Есть такие дороги - назад не ведут

Он пришёл, лишь на час опережая рассвет.

А Исин предупреждал ведь: в обходе всегда безумно хочется пить, жрать и завалиться под каждый попадающийся на пути куст, чтобы ноги перестали так дико гудеть и болеть. Альфы старше сорока так и делают, по большей части, отлёживаясь, сокращая путь уже протоптанными тропами, прекрасно осознавая, что ежесуточное прочёсывание территории — не более чем дань традиции, своеобразный обряд, следовать которому приходится, хочешь или нет. Но со спутником в первом своём обходе Чонину не повезло, он морщится, отрывая присохшую к стёртой в кровь пятке портянку, подкладывает под неё лист подорожника и затягивает потуже. Жаркое майское солнце не щадит, выжигает кожу, Чонин и без того на лицо слишком тёмный даже для Чёрного, ему солнце не страшно. Только пить хочется больше, чем обычно, и рубашка к спине липнет. Парень поднимается и торопливо семенит следом за быстро шагающим старшим альфой, припадая на одну ногу. Они поднимаются по пологому склону, вокруг лишь лес и бесконечные луга, заросшие зелёной сочной, мягкой травой. Чонин знает: холмы далеко впереди, а за холмами другой мир, которого Чонин никогда не увидит, да и не хочет видеть, так страшны рассказы старых воинов о том, что там творится. Угрожать Чёрным не смеет ни одно племя уже пару десятков лет, слишком очевидно их преимущество в количестве и силе, лишь пару раз в год у границы отлавливают случайных охотников или бродяг, которые при виде альф с длинными чёрными косами едва сознание не теряют, и Чонин действительно горд быть альфой из легендарного племени Чёрных. Напарник — высокий угловатый альфа под сорок, его длинная коса бьётся по широкой спине и ягодицам, извивается змеёй в полёте, Чонин смотрит на неё с завистью и предвкушением неотрывно, — его волосы едва до лопаток достают, — и со всей дури впечатывается в спутника, когда тот резко останавливается и разворачивается к нему лицом. — Мы с твоей ногой далеко не уйдём. Устроим привал здесь, к вечеру доберёмся до Узкой реки, неподалёку от неё заночуем, а утром срежем напрямую через лес. До темноты вернёмся. — Но как же… — Я тебя на загривке не потащу, когда ты с воем будешь скакать на одной ноге, прося подождать, а со второй клоками стёртую шкуру отдирать. Повесили на шею сопляка, даже портянки мотать не научили… Альфа сплёвывает сердито в сторону, бросает сумку на траву и приваливается спиной к широкому дубу. Чонину обидно и очень стыдно, он щурит глаза и губы кусает, вглядываясь вдаль. Быть обузой он совсем не рассчитывал, только не в первый свой обход, когда нужно показать себя с самых лучших сторон. Напарник смотрит на него искоса внимательно и фыркает уже по-доброму, отхлебнув из фляжки тёплую воду. — Да ладно, не реви, мне самому совсем не охота тащиться в ту сторону. Даже если там какой дурак и будет ошиваться, пусть себе гуляет, нам с тобой пленных только не хватало. Чонин кивает, вскидывает голову и снова принимается рассматривать едва виднеющиеся в сизой дымке холмы. Он никогда не испытывал жалости или презрения к пленным, в его племени они были всегда: омеги стирали бельё, помогали по дому местным, альфы пахали землю, пасли скот и чистили сараи. Но единственный народ, пленника из которого Чонин никогда не видел, народ, которого он действительно боялся с самого детства — Белые. Белые, которым и принадлежат неприступные земли за холмами, так манящие взор. О них ходят страшные легенды: полная противоположность справедливым, статным, стайным Чёрным, они подобны воде, что гнётся, рвётся, рассыпается паром на множество частей, застывает на годы, но не гибнет, оправляется от каждого набега соседних