Есть такие дороги - назад не ведут

Очень сложно верить в то, что всё ещё будет хорошо, и болеть перестанет, когда внутри дыра размером со всё нутро. Болеть то и нечему больше, кажется, ветер свистит где-то глубоко, разметая по рваной, кровоточащей поверхности раны сухие жёлтые листья, хотя вокруг всё ещё зелено, и непонятно, как может обитать смерть в живом человеке. Хань идёт, дышит, сдерживает дрожь в коленях и губах и надеется, хотя знает, что не на что больше. В лесу странно тихо, Хань часто оглядывается, но деревня ещё спит и вряд ли кто заметит его исчезновение кроме отца, но тот привычный. Жизнь в деревне течёт как и прежде вот уже неделю, а Хань все эти дни домой возвращается лишь для того, чтобы поспать немного беспокойным дурным сном, и на рассвете вновь подняться и отправиться в лес. Исин не приходит, и Хань ждёт его на полянке до тех пор, пока солнце не восходит в наивысшую точку, а потом идёт снова, с каждым днём всё дальше от своих земель, но даже у Узкой реки нет никого. Хань переходит и её, острые плоские камни на дне впиваются в босые ступни, но омега не чувствует боли, он выбирается на глинистый берег и присаживается у выжженного чёрного пятна, у которого останавливался раньше караул. От мысли, что Исин здесь спал совсем недавно, становится тепло и радостно, но всего на миг, в следующий Хань уже всматривается в зелёную даль, туда, куда тянется тоненькая извилистая тропка, и куда не смеет больше даже смотреть ни один Белый. Хань смотрит, губы его дрожат, и он не может больше сдерживать рвущихся наружу слёз. Внутренности скручивает сильным спазмом и не отпускает до самого вечера, Хань возвращается на поляну, где осталось всё лучшее, что было в нём, сворачивается клубочком и старается не думать, не вспоминать, не представлять, но не получается. Тело помнит лучше него сильные, но мягкие руки Исина, в которых было уютнее, чем в отцовских объятиях и жарче, чем в постели с Чжонхуном. Полные обкусанные губы, от которых было невозможно оторвать взгляда, даже когда чушь несли откровенную, ещё в ту, самую первую встречу, когда Хань пропал от одного лишь взгляда в абсолютно чёрные, но чистые и невинные испуганные глаза, которые самому страшно было испачкать собой, но и сопротивляться, когда в них вспыхнул опасный огонёк искреннего желания, не вышло. Он не знал ещё, что это значило, но знал Хань, и он противился себе, сколько мог, но Исин был, так редко рядом, но существовал где-то вдали, и Хань сдавался день за днём, просто вспоминая о нём. И с каждой встречей было сложнее смириться с разлукой, и хотелось быть ближе, хотелось раствориться в нём и впитать его в себя, сколько получится, и с первым поцелуем Хань решил, что отдаст всё, что сможет, а потом отпустит, потому что ломать жизнь ему он бесплодный, несчастный, сломанный внутри и изуродованный снаружи не имеет никакого права. И он отдавал, боялся показывать истинные чувства и делал больно намеренно, лгал, и получалось неплохо, да только в решающий момент всё равно не выдержал и рванул к нему, потому что сердце бы не вынесло, зная, какую боль причинил напоследок. И теперь Исину больно в разы сильнее по вине Ханя, но сделать ничего уже нельзя, и остаётся только выдирать клоки из земли ногтями и выть от отчаяния. Хань и воет, надрывно, по-животному воет в небо, глотая горячие слёзы и проклиная тот день, когда, едва почуяв приближение чужака, решил, что не станет прятаться, потому что смерть ничуть не страшнее той жизни, которой он жил. Теперь вот жить хочется ещё меньше, но мешает надежда, упрямое, глупое чувство, которое на закате заставляет подняться на ноги и вернуться домой, чтобы набраться сил и назавтра снова прийти, снова ждать, снова вспоминать и ненавидеть себя. У края леса уже ждёт отец, Хань прикусывает губу, приглаживает растрепавшиеся волосы и изо всех сил пытается натянуть на губы улыбку, но они не слушаются, и по лицу Хуанлея Хань понимает, что вышло совсем ужасно. — Сынок, хватит, я прошу тебя. Да что тебя тянет туда так?! — Я пойду, бать. Вот высплюсь и пойду. — Мне страшно, что ты не вернёшься однажды, и что мне делать тогда? В глазах отца слёзы стоят, и Ханю самому плакать хочется, но слёз нет больше, все выплакал, он обнимает альфу за шею, зажмуривается накрепко и тут же отстраняется, чтобы заглянуть в ему в