались в нужном порядке, и она бы, пожалуй, уже могла вполне прилично изъясняться на нём, а не только понимать на слух. Из обрывков бесед складывался ход войны, там и сям подслушанные новости безрадостно падали мертвящими ударами в душу. Но вот промелькнула первая светлая весть: страшная Павшая рать из Мёртвых топей побеждена, а ведь навии так на неё рассчитывали, такую большую ставку делали в этой войне! Они хотели зажать Белые горы в тиски с двух сторон, с запада и востока, но их смертоносное сверх-оружие уничтожило само себя. Это был перелом в ходе войны... А потом тучи рассеялись, и с чистого неба хлынул ослепительный поток весенних лучей, сильных и животворящих. Кончилась морозная ночь, начала просыпаться земля, высвобождаясь из ледяного панциря, задышала подснежниками, зазвенела ручьями. Навии днём вынуждены были прятаться, и Олянка с Куницей тоже могли выходить из дома только после наступления сумерек. Это было очень неудобно после круглосуточной сумрачной свободы передвижения, но радостная новость грела сердце: Калинов мост закрылся, и навии, попав в ловушку солнечного света, днём становились почти небоеспособны. Этим-то и пользовались кошки-воительницы, выбивая врага из захваченных им городов и сёл. А тут ещё и замораживающее оружие у навиев растаяло — хоть голыми руками их бери. Хотя голыми руками — это, пожалуй, громко сказано, бои шли нешуточные, навии цеплялись за каждую пядь завоёванной земли. Пришли кошки-освободительницы и в родной город Олянки. Незадолго до этого Куница начала чувствовать недомогание, и весьма странное: больше всего ей хотелось есть и спать. Голод разыгрался просто зверский, трудно поддавался утолению, и Куница очень страдала. Припасы у семьи почти закончились, им самим приходилось подтягивать пояса — а тут такая обжора образовалась. Не ко времени, ох, некстати распоясалось нутро у Куницы! Хлебом, кашей и овощами она не наедалась, ей требовалась целая прорва мяса, и они с Олянкой из сил выбивались на охоте и рыбалке. Вернее, выбивалась в основном одна Олянка, а Куница с её вялостью частенько и промахивалась, и дичь упускала, засыпая на ходу. Одним словом, охотница из неё была сейчас никакая. — Да что с тобой творится? — недоумевала Олянка. — Заболела ты, что ли? Куница отмалчивалась сперва, а потом призналась: — Только ты... Это... Сильно не ругайся, ладно? Я когда на Кукушкины болота бегала, там со Свилимом встретилась. Ну и мы... — Та-а-ак, — уперев руки в бока, прищурилась Олянка. Ругаться она не собиралась, скорее, радовалась за подругу, но пожурить её всё-таки следовало — хотя бы за то, что всё скрыла. — И когда же это он успел тебя покорить? Ты ж его за пустое место считала! — Ну... Неправа была, — смущённо промолвила Куница. — Когда он здесь, с нами был и кровь для лечения людей давал — вот тогда у меня глаза на него и открылись. А там, дома, всё уже как-то по-новому мне увиделось. Другими глазами на него посмотрела. И охотник хороший, и хозяйственный — руки из нужного места, сам всё умеет: и шкуры обрабатывать, и шатёр построить, и одёжу сшить, и с детишками чужими возится, когда не на охоте... И весёлый — не то чтобы болтун, а так, в меру разговорчивый, и не глуп. Да и собою он ничего так... пригожий... — Последнее Куница выговорила, пряча глаза и улыбку, с розовыми пятнышками румянца на скулах. Это любовное смущение ей очень шло, делая её чуть ли не хорошенькой. Олянка про себя усмехалась: похоже, Свилим основательно подготовился к завоеванию своей ненаглядной Куницы, а во время её краткого посещения Кукушкиных болот пошёл в решительное наступление. И неприступная крепость пала. — Вон оно что, — проговорила Олянка. — Только не очень вовремя это всё, согласись. Война ведь ещё кругом. — Да войне уж конец почти! — с уверенностью взмахнула рукой Куница. — Бабушка же говорила, что только осень да зиму надо продержаться, а уж весна настала. — Вот что: дуй-ка ты домой, к своему Свилиму, — сказала Олянка решительно. — На Кукушкиных болотах и тихо, и безопасно, да и с кормёжкой там получше будет, чем здесь. — Это ты намекаешь на то, что я