Oh, you see, it's kind of a funny story

Старый дом скрипел под сильными грозовыми порывами ветра. И даже когда снаружи раздался раскат грома, и на город обрушился ливень, хлынувший беспроглядным потоком, внутри было спокойно. «Заброшка» казалась ветхой и холодной, но при желании, тут можно было переждать непогоду. Впрочем, любой житель Дерри и в ясный день не ступит на порог. От особо сильного порыва ветра заскрипели окна. — Ух, кто-то припозднился, — неохотно проговорил хозяин дома, замечая движение тени, — Думал, ты пришласишь к нам в гости своего маленького друга. Нет? С особой мерзостью в голосе поинтересовался Маниту, потушив сигарету о столешницу, а затем вновь поднял беззлобный взгляд в сторону двери. Пеннивайз и не надеялся проскочить незамеченным. Материализовавшись из ниоткуда, теперь он застыл на лестнице с занесенной над ступенью ногой. Замер. Старого фокусника такими трюками не провести — он все видит. Маниту едва было видно, угадать его местоположение в темноте можно было только по тлеющему огоньку сигареты. Пэн спотыкнулся о первое же слово, хотя обещал себе держаться сильным: — Он… От Маниту тащило самодовольством. — Давай я помогу тебе: Билли-бой испугался не поддающемуся объяснению темпу твоего роста. Испугался тебя. И ты повелся на его страх. Понурый вид Пэна говорил сам за себя. Маниту прололдил. Его голос раздавался отовсюду, оседая тяжелым облаком дыма и на без того опущенные сутулые плечи. — Ты поддался порыву. — Нет!  — Знаю, поддался, — возразил Маниту, и у Пенни неожиданно сжалось сердце от злого восхищения той силе, что струилась в том голосе. Казалось, от Маниту ничто не укрыть, он наперед знал ход всех твоих мыслей. — У тебя эта жажда не то что на лице написана, ты весь… Пеннивайза не покидало ощущение, будто над ним нависла большая угроза, уродливыми длинными паучьими лапками подбираясь откуда-то из дыма — сверху и со всех сторон. Над ухом шумно потянули воздух. Маниту оказался неожиданно близко, его ладони легли на ветхий кухонный стол по обе стороны от собственных бедер. В темноте сверкнули голодные желтые глаза и раздался шепот: — Пропах ею на-асквозь. Я знал, что ты выпотрошишь его, опуская всю ту надуманную важность… сразу, как разоблачишь самого себя. Маниту запнулся на полуслове и кукольным движением склонился ближе, зловонно дыхнув ему прямо в лицо. Сигарету выпустили из и всюду вокруг разнесся задорный клоунский смех. — Это и есть голод! Уголки сильно натянутых губ с треском расстегивающейся молнии расплылись в похабной улыбке. Кожа затрещала по швам и лопнула. — А знаешь, малыш, откуда он берется? Внутри все заледенело от взгляда в белесые глаза напротив. Старые шрамы болезненно ныли. Эта ситуация шла под копирку с сотнями до этого. Все сводилось к очередному жизненному уроку, что останется на его теле страшным порезом. Только от рук Маниту он был способен пострадать настолько сильно, чтобы усомниться в силе собственной регенерации. «Откуда берется мой голод? Почему я хочу быть с Биллом?» Маниту будто и ждал этого вопроса. — Потому что он ненавидит тебя и боится. Это не любовь. Вопреки инстинкту самосохранения, Пеннивайз дернулся вперед и слабо перебирая ногами, покачиваясь, поплелся навстречу к улыбчивому донельзя старику в пестром пышном костюме-комбинезоне. Вид у него был настолько самодовольный, что этой напыщенности хватило бы на троих: нашпигованная клыками влажная горячая пасть растянулась в улыбке от уха до уха. Секунда. И заплывшие было за веки глаза вновь смотрели на воспитанника со слабо угадываемой в них заботой и интересом. По мере приближения Маниту изменялся в лице. Он даже вновь закурил, осматривая мальчишку с ног до головы, одним этим напоминая, что его собственные мысли для Маниту таким уж большим секретом не были. — Парадокс в том, что, чем сильнее Билл боится тебя, тем больше тебя к нему тянет. Все мы хотим быть с теми, кто нас ненавидит. Пеннивайз влез в двери громадной бесформенной тенью и рухнул перед Маниту, опираясь руками в стол. Теперь была заметна их разница в росте. Пеннивайз оправдывал свои чудовищные аппетиты, порождая тонну шуточек и сравнений от старшего. Например, что Пенни — это его апогей мощи — собственная черная дыра. Поглощающая. Неумолимо быстро