племён, возрождается и становится лишь сильней. Чонина пугали рассказы деда о колдовстве, байки старших парней на улице, он видел Белого всего один раз в жизни: пару месяцев назад альфы привели с обхода высокого широкоплечего альфу с белоснежными короткими волосами, и у Чонина дыхание спёрло от одного взгляда на него. Чёрные стригли волосы лишь трижды во взрослой жизни, такие порядки царили с незапамятных времён, и никто не смел их оспаривать. Длиной косы альфы издавна измерялись сила и мужество, враги всегда первым делом отсекали её, как символ позора, и лишь потом голову, и стриженый коротко альфа выглядел просто ненормальным с этим огнём, насмешливостью и неприкрытым презрением в больших глазах, с явным чувством превосходства. Чонину едва удалось тогда выдержать стальной взгляд, направленный прямо на него. Пленного не казнили, но и пленником в полной мере он не стал, его просто заперли в сарае, и запретили о нём вспоминать. Чонину казалось порой, что он слышит его вой по ночам, но папа все расспросы игнорировал, и Чонину пришлось научиться не обращать внимания. Дальше напарник шагает быстрее, Чонин хромает и скоро устаёт, но делать ещё один привал нельзя, воды лишь фляжка, припасов в сумке за спиной на два перекуса: сухари, пара отварных картофелин и сыр, а впереди ещё целые сутки. Ночевать рядом с Узкой рекой, за которой начинается Запретный лес Чонину боязно, но со старшим спорить он не решается, осознавая, что виноватым в любом случае оказался он сам. Лес там густой, лиственный, по большей части, шумит оглушительно, угрожающе, предостерегающе, он ничей, и потому словно насмехается над караулами по обе стороны от себя. Чонин не уверен, охраняет ли кто границу по ту сторону, но чувствует себя словно под прицелом десятков глаз. К горлу подкатывает нервная тошнота, старший только косится на него, хитро щурясь, и подгоняет, не давая даже попытаться разглядеть, рассказывая, как много угроз таится за этой живой границей. — Они совсем с головой не дружат, зато с лесными духами — да. По ночам, бывает, если слишком близко привал устроишь, проснёшься — дым над дальним холмом столбом стоит. Костры жгут и воют не по-человечески, мороз по коже такой, что хоть сам садись и вой. И если вдруг увидишь их омегу — не жалей, не вздумай, эти твари ещё опаснее, есть в них какая-то колдовская сила. Нелюди они, Чонин, нелюди. Рука дрогнет — считай, пропал. Пленных они не жалеют. От них никто ещё не возвращался. И за тобой никто не пойдёт, учти. Никто не станет разжигать войну с ними из-за одного глупого сопляка. У Чонина от рассказов пот градом по спине под рубахой и тёплым кожаным жилетом, он сглатывает с трудом, опасливо озирается и сильнее сжимает ладонью резную рукоять ножа на поясе, спотыкаясь на каждом шагу. Старший альфа ведёт себя совершенно спокойно, обкусывает заусенец на пальце, сплёвывает и щурится на догорающее пятно заката над линией горизонта. Тропинка ведёт вдоль узкой серо-зелёной ленты речки, вверх по течению — Чонин наклоняется умыться каждые полчаса — и резко уходит вверх, берег превращается в глинистый обрыв, приют ящериц и ужей. — Это мы отличный путь проделали, самые сложные места позади, сейчас подрыхнем, а утром можно и не торопиться, может, и к ужину добраться успеем. Эй, совсем я тебя запугал? Ты аж побледнел, вот бы тебя отец сейчас увидел! Альфа смеётся громко и сипло, Чонин утирает нос смущённо и отворачивается, вздрагивая от холодного ещё весеннего ветра. Ночь накрывает быстро, словно небо глаза закрывает, Чонину не спится, он считает про себя овец, звёзды, молодые листья на вязе над ним, прижимает кулак к ворчащему животу. Во рту пересыхает безбожно, хочется хоть маленький