*** Совсем редко, раз в полгода, а то и реже, Ремус позволял себе немного расслабиться — ведь, кажется, именно так называют пронизанные одиночеством вечера в компании бутылки Огденского. Обычно эти дни случались, когда он приезжал сюда. За последние годы он научился не думать о прошлом и поклялся не вспоминать о том, что когда-то в его жизни было нечто большее, чем существование от полнолуния до полнолуния. В камине едва слышно потрескивал огонь. Ремус, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, нащупал рукой бутылку. Его клонило в сон. Перед глазами мелькали яркими всполохами обрывки воспоминаний. Сивый. Первое полнолуние. Страшная, черно-зеленая ночь и боль, разрывающая каждую клетку его тела. Ремус вздрогнул. Спустя годы он иногда видел это в своих ночных кошмарах. А потом было светло — Ремус помнил бороду Дамблдора, бывшую тогда короче, темнее, но уже с заметной проседью; помнил понимающую улыбку директора. А потом — Хогвартс. Впрочем, зачем думать об этом, помнить зачем? Все прошедшее осталось позади. По окну застучали крупные капли. Резко поднявшись из кресла, он вышел на крыльцо. Шум от дождя нарастал, и Люпину он напомнил детство — маленький Ремус обожал бегать под проливным дождем по двору, радостно хохоча, влетая в дом, мокрыми ногами шлепать по чисто вымытому полу, пропускать мимо ушей мамины восклицания, подбегать к родителям и крепко обнимать. Было тепло. Ремус вздрогнул — здесь, в настоящем, капли были холодные, крупные, они резко били в лицо. Дорожку до ограды размыло, теперь она превратилась в огромную грязную лужу. Слегка пошатнувшись, он спустился по скрипучим ступенькам с крыльца. Сад был такой же запустевший, все поросло сорной травой, посерело и потускнело. Огороженный покосившимся забором участок был совсем небольшим, и дом занимал значительную его часть. А в детстве Ремусу сад казался огромным; он часами мог сидеть в тени за домом, читая очередную книгу с картинками, а потом оставлять ее раскрытой и бегать по саду, придумывая самые разные игры и представляя себя героем только что прочитанного приключенческого романа. Ледяные струи дождя совсем не отрезвляли. Ремус подумал, что последний стакан виски был лишним, и где-то далеко, как за туманом, отозвался с упреком его внутренний голос. С досадой проворчав что-то себе под нос, он, слегка покачнувшись, спустился с крыльца. Дождь начал затихать. Последняя ступенька скрипнула под ногами Ремуса зловеще, и сад погрузился в тишину, прерываемую лишь дыханием Люпина. Он сделал несколько шагов вперед. Почему-то Ремусу казалось, что в воздухе повисло странное ощущение ожидания. Ждать он давно отвык — и что теперь ему мерещится? Выйдя за ограду, Ремус задумался. Он испытывал жгучее желание пройтись по родным местам, но где-то внутри сидело сомнение. «Ожидание? — вопрошал внутренний голос. — Чего ты ждешь? Неужто в этом захолустье, где ближайшая развалина, которую гордо именуют домом, находится по ту сторону леса, что-то может произойти?». Он решительной, хотя и не ровной, походкой, зашагал к лесу. Теперь он вспомнил, что так давно не приходило ему в голову, но позволяло хоть как-то существовать еще несколько лет назад.
