Никлаус
— Никлаус, если сегодня в твоей голове одно сплошное дерьмо, это не значит, что нужно распространять его на каждого в этом доме! — к концу фразы Элайджа повысил тон впервые за долгое время, также грубо ткнув пальцем в мою грудь. Мне хотелось оттолкнуть его, чтобы он ко мне не прикасался, мне хотелось перевернуть обеденный стол, за которым мы сидели пару мгновений назад. Но вместо желаемого проявления своего гнева, я лишь молча сжал руку в кулак и сделал шаг назад, думая о том, что всего один человек под этой крышей сдерживает мои порывы в пределах адекватности. Черт, этот день не задался с самого утра, обещая быть занесенным в список самых «удачных» дней в году. Сегодня все по какой-то неведомой причине сошло с дистанции, все вещи перестали идти своим чередом, но основной проблемой всего этого было то, что только я один придавал происходящему значение. И это меня раздражало сильнее, чем что-либо другое. А все началось с того, что Ребекка за завтраком разбила чашку. Но это отчего-то её позабавило и заставило с какой-то нежностью пробормотать: «на счастье». Хотя никакого счастья сегодня, твою мать, не наблюдалось. Затем оказалось, что вся работа в порту сбилась со своего привычного графика, а это было прямой обязанностью Марселя — наблюдать за течением дел. Чуть позже Элайджа узнал, что некоторые сувенирные лавки Французского бульвара пострадали от рук вандалов, с чем поспешил разобраться, потому что это было в местности, где мы обитали. Никто не хотел, чтобы Хоуп наблюдала за проявлением чьей-то, пусть и невесомой, жестокостью. А к полудню оказалось, что на окраине нашли наполовину обескровленный труп. Но мне, черт возьми, не позволили этим заняться. Меня вообще никто не слышал. Но это, блять, был первый труп, оставленный вампиром с тех пор, как закончилась война и все дерьмо ушло глубоко под землю. — Ты серьезно этого не замечаешь? — я не мог контролировать всего себя основательно, поэтому мой голос был низким и грубым. Интонация была последней вещью, которая могла бы меня волновать. — Все кругом начинает рушиться, — я машинально обвел рукой помещение, — и чем дольше мы ждем, тем хуже будет потом. Элайджа усмехнулся, нервно проводя руками по волосам и тяжело вздыхая. Его взгляд метнулся в сторону двери, а затем обратно ко мне, и я точно знал, что прямо сейчас брат хотел находиться везде, но не рядом со мной. И я, впрочем, хотел того же. Сложность состояла в том, что мы оба знали: если не придем к взаимопониманию в эту минуту в этой комнате, кто-то рискует натворить дел. В частности, я. Исключительно — только я. — В обычной жизни такое случается, Ник, — несмотря на то, что я отошел от него, он сделал несколько шагов в мою сторону, нарушая пространство, где все медленно пропитывалось ядовитой злостью, — сложности есть у всех, они появляются и исчезают, знаешь? И это нормальное явление в нормальной жизни, черт тебя дери. Последние слова он едва ли не выплевывает, бесстрашно смотря мне прямо в глаза. Нас разделяло всего метра два, и я чувствовал, как во мне постепенно разрастается желание что-нибудь разрушить. Мы стояли продолжительное время, не отводя друг от друга взгляд. Не нужно было слов, чтобы каждый из нас выплеснул свое недовольство по поводу другого. А еще я видел предупреждение. И это скорее было угрозой — Элайджа не позволит мне нарушить спокойствие нашей семьи. Я знал, что он найдет любой способ справиться с каждым моим бзиком. Именно это и заставило меня уступить в нашем немом споре, потому что я понимал: неприятное предчувствие, возможно, исчезнет, но все может стать намного хуже и невыносимее, если из-за моих причуд брат не побоится увезти Хоуп подальше от меня, чтобы спрятать. У него, блять, появился рычаг давления. Когда Элайджа убеждается в том, что я не намерен продолжать свою тираду, он тихо и почти незаметно исчезает за дверью. Теперь сжимая оба кулака, я поворачиваюсь к стене, и немного расслабляюсь, замечая портрет своей дочери. Но я все еще не мог принять мысль о том, что обескровленное тело может быть частью чего-то обыденного в нормальной жизни.***