усталые, искренне любящие глаза. — Жить начать. Не трястись за меня, себя винить перестать и нормально жить. Всё, что я делал в жизни, я делал лишь потому, что сам хотел. Всё, что теперь происходит — последствия этих желаний. Ты мне ничем помочь не сможешь, так что не думай. — За тобой Чжонхун два раза уже приходил. Я сказал, что ты не пойдёшь к нему сегодня. Хуанлей вздыхает судорожно, трёт лоб морщинистой ладонью, и Хань сжимает её своими ледяными пальцами, тянет отца в сторону дома. — Я пойду. А ты спи спокойно и не беспокойся. Спи. Хань доводит отца до калитки, целует в щеку и не смотрит в блестящие от влаги глаза, отправляется по тропинке вверх к дому вожака. Солнце зашло уже, на небе звёзд почти не видно, оно всё затянуто серыми тучами, Хань идёт, потому что должен, потому что он его омега, потому что оправдания придумывать уже устал. Чжонхун будет брать его нежно, как и всегда, целовать в шею и думать о своём муже, его представлять. Хань будет представлять Исина, и он усмехается невесело, осознавая, что всё честно, теперь честно. Он входит в чужой до сих пор дом, кивает выглянувшему на шум шагов отцу покойного Сехёна, старый омега хмурится тут же и скрывается в своей спальне, прикрыв дверь. Он не смирился, как и Сехун, до сих пор, и Хань не в обиде, он всё прекрасно понимает, он проходит дальше, в самую просторную спальню, где лишь кровать и столик с горящей свечкой. Хань вспоминает, как в детстве заглядывал несмело в эту комнату из-за угла, когда приходил к Сехуну в гости, как мечтал о том, чтобы когда-нибудь войти внутрь на правах хозяина, остаться насовсем. Тогда думалось, лучше и быть не может, а оказалось, что под открытым небом, без кровати, стен и дверей целуется слаще, дышится легче, живётся проще. Чжонхун расстёгивает пуговицы на рубашке и, услышав замершего на месте, задумавшегося Ханя, поворачивается к нему с улыбкой. — Твой отец сказал, ты не придёшь. Я и не ждал уже. — Я пришёл. Хань так и стоит посреди комнаты, не желая проходить дальше, вдруг всем естеством ощутив, что всё здесь ему чужое, и он здесь чужой, лишняя деталь в гармоничной без него картинке. И на кровати этой огромной, на чистых простынях должен не он лежать, и альфе этому отдаваться не ему, кому-то другому нужно. Кому-то, кто будет любить Чжонхуна всю жизнь, кто сможет отвоевать себе хоть кусочек его настоящей, искренней любви, кого одобрят тесть и сын, чтобы всё было правильно, чтобы настоящая семья. Из груди вырывается судорожный выдох, когда Чжонхун делает два шага навстречу и оказывается так близко, что Ханю нестерпимо хочется отстраниться. Альфа протягивает руку и слегка касается ворота рубашки, чтобы оттянуть его и уронить с острого плеча, а Ханя крупно встряхивает, но не от холода, и он понимает, что не сможет, никогда больше не сможет лечь в постель с кем-то кроме Исина, он вскидывает голову и решается окончательно, легко и в один миг. — Чжонхун, отпусти меня. Глаза альфы округляются, он одёргивает руку и хмурится непонимающе, и Хань, одним резким движением прикрыв плечо снова, изо всех сил старается не расплакаться, но не выходит, слишком долго терпел, и слёзы скатываются по обеим щекам почти одновременно. — Я не могу с тобой больше. Отпусти меня совсем, я прошу тебя, отпусти. Дыра в груди разрастается ещё больше, хотя казалось, хуже уже и быть не могло, Хань чувствует, как отмирает какая-то из важнейших его частей, и это страшно, но часть эта больная, заражённая, и потом будет легче, он точно знает. Ноги подкашиваются, сил совсем не остаётся, и Хань падает на колени, заходится в глухих рыданиях, а Чжонхун, растерявшись, просто присаживается рядом и не смеет даже прикасаться. Ханю хочется всё рассказать, вывалить на него всю правду и попросить прощения, хоть и знает, что не заслужил его, но язык не шевелится, и слова прилипают к горлу, выходит только тихий вой, и Чжонхун не выдерживает его, обнимает Ханя за плечи крепко-крепко, а потом подхватывает на руки и выходит на улицу. Хань не помнит ничего после, слёзы застилают глаза, не дают дышать, и уже заворачиваясь в одеяло в собственной кровати, полностью обессиленный и не чувствующий своего тела, он слышит тихие шаги и рваные выдохи, полные сожалений, над своей головой. — Прости меня, если сможешь когда-нибудь. Я отпускаю. Ты свободен теперь, Хань. Хань