*
Почти весь последующий день я сижу на работе, уткнувшись взглядом в лист бумаги, который я для вида схватила. Коллеги видят мою кислую мину, помятый вид и красные глаза. Даже на обед не зовут, в курилку не тащат. Молодцы. Привыкли, что я огрызаюсь – а особенно если у меня похмелье и ночь без сна. Забив на все дела, я более или менее спокойно перевариваю всё произошедшее. Поводов для размышления море, и всю влитую в меня за последние сутки информацию нужно срочно структурировать, пока это всё не превратилось в один большой непроходимый пиздец. В моей голове настолько много мыслей, что я даже не знаю, за какую схватиться. «Я что-то непонятно в тот раз сказал?» А что он сказал? Какого чёрта выпрыгнул из комнаты обороняться, не надев очки? Он же не видит ничего. Представив, как Женя стоит спиной к нападающему и размахивает кулаками, я усмехаюсь. Видимо, он за меня тревожится. И что, блять? Это хорошо или плохо? Запутавшись ещё больше, роняю голову на руки и выдаю громкий протяжный стон, нахмурившись. Вероятно, я подозрительно долго остаюсь в таком положении, в связи с чем получаю мягкий тычок в плечо. – Живая хоть? – за насмешкой в голосе прячется обеспокоенность, которую я игнорирую. – Угу, – мычу я в ответ коллеге, даже не шелохнувшись. – Заболела? – Нет, – я вдруг поднимаю голову, резко выпрямившись, – хотя да, знаешь, я заболела. Простуда или грипп, а может ангина. Или что-то такое. Короче, мне нужно домой, очень срочно. Для вида я пару раз шмыгаю носом и демонстративно откашливаюсь. Коллега явно не верит в россказни про болезнь, но на всякий случай отходит от меня на шаг и кивает, сложив руки на груди. Под пристальным взглядом я спешно одеваюсь и ещё пару раз кашляю в кулак. Не уверена, что это исправит положение, но с каких пор меня это волнует? Туго заматываю шарф, салютую варежкой и скрываюсь за дверью. Мама когда-то давно, ещё в глубоком детстве, назидательным тоном говорила мне, отчитывая за очередную выдумку по поводу моих отметок или того, куда делась её любимая ваза: «Своим враньём ты делаешь в первую очередь хуже себе, а потом уже всем вокруг. Лгать плохо, очень плохо, но иногда... Иногда можно, только никому не говори», прикладывала палец к губам и заговорщицки улыбалась. Я ещё тогда решила, что врать жутко неудобно – надо помнить, что врал, кому, когда и с какой целью, и вела праведную жизнь. Почти. А если я и искажала факты, то сама верила в это, превращая произносимое в правду. Подруга спрашивала, почему я плакала всю ночь, а я отвечала, что просто песни какие-то грустные играли. Я мысленно рассуждала, что признаваться в слабохарактерности и приступах неконтролируемой ревности для меня – смерти подобно, поэтому убеждала подругу и себя, что дело в музыке, дождливой погоде и ещё невесть какой дребедени. Сегодняшняя ложь тоже отчасти правдива. Домой-то мне действительно нужно, да и горлышко побаливает. Я довольно улыбаюсь и поправляю лямку рюкзака на плече, думая, что в очередной раз избежала вранья – минусов к карме мне и без того достаточно. Дома подозрительно тихо. Наручные часы утверждают, что уже почти пять – даже если Калинкин неумолимо устал ночью, он встаёт максимум в три. Снимаю верхнюю одежду, разуваюсь и медленно бреду по квартире, прислушиваясь. Гробовая тишина. Потом до меня доходит посмотреть на вешалку, и вещей Жени там не обнаруживается. Гуляет, наверное. Калиныч, 0:23 «Я в Питере. Приеду завтра ночью» Саша, 0:26 «Меня не будет дома. Надеюсь, ты взял ключи» Калиныч, 0:26 «Съезжать собираешься?» Саша, 0:27 «А надо?» Калиныч, 0:30 «Дура» Как глупо обзавестись другом и так бездарно всё проебать. Мне определённо нужна помощь, и я хватаюсь за хвост падающей звезды. Через пару месяцев моя ближайшая подруга уезжает в продолжительное путешествие по стране, и пока до неё можно доехать на такси, а не на поезде – я пользуюсь этой возможностью. Снимаю блокировку и в очередной раз оказываюсь в переписке с Калинкиным. Опрометчиво брошенное «Дура» катается туда-сюда по черепушке, создавая явный дискомфорт. Сам, блять, дурак! – Спишь? – спрашиваю я вместо приветствия тоном провинившегося ребёнка. – А не плевать ли? Для тебя я всегда в зоне доступа, – моя Ульяна на том конце провода звонко усмехается, и мне уже кажется, что всё не так смертельно, хотя на самом деле я запуталась настолько, что тут уже не распутывать нужно эти ниточки – резать. – Уль, я приеду? – Я не провидец. Если вызовешь такси, назовёшь мой адрес, сядешь в машину и проделаешь получасовой путь – наверняка приедешь, а вообще... – Язва! Через полчаса буду, ставь чайник. – До твоего приезда он наверняка взлетит, я попозже поставлю, – вместо ответа я закатываю глаза, ухмыляюсь и нажимаю на отбой.*
