мой милый, ты запри двери, молчи и обнимай меня крепче.

      В детстве всё-таки было иначе. Как бы ты ни клялся родителям, что никогда-никогда-никогда не станешь такими занудами, как они, рано или поздно достигал той же степени занудства, правда теперь оно называется здравым смыслом и рассудительностью.       Дети объяснимо радуются зиме, снегопаду и гололедице: значит, раздолье. В детский сад меня привозил сильный папа, который тянул за собой санки. Санки стояли около моего шкафчика с яркой картинкой (кажется, это был динозавр), на них фломастером написана фамилия. Вроде, моя, но я её себе не присуждала – я просто Сашка, в некоторых случаях Саня. Когда воспитательница ругалась – Александра. Фамилия пригодится потом. Во время прогулок я лепила снеговиков с друзьями, играла в снежки, каталась с горки на ледянке, картонке или прямо на животе, не жалея одежду. А вечером – опять санки, отец, читающий мне вслух стихи на всю улицу...       Сейчас же, в свои уже не детские годы, я иду и откровенно матерюсь, – надеюсь, отец никогда этого не услышит, – пряча глаза от мокрого снега. Пакеты, набитые всякой ненужной, как оказалось, хернёй (закидывая в тележку всё подряд я была уверена, что не выживу без этого), оттягивают руки, пальцы гудят и немеют от тяжести, будто мало мне мороза, кусающего за кожу. Я поскальзываюсь и едва не растягиваюсь на земле. Окончательно сдаюсь и останавливаюсь. Закурить бы, но пакеты. Подойдя к какой-то засыпанной снегом скамейке, я отряхиваю её и водружаю на неё пакеты.       – Алло, Жень? – в трубку собеседнику я щёлкаю зажигалкой, которая выдаёт только пучки искр, и шиплю.       – Случилось что? – сразу спрашивает Калинкин, быстро приняв вызов.       – У тебя санки есть?       – Что? Ты ебанулась или напилась по дороге за продуктами? И без меня? – в ответ я смеюсь в трубку и прошу встретить меня, потому что я больше не могу.       Женя приходит какого-то лешего без шапки, в короткой куртке, из-под которой торчит длинная футболка, и спортивных штанах. Я укоризненно качаю головой, глянув на него. Скорее бы уже лето, ходить в ветровке, всегда налегке: с лёгкой головой и душой, без тяжёлой куртки и душащего шарфа... Пока довольствуюсь малым, разматывая вязаный шарф и отдувая с лица прядь волос.       – Замёрзла? – злорадно ухмыляется Женя, явно довольный тем, что обыграл меня в карты, и в магазин пошла всё-таки я. Я его передразниваю. – Язва.       – И даже спорить не стану.       – Ладно, не злись, – примирительно говорит Женя и лезет в мой карман.       – Ты хули там забыл?       – Варежки. Ты всё равно не носишь.       – Наглый, – оскорблённая до глубины души восклицаю я, но тем не менее вручаю ему вязаные варежки.       Когда-нибудь этот грёбанный мороз обязательно закончится, и наступит весна. В мае я буду умирать от аллергии счастливая и без обморожения. И ни о чём не буду жалеть. Да и стоит пережить зиму, чтоб из раза в раз всё сильнее ценить тёплые времена, лимонады со льдом, мороженое, прогулки на катамаранах и прочую милую ебень, о которой сейчас остаётся только мечтать.       – Саш, а что там бывший твой? – Калинкин спрашивает вскользь, очень осторожно, но меня всё равно коробит. Я морщусь, махнув рукой. Две новые сим-карты, десятки СМС, которые я даже не открывала, и, конечно, ночные звонки. Это всё так мерзопакостно, что мне не хочется лишний раз проговаривать всё это вслух.       – Счастье в неведении, – с умным видом говорю я, подытожив собственные мысли, и подмигиваю Жене для отвода глаз, мол, всё прекрасно, беспокоиться не о чем.       – Если что, то это... – Калинкин мнётся и подбирает подходящие слова поддержки или ободрения. В ответ я лишь киваю и улыбаюсь. Я всё и так знаю.       