всех тут объедаю? — обиженно надулась Куница. — Не в этом смысле, — мягко поправила её Олянка. — А в том, что тебе сейчас хорошо питаться надобно, а здесь с этим туго. Да и опасно тут, война всё-таки. — А как же ты... И матушка... И все? — обеспокоилась Куница, вскинув брови домиком. — Как же вы тут одни останетесь? Олянка думала ответить, что проку от неё сейчас здесь немного, наоборот, её саму теперь беречь надо, но вместо того с нарочитой суровостью проговорила: — Как? А раньше надо было об этом думать! И головой, а не... кхм! Куница совсем скуксилась, и Олянка, отбросив напускную строгость, рассмеялась и легонько встряхнула её за плечи. — Да полно тебе, не дуйся! Рада я за вас со Свилимом. Видно, настала тебе пора своё гнёздышко вить... А мы тут не пропадём, не тужи и за нас не бойся. Дома новость о возможном возвращении Куницы на Кукушкины болота восприняли двояко: с одной стороны, расставание всех огорчало, ведь семейство успело привязаться к неунывающей, бойкой и верной подруге Олянки, особенно матушка, а с другой — весть о её новом семейном положении не могла не радовать. Узнав о будущем дитятке, матушка первая согласилась, что Кунице необходимо вернуться в родные места, где ей будет лучше. — Матушка, да как же я с тобой расстанусь? — захлюпала носом Куница. Раньше такой чувствительности за ней не наблюдалось. Но ведь твёрдый зад не исключает мягкого сердца, с улыбкой думала Олянка. А матушка, обняв новообретённую дочку, гладила её по голове и чесала острые волчьи уши: — Ох, дитятко ты моё! Одну Куницу решено было не отпускать в дорогу, и Олянке предстояло на несколько дней покинуть родных. Сердце её рвалось пополам. — Не тревожься за нас, доченька, — успокаивала её матушка. — Войне уж конец, никто тут нас не обидит. В путь они выступили в вечерних сумерках, после заката. Сладко струился влажный весенний воздух в грудь — даже пить его хотелось, как чистую, вкусную ключевую водицу. Свежестью и обновлением дышала земля. Самое время встречать любовь... Вот только где же заблудилась сероглазая лада Олянки? Или, быть может, не родилась она ещё на свет? В пути приходилось делать передышки, чтобы Куница могла вздремнуть и набраться сил. Из подземных ходов навиев выкурили, и можно было беспрепятственно передвигаться по ним в светлое время суток. Куница сама не радовалась своей прожорливости: несколько раз в дороге их задерживала охота. Она уж пыталась даже терпеть голод, чтоб лишний раз не останавливаться, но тогда её с ног валила слабость. Со всеми остановками и передышками дорога на Кукушкины болота заняла шесть дней — вдвое дольше, чем обычно, но и самочувствие Куницы в этот раз отличалось от обыкновенного. Они старались держаться подальше от людского жилья и дорог, предпочитая пробираться сквозь лесную глухомань, а дневные отрезки пути пролегали по подземным ходам. Наверное, кошки уже добивали захватчика... На Кукушкины болота путешественницы прибыли ясной, звёздной ночью. Первым делом усталая и зверски проголодавшаяся Куница набросилась на мясо, а потом, проскользнув в Бабушкин шатёр, нашла свободную лежанку и свернулась на ней калачиком. — А как же жених твой? — усмехнулась Олянка. — С ним даже не поздороваешься? — Да ну его, — сонно пробормотала та. — Сделал дело — а мне теперь маяться... — Вы оба в этом повинны, подруженька, оба набедокурили, — со смешком потрепала её по плечу Олянка. — Ну, спи, спи. Отдыхай. Сама молодца своего обрадуешь или мне ему счастливую весть отнести? Куница что-то заспанно промычала. Оставив её в покое, Олянка не торопясь пошла искать Свилима. Тот как раз собирался на охоту, но, завидев её, тут же просиял радостной догадкой: — Куна с тобой?.. — Ага, тут она, — сказала Олянка. И придержала парня за руку: — Постой, куда рванул-то? Устала она с дороги, спит теперь. Дитя твоё под сердцем носит. Свилима как ветром сдуло — в сторону Бабушкиного шатра, конечно. Олянка не стала его удерживать: получит по морде от сонной потревоженной Куницы — ну что ж, поделом ему. Неспешно прогуливаясь по стойбищу, Олянка со всеми здоровалась. Её останавливали то