Грань дозволенного

Предел возможного, через который он переступил, лопнул, словно струна лютни. (Анджей Сапковский. «Меч Предназначения») Дальше – тишина. (У. Шекспир. «Гамлет», пер. М. Лозинского)

      Он любил её.       Сверкающий мягкий смех, лазурное сияние под светлыми ресницами, белые складки будто такого лёгкого – и просторного подола кружатся в центре зала, гипнотизирующие, словно блики в калейдоскопе. Золотые волосы, два тонких росчерка, сейчас собраны невидимыми парикмахерскими ухищрениями – а может, сейлор-силой? – о, он-то знает, каким струящимся водопадом они могут падать на лицо, как растекаются волной по сумрачному шёлку… какими бывали спутанными и опалё… – нет, нет, конечно, не сегодня, не сейчас. Войны завершились – по крайней мере для его мира, его королевства и его Королевы, ему обещали, это последняя, никто больше не покусится на будущее, не вторгнется, никакие серо-стальные молнии… нет, нет, не думать, это кончилось навсегда, не вспоминать, он обещал себе. Все обещали. Ведь так естественно – всё кончилось, они снова… нет, всегда, всегда живут в хрустальном дворце, Хрустальном городе, и их люди живут рядом, и они оберегают своих людей, так просто, так естественно, они для этого созданы, так было и будет – всегда. И он любит такую жизнь. И любит её, сияющую, кружащуюся в сердце бала, праздника в честь окончания войны Чёрной Лу… ну, просто Другой Лу… словом, в честь завершения опасного межпланетного конфликта.       Стеклянный зал полон таких же чистых и нежных красок – бирюзовая, салатовая, одуванчиковая, сиреневая, пурпурная, серебристая, бледно-вишнёвая. Придворные, послы, чиновники, армейские и, разумеется, горожане, их люди, подданные, их цель и смысл – все перетасованы в мозаике, где ни один цвет не режет глаз, будто агрессивные и слишком вычурные тона смягчились в сиянии Нео-Королевы.       Его Королевы. Его и только его.       Нео-Королева Серенити, владычица Нового Мира… впрочем, почему Нового – этот мир был и будет всегда, и мало ли что было прежде – вчера или тысячу лет назад, да и кто поручится, что когда-то было иначе. Кощунственно предполагать, будто тысячелетие назад лазоревые огоньки не освещали планету – и Галактику, не защищали сорок миллиардов созданий земных и без счёта инопланетных. Немыслимо, кому подобное в голову-то придёт, тем более сегодня, в радужной круговерти, где самый яркий цвет, не считая белого и светло-синего, – разумеется, розовый.       В груди теплеет, как бывает, когда обнимаешь ласковую кошку… или маленького крольчонка.       Она вернулась, его дочь, первое и последнее продолжение, вернулась из бездны пространства-времени (сложно предположить, где и зачем была, если наш восхитительно кристальный мир существовал вечно…), и город, жители и семья ждали её, как самое дорогое сокровище, как вымоленный у судьбы подарок. Она вернулась, и время вновь… В общем, вернулась, и теперь всё хорошо, бал и в её честь тоже, не только в честь воскреше… выздоровления Нео-Королевы, но и во славу Принцессы, защитившей свою страну – и жизнь.       Король Эндимион чуть качает головой. Не хочет об этом думать. Признавать, что Юная Леди была в опасности – значит восстанавливать предшествующую цепочку событий и делать выводы. Он не хочет. Не должен. Это не нужно, ведь всё… всё прекратилось…       Что именно?       Его любовь и их дитя кружатся в главном зале в счастливой толпе, в безопасности, и лишь так и было всегда, лишь так и может быть, ведь…       Он не хочет помнить. Не хочет вспоминать.       – Никто не хочет.       Он никогда не слышит её шагов заранее.       Как-то нашла его – Короля, сбежавшего с праздника сияющего счастья и подглядывающего за ним с маленького балкончика вверху залы. Балкончик укрыт камуфлирующей завесой, так что именно главный техник дворца должна знать, как пройти через якобы глухую стену туда, где за драпировками-хамелеонами прячется, словно трус, второй по значимости владыка Галактики.       – Вы никогда не были трусом, мой король.       Он прикусывает губу, предпочитая не осмысливать, не пытаться понять, не связывать и не делать выводов. Так легко – не думать. Можно просто смотреть на неё.       На неё одну не действует магия осветления и сияния, бушующая в зале. Она – резкий, угловатый силуэт, в отличие от размазанных пятен танцующих. Бело-синий матросский костюм с голубым бантом на груди и брошкой-звездой, высокие сапоги того же оттенка, что воротник и короткая юбка в складку. И длинные, до локтей, белые перчатки с синей – снова синей – окантовкой. Короткие волосы ненамного светлее ткани юбки, золотистая диадема на лбу почти скрыта неровной чёлкой.       Камень в диадеме почти того же глубокого цвета, что и глаза.       Глаза…       Он сжимает губы.       Два сапфира с тенью зрачка. Два глубоких горных озера из тех, что даруют прохладу в жаркий день, но никогда не могут насытиться теплом солнца.       Сейлор Меркурий. Главный врач Хрустального Токио. Заместитель командующей обороной города. Командир обороны дворца. Одна из четверых телохранительниц Её Королевского Величества (ну, и Высочества заодно). Создательница Инфосети города, электронной системы обороны, Центрального комп…       Нет, он не желает, не надо вспоминать.       Её кожа в полумраке, царящем за камуфлирующими занавесками, – призрачно-бледная, полупрозрачная. Он видит тоненькие красноватые сосудики, синеватые венки, серо-фиолетовые, похожие на синяки, тени на нижних веках. «Она так устала. – (Мысль абсолютно ниоткуда). – Двое суток восстанавливала систему управления городом, надо было перестраивать ядро, пришлось переписывать генеральную…»       – Не стоит, – тихонько произносит Сейлор Меркурий. – Не думайте об этом, мой король. Всё в порядке. Всё кончилось.       Она права. Кончилось. А у него нет сил копаться в окончившемся. Особенно если вообще не уверен, что оно происходило.       – Наверное, – начинает он и сам удивляется дрожащей интонации, – наверное, мне лучше уйти отсюда. Причитающуюся порцию поклонов, поздравлений и выражений лояльности я принял, а в остальном…       – Нет смысла изображать веселье для других, – серьёзно кивает сейлор-воительница. – Вы имеете право на усталость от человеческого общества, Ваше Величество.       – Твоё общество мне приятно. – Губы движутся прежде, чем разум успевает осознать смысл.       Что-то в её лице не так. Кажется, будто…       Нет. Ему слишком много кажется – сегодня, и вчера, и…       Хватит гоняться за миражами. Бал миражей и неуловимых красок – внизу, куда больше нет сил глядеть.       – Пожалуй, я пойду на верхнюю террасу. Посмотрю на город. Хочешь пойти со мной?       – Буду рада, Эндимион-сама.       Что-то не так с её интонациями. Или он просто… ну да, чересчур долго слышал её голос лишённым каких-либо эмоций вовсе… ну, то есть почти её голос… А, неважно. Несущественно.       Не стоит думать о снах.       Снаружи, оказывается, уже наступил вечер – он и не знал, заворожённый свечением Королевы. Кажется, там, где она, всегда день или рассвет, всегда сияние, яркость и радость. Многое нужно, чтобы она стала задумчивой, приглушённой, печальной… сумеречной, как Сейлор Меркурий. Вокруг той словно закат или ночь… наполненные почти неощутимой энергией, но внешне тихие, как темнота, изредка вспарываемая светом фар и урчанием двигателей случайных машин…       Странные ассоциации. Уже который раз за сегодня.       