знает, что это неправда, он давно уже без остатка принадлежит Исину, но это Чжонхуну знать не обязательно, это его больше не касается. *** Проходит ещё несколько бесконечно долгих, отвратительно одинаковых, пустых дней, которые Хань проводит в постели. Он почти не говорит, просто не хочется, только улыбается грустно отцу и качает головой, когда тот спрашивает, нужно ли ему что-то. Хуанлей от постели сына почти не отходит, тот замечает разбитые костяшки на правой ладони альфы, но вопросов не задаёт, и сам догадывается, что Чжонхуну досталось по лицу, и почему-то уверен, что тот и не думал сопротивляться и уворачиваться. Думать о Чжонхуне больше не хочется, все мысли упорно возвращаются к Исину, страшно за него, за то, что ему приходится сейчас чувствовать, и Ханю снова хочется плакать, и он просто зажмуривается, уговаривая себя провалиться в спасительный сон, и забыться хоть на время. Заснуть крепко не удаётся, и из тягучей полудрёмы его резко вырывает топот острых пяток на крыльце, Хань приоткрывает глаза и обмирает. Сехун влетает в дом так быстро, что тонкая штора на двери подлетает до самого потолка, он в пару шагов оказывается у кровати, решительный и отчаянный, отпихивает не успевшего даже испугаться Ханя к стене и ныряет под одеяло. У Ханя сердце едва не останавливается, он не шевелится, напряжённый, готовый ко всему, и ушам не верит, когда слышит судорожный выдох, а за ним громкий всхлип. Сехун придвигается ещё ближе, прижимается крепко всем телом, как к папе бы хотел сейчас прижаться, будь тот жив. Он дрожит весь и утыкается носом Ханю в грудь, и тот растерянно обнимает его в ответ поперёк спины, не зная, что делать. В груди болит так, что горло сжимается, и в глазах начинает пощипывать, а дышать становится невозможно. Тишина угнетает, Сехун всхлипывает чаще, Хань смелеет и легко похлопывает его между лопаток обессилевшей за неделю ладошкой, старается дышать не то что ровнее, хоть как-нибудь, и утыкается носом в чужую макушку. Запах Сехуна изменился до неузнаваемости, и Хань втягивает его глубже, пытаясь привыкнуть. Сердце ёкает, когда Хань вспоминает наконец, что Кай ушёл вместе с Исином, и слёзы мигом возвращаются, стоит лишь подумать о том, что пережил Сехун, но омега не позволяет им вытечь из глаз. Сехун успокаивается нескоро, утирает мокрые щёки и лишь слегка поднимает голову, смотрит Ханю куда-то в подбородок, всё ещё не решаясь встретиться с ним глазами. — Верни его, ты ведь можешь. Ты ведь ходишь колдовать, верни, позови, я не могу без него. Голос Сехуна ломается, хрустит, будто зачерствевший хлеб, и Хань жалеет впервые в жизни, что все шутки, что отпускали в его адрес деревенские, неправда. Говорить не хочется, но Сехуну нужен ответ, и Хань признаётся. — Я ходил не за тем, чтобы колдовать, а чтобы одному побыть. И каждый раз возвращаться не хотел. К твоему отцу, который меня не любит, к тебе, который меня ненавидит. И если бы он не появился, я однажды не вернулся бы… Хань сглатывает подступившие слёзы, а Сехун наконец поднимает виноватые глаза и заметно обжигается о ханев взгляд, но выдерживает его. — Не говори так… погоди, кто он? Сехун непонимающе моргает, но Хань молчит, язык не поворачивается об Исине и слова вымолвить, и Сехуну остаётся лишь разглядывать его посеревшее лицо и сильнее сжимать пальцы на шнурке его рубашки. Своя боль перевешивает, и Сехун снова щурит глаза, чтобы не расплакаться. — Я не хотел любить, я надеялся, у меня никогда не будет так, как у тебя… а я уже всё и всех бросить готов. Как мне его вернуть? Я подыхаю ведь, я правда умру… — Не умрёшь, как бы больно ни было, всё равно не умирается, поверь мне. Жди. Если твой, сам вернётся. Сехун вздыхает и давится воздухом, в глазах его со страшной скоростью сменяют друг друга надежда, злость, отчаяние, страх и безграничная нежность, и Хань смотрит, будто заворожённый, не смея даже представить ту силу, что тянет Сехуна к своему альфе. Сам он бы и половины этих чувств не вынес. — А твой? Он к тебе вернётся? Хань долго не отвечает, Сехун уже и ждать перестаёт, разглядывает расшитый одуванчиками ворот рубашки, трогает осторожно и совсем уходит в себя, когда слышит тихое, несмелое, почти шёпотом. — Если нет, я сам к нему пойду. Я виноват, я прогонял его и прогонял, а ты — нет. Ты жди. Они замолкают ещё на некоторое