тут, то там, выспрашивали подробности о войне. Все, конечно, и так уже знали, что дело движется к концу, но сюда, на Кукушкины болота, новости приходили с задержкой. Стая довольствовалась наблюдениями за Бабушкой и ловила каждое её скупо отмеренное слово, каждый многозначительный взгляд. Если Свумара не беспокоилась, то и им тревожиться не было нужды. Вдоволь наговорившись с соплеменниками, Олянка заглянула в шатёр. Свилим, перекинувшись в могучего, огромного светло-серого зверя с белой грудью, свернулся в пушистое ложе и покоил на себе Куницу в человеческом облике. Та, положив голову на его гривастую шею и вольно раскинув руки и ноги, сладко спала. Посапывала, уткнувшись носом в густой мех. «За меня на охоту сходи, а? — попросил Свилим мыслеречью. — Не могу я сейчас...» «Да уж вижу, — тем же способом ответила Олянка. И спросила с усмешкой: — Ну что, звездюлей получил, покоритель твёрдых задниц?» Свилим гордо промолчал, но по его смущённой и слегка потрёпанной морде видно было, что воссоединение прошло весьма бурно. Впрочем, судя по широко, по-хозяйски раскинувшейся на нём дрыхнущей Кунице, оно того стоило. Когда же и она, Олянка, будет вот так же баюкать на себе свою ладу?.. Той хворой навьи, о которой рассказывала Куница, на Кукушкиных болотах уже не было: опять они с Олянкой разминулись. Но кое-какие её вещи тут остались: котелок, изношенная до ветхости рубашка да небольшая, размером с ладонь, потёртая книжечка в кожаном переплёте. Переворачивая страницы, исписанные незнакомыми буквами, Олянка пыталась проникнуть разумом в тайну их содержания, но... не хватало ей паучка в глазу. Бумага была по меркам Нави плохая, шероховатая и жёлтая, но Олянка и такую-то редко в руках держала. — Бабушка, — обратилась она к Свумаре. — Посади мне ещё одного паучка — в глаз. Хочу научиться читать по-навьи. — Книжечку нашла? — усмехнулась та. — Да, это она оставила, Северга. Ну что ж, стремление к знаниям ещё никому не вредило... Хотя смотря к каким знаниям и когда. Ну да ладно, садись сюда. Щекочущая тварь с ртутно-серебристым брюшком переползла с её пальца на веко Олянки и закопошилась, пробираясь в уголок глаза. Олянка передёрнулась от омерзения, задышала громко и взбудораженно. Чего только ради знаний не вытерпишь... Вот только зачем ей это? Она и сама толком не могла понять. Немного придя в себя после внедрения паучка, Олянка тут же принялась перелистывать книжечку. Удивительное дело: загадочные письмена теряли свою таинственность, с глаз Олянки будто тёмная пелена сползла, которая и мешала ей их понять. Буквы складывались в слова и обретали смысл. Впрочем, лишь немногие страницы стали ей понятны полностью. Были тут незнакомые имена, названия, сокращения, известные только писавшей. Какие-то служебные дела, должно быть. А вот один разворот привлёк её внимание... «Рамут, выстраданная любовь моя! Я люблю тебя. Я всегда боялась произносить эти три слова. Сама знаю, что глупо, что мой страх не имел под собой оснований, но он мешал мне, накладывал печать на уста. Я воин. Я умею лишь убивать. А если я скажу эти слова, они отнимут у меня эту способность. И я больше не смогу поднять оружие. Так я думала. Рамут, Рамут, Рамут. Я готова повторять твоё имя сотни и тысячи раз. Я берегу его от чужих глаз, от чужих ушей. Я ревную к чужим устам, смеющим его произносить, кроме меня. И это тоже глупо, но так уж оно есть. Ты — моя, и я — твоя, так будет всегда. В любом из миров, в любой из эпох. Ни жизнь, ни война, ни смерть этого не изменят. Военные походы часто разлучали нас, я была далеко от тебя, но сердце оставляла с тобой, под твоей подушкой. Там оно было в тепле и безопасности, полностью твоё. А сама ходила бессердечной. Так оно как-то легче проливать кровь. Ну, или мне так казалось. Твой отец, Гырдан, говорил, что воину нельзя привязываться, нельзя любить. И лучше, чтобы его тоже никто не любил. Его в любой миг могут убить. Зачем причинять кому-то горе своей смертью? Но так сложилось, что я знала с самого начала, что хоронить меня будут твои руки. Я страшилась этого, я не хотела этого, я всеми