Новый Орлеан еще никогда не выглядел настолько убогим и отталкивающим, как в эту ночь. Все вокруг словно по щелчку потерпело метаморфозу и начало приобретать отвратительные формы. Даже тот самый некогда желанный джаз, изо дня в день лившийся из узких переулков города, звучал фальшиво и резал слух. Люди на тротуарах перестали казаться приятным дополнением к окружающему. Мистика, чувствовавшаяся в воздухе от многовековой истории, исчезла, делая Орлеан ничтожным, пустым, скучным. Все было совершенно не так, как прежде, не так, как вчера, и я не знал, была ли это причина моих гребанных периодических заскоков или что-то происходило на самом деле. Но обшарпав все кварталы, заглянув в каждый чертов уголок места, что был домом для моей семьи, мне пришлось лишь в очередной раз вспомнить о том, что повода для переживаний и нервных тиков больше не было. Вспомнить, что со всем дерьмом было покончено. Возможно, я не мог привыкнуть к этой странной тишине даже сквозь время. Да, черт возьми, я определенно никогда не смогу свыкнуться со спокойствием, наступившем спустя тысячу лет для каждого члена семьи. Борясь со странными ощущениями внутри, я решил попробовать забыть об этом в баре за углом, где так часто приходилось теперь коротать вечера, временами пересекаясь с удивительно спокойным Элайджа и все еще непривычно счастливой Хейли. Заказав бокал чего-нибудь покрепче и закрыв глаза, я старался не думать о том, что что-то могло пойти не так. Не могло… Но на уровне подсознания я уже знал, что кое-что здесь изменилось. Я чувствовал этот запах, но не мог понять, какие перемены он с собой принесет. И уж было бы лучше, чтобы это не было плохим, потому что я не мог позволить кому-либо снова причинить боль моей семье. Обхватив холодный стакан коньяка, я поднес его чуть ближе к лицу, надеясь для начала насладиться запахом, но кое-что заставило меня на некоторое время перестать дышать. Это было прямо здесь. За моей спиной. — Клаус? В мгновение все, что происходило на фоне, внезапно исчезло. Шум позвякивающих бокалов, голоса, музыка — все будто стало проходить сквозь меня. И я даже задумался, не показалось ли мне, но каждый запах имел свою особенность — он никогда не менялся, и флюиды в пространстве всегда оставались теми же даже спустя годы. Мне абсолютно не требовалось усилий, чтобы узнать, но потребовалось так много секунд, чтобы обернуться. Едва ли я обратил внимание, что замер — по-прежнему удерживая бокал на весу я так и не попробовал приторно-горький вкус многолетней выдержки. Как оказалось, меня все еще можно было застать врасплох. Полминуты. Ровно столько мне понадобилось, чтобы обернуться на тихий шепот своего имени. Непозволительно долго. — Кэролайн, — её имя как-то само сорвалось, и от чего-то мне стало приятно, легко. Удивительно, что её имя всегда вызывало странное тепло. А когда я все-таки смог посмотреть на неё, внутри все словно оборвалось. Это было то самое чувство, с которым я проходил день, пытаясь найти основную причину своего поехавшего подсознания и убедиться, что это помутнение вызвано всего лишь время от времени появлявшимся заскоком, с которым приходилось иногда бороться. Но на этот раз это не оказалось игрой моего гребанного разума. Теперь, по крайней мере, моя нервозность была объяснима. Передо мной стояла самая настоящая, живая Кэролайн Форбс, которую мне никогда не составляло усилий чувствовать, потому что она въедалась прямо под кожу, а её имя выжигалось на каждой клеточке сознания. И, черт возьми, это вызывало перемены во мне всякий раз, когда она находилась по близости. Но я смотрел на неё сейчас, и то, что я увидел, меня отрезвило. Это подарило мне еще одну причину, по которой я должен был подумать о каждом, кого всегда пытался защищать. И о том, какие же все-таки перемены могут произойти. Это мог быть еще один небольшой Апокалипсис в Новом Орлеане. Передо мной стояла девушка, в глазах которой я не видел ничего, кроме пустоты и глубокого, пугающего отчаяния.