растущая. Сейчас же от той мощи не осталось ничего. Он стоял перед своим создателем, как обсосавшаяся сучка, боясь посмотреть Маниту в глаза. — Давай-ка оценим ущерб. Пэ-э-эн… — звучал он разочарованно. Пальцы клоуна сомкнулись на его подбородке, покрутив разбитое в мясо лицо из стороны в сторону. Маниту явно не это ожидал увидеть. На его лице замерла какая-то слаборазборчивая эмоция, та, что на грани ярости и тотального безразличия. — Твоему мальчишке тринадцать лет, а в тебе полтора миллиона бритвенно острых зубов. Ну, или сколько ты там захочешь. — Я испугался и совершил ошибку. Т-ты тоже совершал ошибки! Маниту даже не замахнулся как следует, но удар вышел очень эффектным, показательным, до искр из глаз и сшибающим с ног. Пеннивайз обрушился на пол и из глаз брызнули слезы. Внутри все болезненно заскрипело, сдавило глотку тугим комом. Маниту смотрел на него сверху-вниз и теперь на лице у него читалось отвращение. Он был разочарован. То чувство — разочарование — накрыли Роберта плотным облаком, с головой, не давая продохнуть. Он даже не заметил, когда от страха сбросил клоунскую личину, позволяя телу самостоятельно подобрать маску, лучше всего передающую эмоциональный статус существа. Роберта Грея. В штанах нетерпимо быстро потеплело и взмокло, но Роберт не опускал глаз, чтобы лицезреть свой позор. Страх запретил ему прервать визуальный контакт или телепортироваться. Если Маниту захочет, то за шкирку выдернет его из-под пространства-времени, возвращая себе в ноги. Они уже это проходили. Пеннивайз помнил ту чудовищно звонкую трель в ушах и неспособность контролировать собственное тело, как и вышедший из-под контроля шейпшифтинг. Тогда он пребывал в ломающих тело судорогах больше недели. На языке появился фантомный привкус зубной эмали, перемешанной с кровью. Тогда, регенерация сыграла с ним злую шутку — ломая зубы в спазме и мешая их в кровавую кашу. Они отрастали вновь и вновь, заставляя переживать боль от их ломки снова и снова. Неправильно срастающиеся кости тут же с треском ломались от перегрузки, вспарывая кожу — то было ему наказанием за неудачный побег. Шутки с пространственно-временным континуумом заканчивались плохо, как и с Маниту. «Как я только посмел сказать такое ему?» — глотая слезы, ужаснулся Роберт, но с губ сорвалось совсем другое: — Я НЕ БОЮСЬ ТЕБЯ! Вскрик не произвел должного эффекта. Тихое и уверенное слово Маниту, против плохо поставленного голоса Пэна: — О-о, ты будешь… Не зная куда деть плещущиеся через край ярость и страх, Пеннивайз издал глубокий гортанный рык, разрывая пасть от подбородка до груди. Он вцепился коротко стриженными ногтями в собственное лицо и принялся сдирать с себя кожу. Самоистязать себя совсем не хотелось, но Маниту оказался очень убедительным в навеянном ощущении: нужно снять с себя кожу, Пэн, иначе кровь под ней не перестанет распирать давлением изнутри. Та приливала и приливала лицу, закипала, разъедала. В какой-то момент Маниту отбросил Пеннивайза на спину ударом с ноги в голову. Вот теперь Роберт — а это был именно Роберт — начал скользить стопами по грязному полу, отползая от создателя назад на локтях. Маниту легко спрыгнул со стола и стал наступать. Рваными шажками, будто не было в его теле ни грамма изящности — только механика марионетки. Он ступал по следам крови. На грани слышимости до Роберта донесся скрипучий голос: — Единственная моя ошибка это!.. Когда Роберт уперся сведёнными лопатками в перила лестницы, отрезая себе путь к отступлению, то замер и старый клоун. — Нет, не ты. Ты — само совершенство. Вульгарно накрашенные губы дрогнули и изогнулись в не менее откровенной улыбке. — Когда-то мне тоже хотелось быть ближе к людям, я чувствовал эту потребность всем своим естеством. Тогда и выжрал целое поселение. А ты… Только посмотри на себя, ты даже не можешь регенерировать, настолько глубоко тебя коснулся провал с Биллом. — У него, — Роберт смотрел куда угодно, но не на Маниту, — под… под рукой был… — И вот в твою пользу я однажды сделал свой выбор? Хочешь сказать, тебя ребенок избил ручным фонариком? На уровне заплывших кровью глаз Роберта дрогнули пальцы. — Не огорчай меня признанием в собственной слабости — я трепетно отношусь к правильности своих решений. Роберт вновь забился, шаря липкими черными пальцами по грязному полу, словно ища у него поддержки. Чужая ладонь не глядя потрепала его по волосам. Маниту гибко склонился, а затем с напором притянули к себе Роберта за голову, оставляя на вновь побелевшей голой макушке тонкий багровый след от помады. Тыльная сторона ладони прошлась по собственным губам, но только сильнее размазала помаду.  — Где-то в твоем возрасте, далеко после личности Фрэнк-н-Фуртера*, — уточнил к чему-то Маниту, — в свои достаточно эксцентричные годы, я прибился к бродячему цирку. И за какие-то пару недель выступлений в городе, выкосил одну треть населения. Просто потому, что это… Было. Весело. [*1 неизгладимый отпечаток после мюзикла: Шоу ужасов Рокки Хоррора 75го года, в котором Карри доводилось сниматься. Если без углублений в историю, могу предоставить трехминутный отрывок. Самый сладкий момент: Sweet transvestite] Делая акцент на каждом слове, сладко разжевал Тим. «… в твоем возрасте…» Пеннивайз никогда не задавался вопросом, не представлял, сколько лет Маниту. Молодой он или такой же древний, как его маска? Пеннивайз знал только то, что старик безусловно опытен во всем, о чем сам он боялся даже подумать. Если разговор был затеян в ругани, то ностальгия была признаком снисхождения. Вот и сейчас, Маниту утирал Пеннивайзу щеки своим пестрым платком, под прикосновениями которого ткань кожи восстанавливалась сама собой. — Ты… говоришь о Нашем цирке? О цирковом фургончике? — ему утвердительно кивнули, осторожно пошлепывая-отряхивая серебряный костюм, будто можно тем самым очистить его от впитавшейся в ткань черной крови. Ладони медленно помяли плечи мальчика и осторожно соскользнули вниз. Подхватив Пэна подмышки, Маниту одним резким движением дернули его на ноги. Тот не удержался, падая в руки своего старика, а Маниту только это было и нужно — вновь прижаться губами к лицу своего творения, в этот раз оставляя размазанный красный след на виске, у самого века. Плавно передвигаясь по комнате, в каком-то подобии на этот танец, он протащил его за собой, будто тот ничего не весил, а затем скинул Пэна на пол. Надоело. — Я тогда был достаточно сентиментальным, чтобы привязаться к вещам, к труппе, в принципе. Был у меня даже один хорошенький клоун среди цирковых, просто мой фаворит,— он с такой влюбленностью посмотрел на свои ладони, что вопросы о его личности отметались сами собой — Пеннивайз мог лицезреть этого клоуна перед собой, хотя бы его личину, — Детишек любил. Своеобразно, правда. Впрочем, не осуждаю… Его-то я с ума свел, заставив перебить всю труппу. Хорошее было время. Его потом сожгли, кстати. Старший чувствовал возмущение вокруг Пеннивайза, как и всякий раз, когда мальчишка был голоден. Тот так и сидел в центре зала, где его скинул старый клоун. Может, пока Пеннивайз и сам этого не заметил, ввиду неопытности, но случившееся с Биллом (что бы там ни было) раззадорило спящий в глубине аппетит. Только сейчас Пеннивайз заметил общее убранство дома. Чтобы не говорил его ворчливый старик, но… «Он действительно ждал, что я приведу гостей?» Взгляни он на это место глазами обычного человека, то дом выглядел бы вполне себе жилым и украшенным. Как внутри, так и снаружи. Все-таки, его старик мастер иллюзий. — Получше некоторых, — поправил Маниту, перебирая в воздухе своими большими клоунскими башмаками, устраиваясь в кресле удобнее. А еще Маниту любил его и был готов мириться с его подростковыми закидонами. Это означало, что, если его мальчик хотел устроить вечеринку, значит, будет вечеринка. Может, Маниту бы и сам расслабился на ней. — Нет, — прервал его поток мыслей грубый голос, — Я не люблю вечеринки. Маниту моментально переключился за эту тему, будто и не было той истерики минутой ранее. — Что? Почему нет? — Ненавижу детей. Впрочем, как и все клоуны. Мне на вечеринках так же не хочется серьезных бесед с родителями… пережитков былой охоты, которые чудом выжили тридцать лет назад. А на таких мероприятиях они активно пытаются заставить меня об этом пожалеть. Маниту облюбовал себе громоздкое и тяжелое кресло, с выцветшим на нем огуречным принтом Пейсли. Тонкие крашенные губы зажали сигарету и Пеннивайз поморщился от горького, тяжелого запаха дыма, на подсознании четко врезавшегося