глоток сделать, напарник храпит так, что вокруг него колышутся тонкие травинки, Чонин крепче кутается в накидку, постукивает зубами и мечтает, чтобы солнце поскорее взошло. Ему чудятся страшные зловещие звуки, хоть он и понимает, что это лишь его разбушевавшаяся фантазия, но упрямое нутро дрожит трусливым зайцем, Чонин фыркает, садится и подползает ближе к давно прогоревшему костру. Глотка саднит, Чонин посылает всё к чёрту, тянется к фляжке, и едва воздухом не давится от возмущения и ужаса: хлипкая крышка слетела, жадная сухая земля впитала воду так, что и пятна влажного не видно, и спасительной влаги осталось едва ли на глоток. Парень торопливо вытрясает последние капли в рот, боязливо косится на чужую фляжку и, выдохнув решительно, тянется к ней. Та оказывается тоже почти пустой, Чонин вымученно роняет голову на колени, поднимается и, прихватив нож и жилет, нервным, торопливым шагом устремляется к реке. Воздух ранним утром морозный, хоть и ощущается уже в нём нотками, оттенками запахов совсем близкое лето, иней на траве и застывшие капли росы на длинных паутинках хрустят под сапогами. Пахнет цветущей водой. Чонин озирается настороженно, вспоминая, где по рассказам Исина должен быть едва заметный родник, им же и обнаруженный, а по рукам мурашки только успевают круги нарезать. Альфа ускоряет шаг, надеясь вернуться до того, как проснётся напарник, делает неосторожный шаг, спотыкается о кочку и, не успев даже пикнуть, кубарем валится с пологого склона в заросли осоки у самой кромки воды. Голова гудит от удара о корягу, плечо простреливает болью, альфа сдерживает болезненный стон и медленно выдыхает. Перед глазами скачут яркие искорки, Чонин промаргивается, тихо охает и осторожно привстаёт на локте, но тут же падает обратно и обмирает. Сердце бьётся птицей в силках, когда краем глаза альфа замечает высокую тонкую фигуру, появившуюся, словно из ниоткуда, у края леса по ту сторону реки. Человек оглядывается, принюхивается, делает несмелый шаг вперёд, Чонин не дышит и не позволяет себе сглотнуть вставший посреди глотки вскрик, только осторожно нашаривает ладонью выскочивший из ножен кинжал. Фигура устремляется прямо к нему, в руках у парня тяжёлая корзинка, Чонину не видно, что внутри, но его это мало волнует: человек вторгся на территорию, на которую не имеет права посягать ни одна из сторон, и от земли Чёрных его отделяет всего-то узкое устье реки, глубиной по колено на этом отрезке. Незнакомец оставляет корзину на берегу, стягивает низкие лёгкие сапоги и подворачивает штанины, оголяя белые ноги, у Чонина ком в глотке растёт всё стремительнее, мешая дышать, а капюшон с чужой головы спадает, и альфе приходится зажмуриться, чтобы не ослепнуть от ярких брызг едва взошедшего солнца на чужих коротко стриженых светлых волосах. Неестественно белые ладони выпачканы алым, что выглядит жутко до мурашек, они опускаются в воду, плещутся, омывая друг друга, зачерпывают воду в горсть, и Чонин вспышкой, каким-то звериным, охотничьим чутьём осознаёт, что более подходящего момента у него не будет. Всё, что есть у него: короткий нож, сильные ноги и руки, — напарник слишком далеко, а у парнишки конечности как у косули тонкие, кажется, пальцами тронь, переломятся. Чонин решается, делает глубокий вдох и вскакивает на обе ноги в одно мгновение, словно кот. Незнакомец глухо вскрикивает, отшатывается резко и бросается прочь, но босые ноги скользят и вязнут в размокшей глине. Он тяжело падает на бок, руки тонут в грязи по запястья, поднимается и падает снова, а Чонин по каменистому дну добирается до него в три шага, ухватывает за горло и валит в высокую осоку. Они борются около минуты, белый рычит, зачерпывает