Вверху, над ними и на горизонте уже темно, высыпали первые некрупные звёзды. Но далеко под перилами балюстрады миллионы празднуют избавление от смер… от угрозы смер… в общем, от смертельной опасности. В нескольких сотнях метрах под ним и сейлор-воительницей – и на много сотен километров вокруг, до самого побережья – сверкают почти такие же нестерпимо яркие огни, как в покинутом зале. Звона и смеха не слышно, наверное, дело в защитном поле дворца – оно приглушает внешние шумы. Побочный эффект.       Интересно, поэтому ли всюду царила мёртвая тишина, когда в дополнение к основному защитному полю… впрочем, нет, тогда ведь обычная защита дворца была дезакти…       Прикосновение к запястью разом выталкивает мысль. Все мысли.       – Мой король, пожалуйста, не думайте об этом. Оно больше не имеет значения.       Он не заметил, когда вцепился в ограду, словно надеясь смять, как салфетку. Даже сквозь перчатки ощущается холод металла.       Воительница с синими волосами убирает обтянутые тканью пальцы. И отступает на шаг.       – Я хочу верить, Меркурий, что оно больше не имеет значения, – произносит он неожиданно тихо для самого себя. – Хочу точно знать: не имеет значения, что мы не можем почти ничего вспомнить. И не важно, впрямь не можем или не желаем. Или… боимся.       – Не думаю, что дело в страхе, – спокойно, словно не замечая его севшего голоса и оборванных фраз, отвечает сейлор-сенши. – Просто эта информация теперь несущественна. Подсознание ею логично пренебрегает.       – Моё подсознание бежит от неё, – срывается с языка. – Что произошло с… планетой, Меркурий? С городом? И… с нами? Спасение от какой великой опасности мы празднуем? Как оказались в пасти смерти и кто нас вырвал оттуда? И… что там творилось? Мы не помним края гибели, но отмечаем возвращение к жизни. Что со всеми…       Он осекается, натолкнувшись взглядом на её лицо. Кажется, никогда прежде не видел у Меркурий такого выражения. А может…       Он не в силах вспомнить. Чувствует только, что не вынесет, если она продолжит так смотреть. Так ломать пальцы. И так закусывать губу, словно старается не закричать.       – Прости. Извини. Я задал ненужные вопросы. Прости, Ами-тян.       Весь вечер он говорит ненужное. Тревожащее. Опасное. И уж тем более нельзя было обращаться к ней так.       – Простите, Сейлор Меркурий, – уже более официальным тоном.       – Извинения… должна приносить я, Мамору-сан.       Теперь его черёд отворачиваться и кусать губы, сдерживая – слова? возглас? Она одна по-прежнему называет его так. Только она. У Королевы для него другое имя. Не выходящее за пределы спальни.       Иногда кажется, будто никто, кроме него и Меркурий, не помнит: когда-то у всех, у каждого сейлора, были другие имена. Другие жизни…       Стоп. Вот это действительно запретная тема.       – Какие извинения, Меркурий? Ты спасла мне жизнь. Не знаю… не помню, как, но факт. Ты спасла город – без тебя он бы не устоял до возвращения Юной Леди…       – Какое это имеет значение, – полушёпотом спрашивает синеволосая девушка, – если, возможно, я всё изуродовала? Извратила и исказила?       – О чём ты?       В перчатках жарко. Путаясь в ткани, он сдёргивает их с пальцев. Прячет в карман. Если б можно было, скинул бы и плащ, расстегнул сиреневый фрак и разлёгся бы где-нибудь на вершине одной из полупрозрачных башен, чтоб стеклянная поверхность холодила спину, вытравляя глупые идеи и бредовые сомнения. Но снять перчатки – максимальное для короля нарушение этикета в присутствии любого подданного. Тем более сейлора.       Аналогично и воительницы не имеют права являться перед монархами иначе как в боевой форме. Хотя не факт, что у них сохранилась другая. Вроде Венера как-то обмолвилась: мол, они вообще больше не люди… по крайней мере, биологически. Не нуждаются в пище, воде и сне, но предпочитают делать вид, будто остаются теми же смертными, как и в прошлом тысячеле…       Нет. Нет. Нельзя думать о мире, которого больше нет. Которого вообще не существовало.       