ассоциацией с Маниту. — Да и еще, знаешь, — ладонь взметнулась в воздух, подзывая Пенни подняться с пола и подойти, — на праздниках кругом снуют детишки, которых нельзя трогать. А в алкоголе скуку я не топлю. Наркотики тоже мимо. То есть, раньше, по молодости — да. Бычок сигареты зашипел об обшивку кресла и его бросили на пол. Старый пройдоха-Тим похлопал себя по колену, приглашая Пенни присесть. Пенни. Его драгоценную монетку. Было в этом движении что-то, от чего было невозможно отказаться, несмотря на возраст. Некогда он был совсем соплячным мелким, но сейчас. Пеннивайз грузно рухнув на пеструю мягкую ткань клоунского комбинезона, напоминающий ему тот теплый и невозможно мягкий кокон, сотканный Маниту для их долгого беспробудного сна. Пеннивайз никогда не признается в том, но засыпая в одном коконе с Маниту, он чувствовал себя максимально комфортно, будто в утробе. — Когда я был юнцом, то пробовал все, что попадалось в руки, даже если этот человек был обдолбан до кровавых соплей. Героин было самым сильным, что мне когда-либо попадало в руки… Но была еще и кислота, может пройти десять или двадцать лет и тебя… Маниту поправил гофрированный ворот Пэна, что почти что не пустил слюну от интереса. — … торкнет заново. — Ты нападал на взрослых? Воцарилось молчание. Не неловкое, просто минута на то, чтобы подобрать слова. Что можно вообще сказать ребенку в таком случае? Шаг влево, шаг вправо от истории и Пеннивайз захочет попробовать сделать это. А у Маниту, несмотря на огромное количество свободного времени, элементарно не было желания следить за каждым шагом и проступком молодняка. А ведь это могло стоить Пэну жизни. Тим просто неопределенно покрутил ладонью. — Шлюхами, как правило. Но не из моральных принципов, просто нам было хорошо вместе. А потом только мне. Многие до последнего были уверены, что мы занимались очень извращенным сексом с кинком, а потом я выгрызал им лицо. — Что? — Люди сами по себе странные в выборе фетишей, — весело объявил он, но не рассмеялся, торопливо поясняя непонятливому ребенку: — это психологическая реакция на то, что в противном случае вызвало бы у них, людей, слишком сильное отвращение. — Как клоуны! — О, да. Одно из наиболее мерзких изобретений человечества, мой сладкий. И именно через фетишизм некоторые люди подсознательно пытаются справиться со своими детскими страхами. Мозг человека способен на самые удивительные вещи, в том числе превращать боль в удовольствие, стресс в страсть, а страх в возбуждение. На мгновение на глаза Пеннивайза упала тень задумчивости. Его мысль цепко схватилась за услышанное, в отчаянии пытаясь вычленить из них какую-то науку. И она там была сокрыта, но в отсутствие опыта, у Пенни не получалось этого сделать. Маниту наблюдал за этими потугами достаточно долго, давая ему возможность подумать и умело подхватил поток мыслей. — Страсть — не менее сильное чувство, чем страх, мой мальчик. Ты прав. Тяжелый прокуренный голос немного усыплял. Его было приятно слушать, особенно, когда за разговором Маниту распутывал клубок его детских спутанных мыслей, приводя голову в порядок. Будто ткущий паутину паук. Медленно и кропотливо. — Но с высоты своей неопытности, ты не сможешь им насытиться, даже не пытайся. У него невероятно тяжелый вкус. Всегда есть риск. Но это того стоит… Страсть многогранна, неописуема, просто не передаваема и индивидуальна. Зацепившись за это чувство, Маниту прикрыл глаза, медленно откидываясь на спинку кресла. Пеннивайз поплыл: растянул свои неимоверно длинные ноги в стороны, привалился к Маниту на грудь, уткнувшись лбом в плечо и был будто не от мира сего — так всегда бывало, когда старший брался за чистку его мыслей. — … Берущая свои истоки в страхе, страсть становится настолько сладостной на вкус, что способна утащить тебя на самое дно эйфории. Пенни невольно сглотнул. Он был так эмоционально вовлечен в монолог, что забыл, как дышать. И заметив этот взгляд, Маниту добавил: — Ты слишком юный для таких экспериментов. А мне некогда тебя учить, — они пересеклись взглядами, — под конец сезона я отправлюсь на покой. Один. И ты либо научишься контролировать себя, либо… если я проснусь — а проснусь я голодным — и не найду пищи, то в первую очередь я задеру тебя.