*** Там, в лесу, у Ремуса было когда-то потайное место — на самом деле ничего таинственного в нем не было, но именно туда он приходил, чтобы спрятаться от шума и суеты. Посреди небольшой поляны возвышался старый раскидистый дуб, и под ним Ремус читал, рисовал какие-то завитушки, соединяя их в причудливый узор, иногда просто размышлял о чем-нибудь, лежа в тени. А еще раньше, когда было ему лет пять, сюда в первый раз привел его отец. Дуб этот, по словам мистера Люпина, был совсем не обычный, а волшебный. Ремус радостно смеялся, а отец, усевшись рядом с ним прямо на траву, рассказывал ему сказки. С тех пор эта поляна стала его маленьким убежищем. В девять лет Ремус завел дневник. Это была толстая тетрадь, куда он записывал все, чем не мог поделиться хоть с кем-то — сначала печатными буквами, потом корявыми прописными, а еще позже — аккуратным мелким почерком. Тетрадка со временем потрепалась, но он продолжал писать в ней, наколдовывая уже самостоятельно новые листы. Он почти никогда не перечитывал старые записи, но бережно их хранил — а вдруг пригодится. Под шум раскидистой кроны дуба и шелест травы маленький Ремус Люпин задумчиво грыз кончик пера и писал о том, что в целом мире, кажется, нет человека, который бы его понимал. А еще — о том, что где-то далеко есть удивительная школа, где он смог бы научиться колдовать, совсем как папа. Но Ремус знал, что ни за что не сможет попасть туда. Потом в доме Люпинов однажды появился незнакомец. Добрый его взгляд из-под очков-половинок очень хорошо запомнился мальчику. После долгого разговора с незнакомцем отец впустил в гостиную Ремуса, и следующие несколько минут тот с изумлением и страхом слушал профессора Дамблдора. В дневнике появилась новая запись, которая заняла несколько страниц. В Хогвартс Ремус дневник не брал — мало ли, кто отберет, прочитает. А информация, хранившаяся в этой ничем не примечательной тетради, вовсе не была предназначена для посторонних глаз. Летом после первого курса, когда Ремус уже и забыть успел о дневнике, во время уборки он обнаружил его. И вновь записывал он самое сокровенное. Подумать только! У него — у Ремуса! — появились самые настоящие друзья. Он вдохновенно писал о них, перечисляя самые лучшие качества каждого. Со временем он открывал дневник все реже, и страницы запестрели новыми записями лишь после четвертого курса — тогда Ремус, краснея, с трудом подбирая слова, казавшиеся ему несуразной нелепицей, писал о том, что уже несколько месяцев томило его и не давало свободно вздохнуть. В первый раз он почувствовал к кому-то симпатию чуть большую, чем обычно. И не просто к кому-то — к лучшему другу! Попытки выбросить эти мысли из головы вовсе не приводили к ожидаемому результату. Каникулы тянулись отчаянно долго, ответы на письма от Сириуса приходилось ждать неделями — Ремус знал, что у друга серьезные проблемы с семьей. Но время пролетело почти незаметно. Прошел лишь год, а они с Сириусом сидели у того самого дуба, совершенно счастливые. Золотые солнечные отблески плясали на темных кудрях, в глазах, и даже улыбка Блэка чуть ли не светилась. Он смеялся над шутками Ремуса искренне, запрокидывая голову, ласково глядел на него, перебирал русые пряди. Они болтали обо всем — о прошедших экзаменах, квиддиче, планах на недалекое и, конечно, светлое будущее. Все было хорошо.
*** Ремус сам не заметил, как ноги привели его туда. В непроглядных сумерках лишь острое зрение оборотня различало лесную тропинку. Что-то скрипело под его ногами, хлюпала и чавкала грязь. С веток капало. В лесу, казалось, не было ни души. Ремус остановился, как вкопанный. Здесь, под дубом, виднелось темное пятно, почти незаметное. Он поморщился, различив, как показалось, какой-то смутно знакомый запах. Пятно вдруг сдвинулось. Собака — а это была она, — поджав хвост, попятилась, собираясь бежать. Животные всегда чувствовали присутствие оборотня. Но вдруг и она остановилась — ощерившись, оскалив грозно зубы, а потом задрожав. Ремус закусил губу. Он мог сказать наверняка, почему запах показался ему знакомым. Собака заскулила едва слышно. Ремус закрыл глаза, почти уверенный в том, что сходит с ума, но, переборов себя, посмотрел прямо вперед. Вместо собаки он явно увидел фигуру худого изможденного человека. Это был Сириус.