ладонью грязь и вдавливает в чужое лицо, залепляя глаза и нос, Чонин фыркает, дышит ртом и предплечьем с силой прижимает тонкое горло к земле. Парень под ним бьётся как в лихорадке, сучит пятками по берегу, но вырваться не может, сипит глухо и вдруг, обессилев, притихает. Чонин, осознав, что сопротивляться тот уже вряд ли сможет, усаживается сверху, вжимает его руки коленями в грязь и торопливо утирает лицо. Тело под ним обмякает, трясётся мелко и надрывно кашляет, рискуя выхаркнуть лёгкие, Чонин прочищает глаза, промаргивается и едва сам дышать не перестаёт, когда обнаруживает под собой омегу. Лицо его раскраснелось, глаза наполнены влагой, рот ярко малиновый, а в зрачках столько тёмной ярости, что Чонин тут же ухватывает его за запястья, чтобы уберечь себя от удара. Омега, однако, не теряется, делает глубокий вдох и плюёт ему в лицо липкой розоватой слюной. — Грязный пёс! Чонин шипит, вытирает лицо о рукав рубахи и резко переворачивает омегу лицом вниз, наваливаясь сверху удобнее всем телом и перехватывая снова за горло. — Ты что здесь делаешь? Это не ваша… — Пошёл ты! Пусти! — Не ори, мне тебе шею свернуть — раз плюнуть. — Мог бы, давно бы свернул. Слабак! — А ну, замолчи! — Ха, и что ты мне сделаешь, чёрная шавка? Мне испугаться твоей вшивой косы или клинка, который ты посеял в грязи? Чонин испуганно вскидывает голову, осматриваясь, в ножнах кинжала нет, поблизости тоже не видно, омега сипло смеётся, дёргается, но Чонин снова вжимает его в грязь всем весом. Сладкий, животный запах омеги перебивает вонь воды, закисшей грязи и рыбы, Чонин судорожно выдыхает ему в выпачканный глиной затылок и старается отвлечься, пытаясь придумать, что теперь делать. Омега дёргается, рычит и норовит ударить Чонина пяткой по бедру. — Так, сейчас я встану, и ты поднимешься, только давай без фокусов. — Своей шавкой-подстилкой будешь командовать! — Слушай ты! Я могу придушить тебя прямо здесь, но будет лучше, если ты встанешь и, не рыпаясь, пойдёшь со мной, тебя никто не тронет, обещаю. Омега затихает настороженно, чуть ёрзает и, вдруг прыснув, издевательски фыркает. — А меня уже кое-кто трогает. Успокой своего дружка, мне, конечно, приятно такое внимание, но сейчас не самый удачный момент, тебе не кажется? Омега глухо гаденько смеётся, Чонин проклинает всё на свете, когда осознаёт, что его организм весьма однозначно реагирует на такую близость округлой задницы омеги. Он поднимается на коленях, резким движением срывает с себя ремень и, перетянув им чужие тонкие запястья, поднимает парня на ноги. Тот всё хихикает, обнажая ряд зубов с длинными острыми клыками, и внимательно оглядывает альфу с ног до головы. — Несуразие какое. Кто же тебя в дозор пустил? Или у вас там все альфы такие? — Замолчи.  — Не замолчу. Нет, ну я же не знаю, вдруг ты там первый альфа на деревне. В таком случае, мне искренне жаль ваших чёрных подстилок. — Замолчи. — Не замолчу. Слушай, отпусти, а? Если тебе очень хочется трахнуться, я даже не против. У меня самого давно не было. А ты меня отпустишь за это, давай?  — Замолчи! — Не замолчу!!! Чонин отворачивается, раскрасневшись, кажется, до самых стоп, присаживается у воды и быстро умывает лицо, искоса поглядывая на хлюпающего пятками в грязи омегу, который утирает щеки о ткань рубахи на плечах. — А что такое? Я не нравлюсь тебе? Нравлюсь же, вон как радостно мне в зад тыкался. — Никуда я не тыкался! — Ой, ну что ты смущаешься? Это совершенно нормально, у альф встаёт рядом с омегами, закон природы, с ним не поспоришь. Погоди… так ты, может, совсем никогда ещё не тыкался? Чонину хочется провалиться сквозь землю, он судорожно оттирает щеку и отворачивается, омега делает пару шагов