силами старалась избежать неизбежного. Это письмо я никогда не отправлю. Эта записная книжечка служит мне уже много лет, но в ней ещё хватает чистых страниц, потому что мне редко доводится ею пользоваться. Каким-то чудом она всегда остаётся со мной и не теряется. И вот теперь я ей изливаю свою душу. Здесь, на Кукушкиных болотах, я отдыхаю от войны. От всего. Просто живу. Здесь очень простая, мудрая жизнь, с древним укладом. Почти дикая. Я ценю эти последние дни. Я уже говорила, что много раз, уходя на очередную войну, оставляла сердце с тобой. Но это были образные выражения. Теперь я оставлю его в последний раз — по-настоящему. Не оплакивай меня, ведь я — в нём. Больше ни на какую войну я от тебя не уйду, отвоевала я своё. Теперь я навсегда остаюсь с тобой, что мне следовало сделать уже давно. Я не устану повторять: моё сердце всегда будет с тобой.Твоя непутёвая матушка, пятисотенный офицер войска её Величества, Северга»
Глаз с паучком моргал, увлажняясь. Сердце омывалось сладковато-солёным теплом: вот она, выстраданная любовь. Рамут лейфди, так это звучало на навьем. Бабушка как-то по-другому произносила, но то был, видимо, старинный язык времён её молодости. Тайна молвиц судьбы открылась. «Выстраданная любовь» — это имя... Вернулась Олянка уже в свободный от навиев город. Ей с трудом удалось прокрасться по улицам, прячась от высоких и статных воительниц в светлых мерцающих кольчугах и островерхих шлемах, которые теперь днём и ночью охраняли порядок на улицах. Звериным чутьём она догадывалась, что ей, Марушиному псу, лучше на всякий случай держаться от них подальше. Это были соотечественницы Радимиры, но все ли из них зрячие, все ли разумеющие? Все ли из них способны из врагов стать друзьями? Дома теплился свет. Олянка принюхалась: пахло кошкой. Может, какая-то из воительниц заходила? Исполненная волчьей осторожности, она приникла снаружи к окошку, вгляделась сквозь дырочку в слюдяной пластинке: так и есть! За столом сидела женщина-кошка в сверкающей кольчуге. Золотисто-русые кудри вились крупными кольцами, образуя волнистую шапочку. Большие голубые глаза ласково смотрели на Кориславу — одну из младших сестриц Олянки, что сидела у противоположной стороны стола. Девица уж вошла в невестину пору, эта весна была в её жизни шестнадцатой. Оттенок её волос отличался от Олянкиного теплотой, красноватым отливом, и был, по сути, не чёрным, а очень глубоким тёмно-коричневым. Золотисто-карие глаза с пушистыми ресницами смотрели на гостью восхищённо-испуганно, хорошенький сомкнутый ротик молчал. Хоть Олянка за окном не издавала ни звука, даже почти не дышала, кошка что-то почуяла и поднялась с места, одну руку положив на рукоять меча. Через мгновение вторая её рука уже весьма нелюбезно сгребла Олянку за меховую безрукавку на груди. — Что тебе тут надобно? — сурово спросила гостья, холодно сверкая ясными, как весеннее небо, глазами. Не злыми, но сейчас весьма суровыми. — Ой-ой! — закричала матушка, выскочившая следом. — Ой-ой, пусти её, не тронь, гостья уважаемая! На глазах у удивлённой женщины-кошки она обняла Олянку, прикрывая её всем телом. — Это доченька моя, дитятко моё родное! — заплакала матушка. Тёплые слёзы капали Олянке на грудь. Белогорская гостья озадаченно хмурилась. Вслед за матушкой выскочили и сестрицы, и батюшка, и Любимко. Последний, заняв место рядом с матушкой на защите Олянки, сказал кошке: — Не серчай, госпожа Морозка, Олянка зла не замышляет и никогда не замышляла. Телом она оборотень, но душой более человек, нежели многие люди. Она — наша, родная, мы её в обиду не дадим. — Как же так вышло? — всё ещё хмурясь, проговорила гостья. — Вернёмся в дом, — предложил Любимко. — Там, за столом, мы обо всём и расскажем, а ты послушаешь. В доме все опять уселись по местам. Олянка хотела расположиться в сторонке, у стены на лавке, но Любимко отвёл ей место возле себя и усадил с подчёркнутым почтением и вниманием, а матушка поставила на стол скромное угощение — даже, можно сказать, бедняцкое: квас да кашу с луком. Впрочем, как Олянке помнилось, пшено в доме кончилось ещё за