Но если того мира не было, откуда же он помнит…       Нет, нет. Иллюзия. Игра воображения. Миражи на границе сна и яви в предутреннем сумраке, когда он дремлет, ощущая златовласую головку Королевы на плече…       Меркурий молчит. Словно слышит его мысли. Не в силах заткнуть уши, оградить от них разум. Не в силах дать понять, сколь они сейчас неуместны, раз уж Его Величество соизволил в кои-то веки поговорить о том, что его взаправду беспокоит…       – Я нарушила целостность вашей личности, мой король.       Он вздрагивает – не от слов. Был уверен: она не ответит.       – Не чувствую этого, – вырывается первое, что приходит на ум.       – Чувствуете. Слышите. Знаете. Ради вашего спасения я…       – Чшшшш. – Король Солнечной системы и половины Галактики разворачивается к телохранительнице его Королевы. – Не надо. Знаю, что ты хочешь сказать. Что как-то законсервировала мою матрицу личности, остановила моё биологическое время, и я теперь каким-то образом слышу, знаю и помню то, чего слышать, знать и помнить не должен и не могу. Мне не постичь, как именно ты вырвала меня у смерти. Безразлично. Такой долг никогда не оплатить. Неважно, сколько законов ты преступила – ты спасла меня, Ами, и я буду благодарен тебе. Всегда.       Что… нет. Невозможно. Он всего дважды видел, как…       По бледным щекам ползут крохотные блестящие капельки.       Очередная галлюцинация. Сейлор Меркурий не плачет. Никогда. Или почти никогда. Это все знают.       Он протягивает руку. Не веря, что посмел, касается влажных дорожек на её скуле.       Вопреки ожиданию она не отшатывается. Сапфировые глаза закрываются, и он отчётливо видит слипшиеся от слёз тёмно-синие ресницы. Длинные, очень длинные.       Длиннее, чем у…       Нет, нет, не сейчас.       Её кожа прохладная и невероятно нежная. В перчатках он не ощутил бы.       – Вот ещё доказательство, – шепчет Сейлор Меркурий, не открывая глаз. – Ещё доказательство, что я совершила преступление. Я не могу… не имею права объяснить, что сделала с вами, чтобы… но, даже не зная и не сумев разобраться, вы и так понимаете.       Да, он понимает. Каким-то невероятным образом, седьмым, восьмым, двадцатым чувством. Многое в работе Центрального компьютера, прежде бывшее для него загадкой, стало гораздо яснее, пусть на каком-то интуитивном уровне. Сейлор Меркурий нередко с поразительной точностью отзывалась на его мысли, но теперь и он не то что слышит – иногда знает, о чём она думает, как прежде она одна могла в подробностях догадаться, о чём думает он. Не ежесекундно, к счастью. Слишком уж было бы недопустимым вторжением в её личное пространство – всегда знать, о чём думает… Ами-тян. Но время от времени…       Как, например, в этот миг.       Ну, или ему кажется.       Он лично предпочёл бы сейчас не думать вообще.       – Всё, что так вас мучает, – продолжает еле слышно Меркурий, – побочный эффект моего вмешательства. Вы путаетесь в мыслях. Ваша память повреждена. Вы не уверены в воспоминаниях.       – Это результат… рекомпиляции или десинхронизации? – Он понятия не имеет, что вообще произнёс… но и не понимает, почему продолжает гладить её по щеке, чуть касаясь волос у виска, и стирать следы уже исчезнувших слёз. Как отваживается.       – Не знаю, – отвечает та, что когда-то звалась Мидзуно Ами. Её глаза по-прежнему закрыты. – Но хотела бы знать. Впрочем, я всё равно не смогла бы помочь.       – Я не должен помнить, Ами-тян. Если забыл, значит, так нужно. – Он наконец заставляет себя прервать бессмысленное, безрассудное прикосновение.       Сейлор Меркурий открывает глаза. И ловит его кисть.       У него перехватывает дыхание – но не от того, что её пальцы, уже почему-то не защищённые тканью, холодны, почти как металл поручней. Он и не видел, когда она успела снять перчатки.       Он не представлял, какие у неё ласковые руки.       – Так не должно быть, мой король. – Сапфировые озёра блестят, словно отражают свет давно зашедшего солнца. – Ни одна часть вас не должна принадлежать мне.       – Ты ничего не забирала у меня, Ами.       Вот это правда. Она не забирала у него ничего – а он получил то, что ему никогда не принадлежало. Уже давным-давно.       – Я извлекла вашу душу из тела. Недостаточно?       – Только чтобы спасти меня. Если бы я знал заранее, всё равно бы согласился.       Никому больше он никогда не доверял на таком уровне.       Ну, почти никому.       Но как же хочется не думать об этом «почти».       Сейлор Меркурий глядит так, словно слышит и «почти», и «никому больше», и остальное, что он предпочёл бы не оформлять в слова.       Но её руки без перчаток продолжают сжимать его пальцы.       – Помните сказку о русалочке, Ваше Величество?       Ничего больнее, неуместнее и необходимее она не могла сказать.       – Да.       Он даже помнит, как Мидзуно Ами в каком-то совершенно другом мире, в параллельной, вероятно, реальности рассказывала её таким же мягким голосом… в таком же полумраке.       – Однажды я уже сказал: ненавижу тамошний финал. Я… если честно, теперь ещё больше не переношу принца за то, что тот не отличил миража от реальности. За то, что посмел… забыть свою спасительницу.       – Он не виноват. – Сейлор Меркурий разжимает руки. Плечи опускаются, она отворачивается к сверкающему в чёрно-синей тьме городу. – Так… думаю, так было надо.       – Полагаю, нет. Я когда-то сказал, что боялся ошибиться, как он. Но ведь тот принц не просто ошибся. Он предал русалочку. Без разницы, узнал её или нет, он предал её доверие. Он не… – В горле пересыхает. – Он вообще не думал, есть ли у неё чувства. Не собирался… принимать их в расчёт.       – О. – Интонации главного врача города чрезвычайно ровные. – На эту сказку нечасто смотрят под таким углом.       Он всё ещё чувствует эхо её прикосновения на коже. Надо договорить, раз уж начал. И так молчал слишком долго.       – Думаю, тот принц… просто подлец. Слепой эгоист.       Она так поворачивает голову, что виден только стриженый затылок.       – Он лишь нашёл ту, которую полюбил по-настоящему. Ту, что, возможно, была его судьбой. Ту, которая тоже… тоже спасла ему жизнь.       – В любом случае он не мог так просто отречься от того, что наговорил русалочке.       – Возможно, – спокойно, как диктор новостей, произносит сейлор-сенши, – он не понимал, как много эти слова значат для неё? Возможно, для него это были маловажные заверения? В некотором роде… своеобразный этикет?       Король Солнечной системы и значительной части Галактики вдыхает поглубже.       – Ну, тогда он втройне подлец. Такие вещи не говорят в проброс, просто так. И то, что он делал…       Сейлор Меркурий резко разворачивается. Уголки губ странно подрагивают – вроде бы в улыбке, но он хочет верить, что ошибается.       – Не надо так, Мамору-сан. Возможно, тот принц думал, что влюблён, а потом понял, что такое настоящая любовь.       – И ту, в кого был влюблён, отбросил, как надоевшую куклу.       Нет, определённо показалось. Выражение её лица отрешённо-сосредоточенное, как обычно. Никаких признаков улыбки. Или иной гримасы.       – Похоже, вы презираете того принца.       «Да», – чуть было не отвечает он. Но произносит совсем другое.       – Ты спасла мне жизнь, Ами-тян. Не в первый раз, неправда ли?       – Не стоит вести счёт, Ваше Величество. Это и глупо, и бестактно, и бессмысленно. В нашем дворце, в нашем городе… одни спасали других бессчётные разы.       В другом мире. В мире, которого не было… не могло… не должно было быть.       Но сейчас всё это не имеет значения.       – Дело не только в счёте. Я не забуду, Ами… Сейлор Меркурий. Я… нет, я не боюсь забыть. Такое забыть невозможно. Пусть я не могу восстановить всё в деталях, но знаю: если бы не ты…       Если бы не она, он бы не прятался за камуфлирующей занавеской, не мог бы наблюдать праздник жизни, света и нежных красок, не мог бы видеть…       Нет. Нет, не надо думать.       Сегодня сияние слишком режет глаза. В отличие от бликов и призрачных отсветов.       Кажется, он окончательно теряет рассудок, гоняясь за миражами и отзвуками. Отзвуками слов, образов… прикосновений.       Если бы не она, не было бы этой погони.       Если бы не она, он не стоял бы сейчас здесь, не вдыхал запахи ночи, не слышал далёкого гула ликующих выживших. И там, внизу, во дворце, не шёл бы карнавал счастья, потому что…       Если бы не она, он не смотрел бы сейчас в тёмные сапфировые озёра. Не мог…       – Я в долгу перед тобой, Ами. Я и весь город. Я не забуду. Никогда. Как бы ни покорёжило мою память, кто бы ни пытался переубедить… я знаю, что жив исключительно потому, что доверил тебе душу... и тело. Только потому, что моя жизнь… принадлежала тебе.       Оказывается, уже какое-то время пальцы их опущенных рук вновь соприкасаются.       Он слышит, как та, кого он хочет называть «Ами», медленно вдыхает и выдыхает. Очень тихо. Тише слабого свиста ветра снаружи защитного поля, тише приглушённого праздничного гомона, тише ударов его сердца.       Быстро, пока есть смелость, он берёт её за руку. И прежде, чем понимает, насколько безумен, целует – чуть выше запястья. В нарушение всех возможных этикетов. И всего на секунду. Четверть секунды.       Как бы он хотел вложить в эту четверть мгновения всё, что не может выговорить косный, трусливый, закованный рамками приличия, долгом и прочей чертовщиной язык. Как бы хотел передать ей всё, что передумал за несколько суток после с пробуждения в медблоке глубоко под дворцом. Как бы хотел, чтобы чуть менее формальный, чем дозволено, поцелуй джентльменом руки дамы смог вместить благодарность ей за прошедшие столетия. И за годы, которых он не помнит… возможно, их и не было. За всё, что она пережила рядом с ним. Из-за него.       Ради него.       Как бы хотел, чтобы такое простое – и абсолютно недопустимое – действие стало частью извинений за всё, чего с ней не должно было происходить – но произошло в первую очередь по его вине.       Как бы он хотел, чтобы четверть секунды длилась четверть века.       – Мамору-сан.       Он видит, как она вновь берёт его кисть обеими руками. И подносит к лицу.       Прохладное, мягкое, осторожное… невероятное, невозможное, немыслимое прикосновение её губ к пальцам.       – Ваша жизнь принадлежит вам одному, мой король. – Он всей кожей ощущает каждый выдох той, кого хотел бы называть «Ами». – Никому больше. Никто не смеет предъявлять на вас прав.       Он знает – так нельзя. Это не должно быть правдой. Он знает, кому принадлежит, кому всегда хотел принадлежать и кому принадлежать обязан.       Он не способен помнить об этом сейчас.       Всё, что имеет значение – её глаза. Он очень, очень давно не смотрел ей в глаза. Что нужно сделать, чтобы из них исчез призрак боли – и отражение неведомого восхищения? Он не в силах ни разделять эту боль, ни даже видеть. Но не в силах и перестать чувствовать. Не знает, когда впервые ощутил её отголоски. Не хочет знать. Не хочет знать и последствий этого помешательства. Оно охватило его, как лихорадка – и он чувствует безумие в соприкосновении их рук. Он не знает и не хочет знать, что будет дальше. За гранью дозволенного, на которой они вот-вот потеряют равновесие. За гранью, похожей на край пропасти. За рубежом, пересекать который они сами запретили себе давным-давно.       Единственное, чего он хочет – чтобы этот миг не прекращался.       Их лица так близки, что выдохи смешиваются.       В следующий миг дозволенная им грань пройдена. Нарушена. Переступлена.       Дальше – тишина.