навстречу и аккуратно вытирает налипшую на ноги глину о траву, не отрывая лукавого взгляда от чониновского лица. — Что, угадал?! А-а-ах, бедненький, ты наверное омегу-то и не нюхал ещё, раз возбудился от такой мелочи… Хотя выглядишь взросло. Сколько тебе? — Не твоё дело. — Ты и не знаешь, как там хорошо, да? Тепло, влажно, глубоко… так узко… Чонин не выдерживает, рывком встаёт на ноги, красный, словно отварной рак, омега отшатывается тут же, заливаясь хохотом, изворачивается и задирает рубашку, обнажая плоский, совсем белый живот и тазовые косточки, с которых свалились штаны на тонком плетёном, совершенно бесполезном пояске. У Чонина воздух застревает посреди глотки, он торопливо отворачивается и трёт мокрое лицо полой рубахи. Омега оглядывается внимательно, прикусывает губу и делает ещё два коротких шага назад. — Ну, давай же, пока есть возможность, тебе понравится, обещаю. Я знаю, как сделать альфе приятно, ещё никто не жаловался. Только руки развяжи, неудобно будет. — Я не совсем идиот. — Уверен? Омега, прыснув, посылает Чонину воздушный поцелуй и вдруг, легко сбросив с тонких запястий ремень, припускает в сторону леса. Чонин едва не давится собственной слюной от неожиданности и, отмерев, срывается следом, не успев даже осознать, что делает, и что вообще произошло. В голове бьётся назойливая мысль: «Поймать, во что бы то ни стало», — подгоняемая древним инстинктом. Ноги омеги оказываются не только длинными и тонкими, но и сильными, босые пятки только успевают сверкать в траве, но Чонин не боится потерять его из виду — белобрысая макушка служит лучше всякого сигнала. Он несётся следом в тяжёлых от воды сапогах, точно зная, что чужие пятки быстро устанут и заболят, в лесу полно иголок, веток и корней, и у него самого останется бесспорное преимущество. Светлое пятно волос скрывается в самой чаще, Чонин выжимает из себя остатки сил и не отстаёт, следит неотрывно за мельканием, по лицу хлещут ветки, коса больно бьёт по спине, альфа матерится про себя, на полном ходу заталкивает её под рубашку. Слева лес неожиданно обрывается, омега сворачивает, когда вдали уже виднеются просветы между деревьями, и Чонин, просчитав его траекторию и оттолкнувшись от покосившейся берёзы, выбегает наперерез парню, у которого от неожиданности глаза едва не вываливаются из орбит. Чонин сбивает его на полном ходу, они тяжело валятся в траву, катятся кубарем, острая боль пронизывает плечо, но альфа снова хватается за чужое горло изо всех оставшихся сил. Омега дёргается, прижимает подбородок к груди и впивается острыми зубами ему в ладонь, Чонин взвывает от боли, выпускает парня из рук и быстро перекатывается в сторону, поднимаясь на колени и испуганно оглядывая прокушенную до крови руку. Грудь готова разорваться после бега, в глазах темнеет, и приходится напрячься всем телом, чтобы не отключиться. Омега мгновенно оказывается на ногах, сплёвывает слюну с кровью, отбрасывает волосы со лба и усмехается так, что у Чонина холодеют внутренности. — Ты пожалеешь, что посмел тронуть меня. — Ты был в Запретном лесу! Ты подошёл к нашей реке! — Это страшное преступление, правда? — У нас есть договор. — Договор действует в обе стороны. — Я не переходил границ! — Да ну? А где, по-твоему, сейчас находишься ты? Чонин обмирает, вскидывает голову и растерянно оглядывается. Восходящее солнце сверкает сквозь поредевшие кроны, ветер шумит в листьях словно насмешливо, Чонин сглатывает с трудом и уставляется во все глаза на группу светловолосых альф, идущих прямо на него со стороны солнца. Омега фыркает насмешливо, отряхивая одежду от налипшей травы, и улыбается Чонину ядовито во весь рот. — Добро пожаловать на Землю Белых, шавка.