– Ты встряла в такую передрягу, в какие не встревала уже тысячу лет! Я уж переживала, что ты стареешь и теряешь хватку, – подруга внимательно выслушивает мой едва ли не часовой опус, в который входят все детали: переезд в эту квартиру, знакомство с соседом, сближение и отдаление. – Ты прикалываешься? Хочу уже мирную старость, выращивать петуньи и гладить сто пятьдесят котов круглые сутки. – Тебе эта херня не грозит, не волнуйся, – напоминает мне Ульяна, тепло улыбнувшись. Спорить не хочется, и я отвечаю ей кислой ухмылкой, допивая вторую чашку чая. – Глупая, не вешай нос! Споём? Наша отдушина, наше лекарство – наша любимая музыка. Те самые «загадочные» группы, которые мы искали с трудом на просторах Интернета, просили советов у знатоков. По крупице собирали песни и целые дискографии групп, которые сейчас стали популярными, а когда-то были нашей тайной. В комнате темно, на улице тихо и мягко, даже ветер не дует. Уля перебирает струны гитары и запевает: «Не подходи к дверям!», я присоединяюсь уже в припеве, с наслаждением завывая «не позволяй себя обнять, не позволяй себя обманывать», но легче не становится. – Хочешь сказать, что не отпустило? – в глазах подруги читается искреннее недоумение. – Не отпустило, и что теперь? – Ничего теперь, сделай что-нибудь. Не сиди сложа лапки. – Если отрицать проблему – она сама рассосётся. – Ты признала, что это проблема. – Не было такого, не докажешь! Отстань от меня, ради Христа. Не буду я ничего делать. – Рассуждаешь как малолетка, которой какая-то вожжа под хвост попала. Не производишь впечатление умного человека с высшим образованием. – Ещё раз повторяю, отстань от меня, – я встаю с кровати, отодвинув гитару. Она жалобно дребезжит, ударившись об стену. Ульяна осуждающе качает головой, как бы говоря, что гитара-то ни в чём не виновата. – Почему ты оттолкнула Женю этого? – Потому что, – завожусь я, начинаю фразу на повышенных тонах, а потом сдуваюсь, – я не знаю. Потому что он пьяный был. Я тоже. И мы друзья. И, бля... Зачем мне это надо? – Ты говорила, что он уже протрезвел к этому моменту. – Для того, чтоб полностью протрезветь, нужно проспаться, как минимум восемь часов продрыхнуть. А Калинкин просто десять минут меня на морозе разыскивал. Блин, ты чего добиваешься, чтоб я призналась, что он мне нравится? Нихуя это не так, ты меня знаешь. – Я добиваюсь того, чтоб ты угомонилась. – Давай спать? – умоляюще говорю я, обессиленная всеми этими разговорами. – Давай, – сдаётся подруга.*
Я провожу у Ульяны ещё сутки, потому что на работе мне торжественно вручили больничный аж неделю. Мы делаем генеральную уборку, выбираемся в кино и на каток. Я возвращаюсь в привычный ритм жизни, в котором есть место всему, кроме пустых терзаний. Наутро же вваливаюсь домой, и на меня будто обрушивается подобно ушату ледяной воды вся та тяжесть, от которой я упорно избавлялась в компании подруги. Мысль о переезде из этой квартиры кажется уже менее абсурдной. В прихожей уже стоит обувь Жени, на вешалке его куртка. В квартире приятная прохлада, по ногам тянет из-за открытого окна, Караулова исполняет свою партию, а на кухне громыхает посуда. «Привет» в моём исполнении выходит слишком уж тихим и жалобным. Я предполагаю, что он не будет услышан, и надеюсь тихонечко прошмыгнуть в свою комнату. Как ни странно, в дверном проёме возникает Калинкин с дымящейся чашкой кофе или чая и тарелкой с хлопьями, которые он ставит на стол. Неловко улыбается, внимательно глядя на меня. – Привет! – звучит так фальшиво, что мне хочется закатить глаза, скривиться и уйти обратно к Уле. – Угу, – я улыбаюсь так же неловко, как Калинкин напротив меня, быстро снимаю верхнюю одежду и уже собираюсь скрыться за дверью своей комнаты. – Как дела? – ощущение, что нам по тринадцать лет. Я не выдерживаю. – Боже, Женя, тебе же самому некомфортно после этого воскресенья поддерживать какой бы то ни было контакт. Напрягает – можем снова общаться как первые полгода, которые мы жили в одной квартире. Можем разъехаться – вариант энергозатратный, но иногда нужно идти на крайние меры. Нам нужно? – А можно просто нахуй забыть это кретинское воскресенье? – взрывается Калинкин, всплеснув руками. – Коллективное помешательство? – Оно! Забыли, ничего не было. – Ура, Вселенная, храни Калинкина! – я радостно подношусь к соседу и крепко обнимаю его, повиснув на его плечах, как ленивец. – Я сделаю тебе кофе и расскажу, как там в Питере, дуй мыть руки, – подмигивает он.