несколько дней до её с Куницей ухода на Кукушкины болота. Откуда же оно взялось, из чего матушка эту кашу сварила? — Дитятко, кушай, — потчевала Олянку матушка. — Дочери Лалады навиев прогнали. Белые горы нам съестным помогли. Олянка хоть и проголодалась с дороги, но не спешила притрагиваться к каше: под вопросительно-суровым взором Морозки кусок в горло не лез. Любимко тем временем взял слово — а говорить он умел — и складно, последовательно, подробно изложил гостье всю историю Олянки. Рассказал он и о том, как они с Куницей во время войны в занятом навиями городе спасали людей своей кровью от повальной хвори, косившей всех от мала до велика; поведал он и о том, как удалось вернуть жителям три четверти отнятых у них захватчиками съестных припасов. Конечно, не забыл Любимко с уважением упомянуть и Бабушку, и Стаю с Кукушкиных болот, в разгар недуга помогавших людям редким целебным снадобьем и кровью. Олянка мысленно всем сердцем благодарила Любимко и возносила хвалу его учёности: у неё самой никогда бы не получилось всё так складно и хорошо рассказать. У него был прирождённый дар слова, усиленный и отточенный учёными занятиями и книголюбием. Ничего он не упустил, всё преподнёс в истинном свете, ничего не перелицевал и не перевернул с ног на голову, был правдив и искренен. Искренностью переливалось каждое слово в его речи, как самоцвет драгоценный. — Вот и весь рассказ, гостья уважаемая, — подытожил он. И обратился к семейству: — Родные мои, всё ли я верно рассказал? — Верно, верно, — подтвердил батюшка. — Каждое слово — правда, — поддержала матушка. — Тут и добавить нечего. Задумалась белогорская гостья, глядя на Кориславу. — Значит, сестрица у моей избранницы — Марушин пёс, — проговорила она. — Вот как судьба сложилась! Девушка поднялась, пылко сверкая честными глазами. — Какая уж есть, — проговорила она с горячностью. — И я от сестрицы не отрекусь даже за все сокровища Белых гор! Стыдиться мне нечего, а коли ты гнушаешься таким родством, то ступай, гостья уважаемая, и поищи себе другую невесту. С последними словами её медово-карие очи влажно заблестели, и по пылающим щекам скатились по очереди две крупные слезинки. У матушки глаза и не просыхали с самого первого мига, с того отчаянного «ой-ой, пусти её», и под каждым словом Кориславы они подписывались, каждое они заверяли своим материнским одобрением. — Да! Верно говоришь, дитятко! — воскликнула она, когда та замолкла. — Уж прости, гостья уважаемая, за речи неласковые, да зато правдивые. — За правду не просят прощения, матушка, — промолвила Морозка. — Корислава, голубка... Поблёскивая кольчугой и стальными наручами, она поднялась с места — рослая, ладная, ясноглазая. Подойдя к девушке, женщина-кошка протянула к ней руки раскрытыми ладонями кверху. Та робко вложила в них свои маленькие изящные ладошки и тоже встала. — Услышанное здесь заставляет меня задуматься о многом, — сказала белогорская гостья. И, заглянув девушке в глаза, добавила мягко, ласково: — У меня нет сомнений в том, что ты — моя суженая. Корислава, горлинка, не плачь и не тужи, отречься от сестрицы я от тебя никогда не потребую, у меня и в мыслях такого не было. С целомудренной нежностью она поцеловала Кориславу в лоб. Повернув открытое и пригожее, светлое лицо к родителям, женщина-кошка прибавила: — Матушка, батюшка, уж коли судьба в поисках суженой привела меня на запад, на попятный я не пойду. Нельзя правду вычеркнуть, какова бы она ни была. Сейчас меня зовут дела службы, а завтра к обеду ждите меня снова. — И, нежно склоняясь и касаясь дыханием зардевшейся щёчки Кориславы, улыбнулась-мурлыкнула: — С подарками и гостинцами. Перебивавшиеся на грани голода жители получили помощь от Белогорской земли: пшено и овёс, пшеницу, масло, рыбу, яйца, сушёные овощи и ягоды, мёд. Весело сияло солнышко, бурно таял снег, играли на улицах дети — весна шагала стремительной поступью. А Олянка всё вспоминала пророчество Бабушки: «Встретитесь вы, когда падёт стена отчуждения между Белыми горами и Воронецким княжеством». Означало ли это, что встреча с ладой была уже близка?