*

      – В бар? – Женя заходит в мою комнату уже даже без стука, не отрываясь от телефона, – за последние два месяца мы каким-то образом умудрились сблизиться до уровня друзей, перестав быть просто соседями. До этого мы иногда и не здоровались, а всю хуйню, за которую ругалась хозяйка, скидывали друг на друга.       – Мне завтра на работу, – с кислой миной отвечаю я, отглаживая рукава рубашки. Все гениальные идеи приходят в голову Калинкина именно по воскресеньям, потому что у него график ненормированный, и чаще всего понедельник – это выходной, потому что всем в кайф.       Представляете? Пока все идут на учёбу, работу и прочие виды каторги, Женя и его коллеги спят себе сном младенца. Злорадно ухмыляются, видя грустные посты в социальных сетях. В общем, ведут себя как сволочи. Счастливые сволочи.       – Когда нас это останавливало, дорогая? Давай глаза крась, или что там тебе нужно, и через полчаса приедет такси.       – Блять, ты неисправим, – для галочки возмущаюсь я, хотя я редко отказываюсь потанцевать и выпить чего-нибудь.       – Ты тоже, – со скучающим видом сообщает Калинкин и удаляется из комнаты.       Я надеваю джинсы и рисую стрелки, как наказывал Женя, с тупым видом залипаю на них, выверяя, насколько заметно, что одна длиннее другой. Потом замечаю свой общий вид и от души смеюсь – джинсы с пижамной футболкой выглядят ну просто сногсшибательно.       – Бар отменяется, – заявляю я уже через десять минут, грустно вздохнув. Настроение куда-то улетучивается. Ох уж эти несбывшиеся надежды на кутёж.       – Схуяли?       – Я все шмотки, кроме рабочих, постирала. Ни футболок, ни толстовок, только вот это, – я кривлюсь и демонстрирую какой-то повидавший виды свитер, который я не выбрасываю чисто из ностальгических соображений.       Да, допустим, я не самая умная, зато потом у меня было бы много чистых вещей. Да уже наутро они бы все высохли, но кто же знал, что весь движ начнётся ещё ночью? Никто не знал. Голову на отсечение даю – даже сам Калинкин не был в курсе.       – Больная, – любезничает парень и вытаскивает из шкафа какую-то толстовку.       – А что, так можно было? – я радостно хватаю толстовку из рук Жени и несусь переодеваться из пижамы.       В баре, несмотря на то, что это вечер воскресенья, шумно и людно. Я морщусь от приторного запаха кальянов, которые с недавних пор можно курить в моём любимом баре. Это, пожалуй, единственный минус этого места. Пройдя мимо зеркала у входа, я усмехаюсь своему отражению – толстовка выглядит явно великоватой – из-под рукавов выглядывают только кончики пальцев. Зато мы с Женей выглядим как брат с сестрой, которых родители одевают в одном магазине.       Спустя неопределённый промежуток времени я чувствую, насколько же изрядно я напилась, вижу, что и Калинкин не отстал. Мы выходим из бара стремительно, с уверенными лицами, на которых просто написано «Эти двое собрались в караоке». Таксист закатывает глаза, когда я пытаюсь открыть дверцу машины и зову на помощь Калинкина, который уже сидит в салоне и просто хлопает глазами. В конце концов грёбанная машина сдаётся, пуская меня внутрь. Немного отрезвев на морозе, я снова расплываюсь в тепле салона.       Караоке призывно мигает неоновой вывеской и надписью «24 часа» – то, что нужно. Мы всё той же уверенной походкой врываемся в заведение и едва ли не с порога сыплем деньгами и требуем поставить Лободу. Всё-таки Женя меня испортил: я никогда не жаловала попсу, отдавая предпочтение всякой «загадочной хуйне», как называет мою музыку сам Калинкин. Однако ему удалось меня переубедить, и «Париж» я пою уверенно, сбиваясь только из-за заплетающегося языка – текст-то я знаю безупречно, но алкоголь думает, что нельзя никому это показывать. Вдруг что.       Спустя три шота настроение меняется на лирическое, и мы дуэтом исполняем Земфиру. Женя обнимает меня за плечи и до того душевно и пьяно поёт про то, как он пытается справиться с обрушившимся небом, что у меня в зобу спирает дыхание. Я улыбаюсь и с новой силой пою, что мы с тобой ещё немного, и взорвёмся.       Когда мы садимся за столик, кажется, весь город с облегчением выдыхает – мы насиловали караоке песен пять. Утомились сами и утомили всех, кто стал свидетелем сего действа. Я подпираю голову рукой и рассматриваю Калинкина, который сегодня предпочёл очкам линзы, и отвечает мне взглядом не через стекло, а напрямую.       – Что тебя тревожит? – какого-то хрена спрашиваю я то, что гложет меня уже несколько месяцев.       – Да много чего тревожит, – честность за честность, око за око. Без лишнего кокетства, вот так – «много чего тревожит». Я ежусь, одёргивая рукава ещё ниже, будто это может защитить меня хоть от чего-то.       – Ну, ты же знаешь? Я всегда выслушаю. Раздобуду платочки. Выпивку. Успокоительное. Проституток. Любой каприз, – усмехаюсь я.       – И даже сейчас ты шутишь. Важная тема или нет – ты всегда, блять, шутишь. Ощущение иногда, что тебе на всё и всех поебать. Не за себя обидно, за других, – укол в самое больное место. Обиженный тон, упрёк во взгляде.       – Всегда шучу. Защищаюсь. Люди любят делать больно, а смех – естественный механизм психологической защиты. Не смей меня упрекать в том, что я неуязвима для общества со всем его дерьмом, – скрещенные на груди руки, нахмуренные брови, такой же обиженный тон. – Буду погибая улыбаться.       Взгляд глаза в глаза, воздух накаляется – меня задели до того, что охота лезть в драку. Вдруг вместо потасовки намечается истерика, глаза начинает щипать. Я шиплю и встаю из-за столика, прихватив со стола пачку сигарет. Выйдя за дверь, обхожу всё здание, чтобы покурить во дворе, а не у дороги – меньше шума и лишних глаз.       Во дворе курит персонал, который сочувственно смотрит на раздетую девушку, которая в морозную ночь на понедельник отчаянно пытается прикурить на ветру, драматично размазывает слёзы по щекам и матерится, не выпуская сигарету из губ. В конце концов белый крикет сдаётся, выдаёт ровный язык пламени, и в отместку за выебоны отправляется прямиком в кирпичную стену.       Все люди делают больно, задевают за живое, творят хуйню – это закон. Невозможно привыкнуть к этому и реагировать спокойно – второй закон, константа моей жизни. Из раза в раз любое предательство, любая ссора воспринимается одинаково. Боль не притупляется, я разве что учусь реагировать на это холоднее. И сегодня отреагировала бы холодно, подтвердив слова Калинкина о том, что мне поебать, если бы не горячительные напитки, которых мы, блять, столько выпили – странно, что я от огня зажигалки не вспыхнула, проспиртованная до основания.       Сигарета подозрительно быстро подходит к концу, а в пачке – пусто. Подхожу к персоналу, спрашивая, где тут поблизости можно купить сигареты, и один из них отдаёт мне почти полную пачку. Я усмехаюсь, принимая у него из рук спасительный яд. Прошу ещё огонька, и четыре руки протягивают ко мне разных ценовых категорий зажигалки – и обычные дешёвые из ларьков, и увесистые Zippo.       – Что, настолько плохо выгляжу? Ты мне даже пачку за просто так всучил. Всё, докатилась до внешнего вида побирающейся?       – На нуждающуюся не смахиваешь, а на обиженную – вполне. Все там были. Хотя верхняя одежда тебе бы не помешала, – пожимает плечами мой спонсор сигарет на сегодня, я благодарно отвешиваю поклон и отдаю честь, уходя в сторону входа. Морозный воздух и горький дым явно отрезвили меня и успокоили.       В зале за нашим столиком пусто. Ни моей куртки, ни шапки, ни телефона с наушниками и банковской карты. Только в заднем кармане джинсов несколько тысячных купюр наличными.       – Девушка, можно нас рассчитать? – растерянно интересуюсь я.       – Ваш спутник заплатил. И, кстати, скажу Вам по секрету, знатно Вас обматерил.       – Это в порядке вещей, это дружба у нас такая, – успокаиваю я девушку с удивительно уставшим взглядом и приятным голосом.       – Дружба?.. – недоверчиво интересуется она, оставляет вопрос открытым и уходит.       Дружба, чего нет-то. Я пожимаю плечами и иду в сторону выхода, думая, где мои вещи. В любом случае на такси я доехать смогу, и от холода точно не помру. А Калинкин наверняка дома – рвёт и мечет, какая я непроходимо тупая стерва. Тут из-за угла вылетает явно уже давно трезвый и донельзя разъярённый Женя в обнимку с моей курткой и рюкзаком. Едва завидев меня, ускоряет шаг и переходит на бег, умело лавируя между сугробами.       – Если ты хочешь сообщить мне, какая я мразь, идиотка и что-нибудь в этом роде, то не трать силы, ради всего святого, – спокойным тоном говорю я. Женя молча накидывает мне на плечи куртку и надевает шапку почти до носа. Обнимает и тут же отстраняется. Я прижимаюсь спиной к стене, просовывая руки в рукава и поправляя шапку. – Спасибо?       – Ага, – бросает Женя и достаёт из кармана телефон. Набирает номер и спустя пару секунд разговаривает с диспетчером такси.       – Калинкин, – говорю я без выраженной интонации, будто просто констатирую факт. Это – Калинкин.       – Чего тебе? – он прикуривает, хмурясь, и даже не удостаивает меня взглядом.       – Спасибо. И извини, – откровенно говоря, извиняюсь я только для вида – своей вины за свою сущность я не испытываю, но Калинкина терять категорически не хочется.       – Хочешь, расскажу тебе, какая ты умалишённая и наглухо отбитая ебанашка?       – Если полегчает – валяй, – пожимаю плечами я, спрятав руки в карманы.       – Пиздец, – констатирует он и щелчком бросает сигарету в сугроб. Ответить мне, кажется, нечего.       – Где я – там всегда пиздец. Очевидно же. Ещё с появления Максима в квартире – очевидно.       – Да пошла ты, – бросает Женя, и вместо того, чтоб дать мне пойти, коротко целует в губы. Я какого-то хера отвечаю, а потом пихаю его рукой в грудь, мягко отталкивая. Женя глубоко вздыхает. – Пиздец.       В такси он садится на переднее сидение, а я забираюсь на заднее, думая о том, что через три часа на работу.