время, каждый в своих мыслях, но об одном и том же. Лежать вот так вдвоём под одеялом, совсем как в детстве, когда Чжонхун отпускал Сехуна к Ханю ночевать, хорошо и уютно. Сердце успокаивается, Хань чувствует себя вновь тем мальчишкой, которому казалось, что любовь — то единственное, ради чего стоит жить. Сейчас он понимает, что и жив до сих пор только благодаря ей, но и умирает он тоже только из-за неё. Сехун копошится под боком, натягивает одеяло до самого подбородка и заглядывает Ханю в глаза с видом побитой собаки, прежде чем решительно выдохнуть и признаться в том, о чём ещё никому не рассказывал. — Я беременный. У Ханя сердце замирает и начинает биться в разы быстрее, он улыбается от искренней радости, гладит Сехуна по щеке дрожащей ладонью и целует в лоб. — Тем более, Сехуни, жди. Ешь, пей побольше воды и не думай слишком много. Тебе не о нём сейчас думать надо. Хань отбрасывает одеяло, опускает взгляд на чужой живот и тут же поднимает его обратно. — Можно потрогать? Сехун кивает и неловко задирает рубашку до подмышек, и Хань осторожно трогает горячий живот, по которому ещё ничего не понятно, но в котором уже зародилась новая жизнь, продолжение семьи вожака, маленький человечек, чьи родители даже встречаться в этом мире не должны были. Пока Хань мягко оглаживает его живот, Сехун вытягивает руку и трогает бусину на ханевом запястье, хмурится, припоминая, и слегка краснеет. — Сними её, старая ведь. Зачем носишь? — Ты ведь подарил. Она мне вместо амулета. — Не слишком она тебе помогает. Сними пожалуйста, мне порой кажется, у тебя из-за меня всё это… по моей вине. — Глупости. Ты очень светлый человек, Сехуни, всегда таким был, и это я тебе жизнь испортил, если уж на то пошло. — Жизнь мне испортил один Чёрный вырод… Сехун открывает рот, но тут же его захлопывает, проглатывая оскорбление, глаза его наполняются влагой, и он быстро садится, приглаживая волосы. — Тебе нужно поесть, совсем исхудал. Я кашу сварю. — Ты научился готовить? Правда? — Пришлось. Как оказалось, не зря, этого ведь тоже кормить придётся… Сехун фыркает и тычет пальцем в свой живот, но тут же взгляд его смягчается, и он улыбается, вскакивая с кровати и отходя к полке с крупами. Каша получается густой и пересоленной, Сехун не даёт Ханю чашку в руки и кормит его с ложечки, и Хань ест с удовольствием, представляя, как совсем скоро он так же будет кормить маленького смугленького Кима, что сейчас сидит в его животе. *** На рассвете Ханя будит странное предчувствие. Он вскидывает голову, вглядывается в оранжевое небо, но не может понять, что не так. Сердце колотится будто сумасшедшее, омега прижимает к нему ладонь и прислушивается к своим ощущениям: пятки горят от желания бежать, что есть мочи, лёгкие расширяются и сдуваются так, будто Хань уже бежит, и он вдруг чувствует остро, как никогда, его приближение. — Пришёл… Он выбегает из дома стремительно, громко топая по дощатому полу, и проснувшийся от стука босых пяток Хуанлей едва не падает с лавки, на которой задремал совсем недавно, он испуганно вертит головой и, не успев даже обуться, бросается следом за сыном. Ноги несут Ханя так быстро, что он земли под ними не чует, только надежда, текущая по венам вместо крови, только твёрдая уверенность и желание увидеть его поскорее. Под подошвы попадают мелкие камешки, Хань не замечает ни боли, ни холода от утренней росы. Над холмом, там, где встаёт солнце, мелькают две тёмные, коротко стриженые макушки, и рваный выдох Ханя раздаётся оглушительным, радостным стоном. Хуанлей за сыном не поспевает и отстаёт, а Хань ускоряется ещё сильнее, летит как ветер, когда Исин, заметив его, роняет свой мешок на дорогу и бросается навстречу. Солнце слепит, а может, из-за слёз дороги не разобрать, Хань налетает на Исина, и тому едва удаётся удержаться на ногах. Руки трясутся, Хань смаргивает слёзы, целует впалые щёки, острые скулы и лоб, скрытый под копной растрёпанных волнистых волос, и Хань трогает их неверяще, а сам всё смотрит в глаза Исина: преданные, любящие и самые родные. — Как они посмели? — Я сам. Я ради тебя. — Отрёкся? От племени своего, от народа? Да как же ты… — От всего мира ради тебя отрекусь. Жить без тебя не могу. Исин прижимается лбом ко лбу Ханя и целует в губы, и Хань вновь не чует под собой земли, голова кружится, и поверить всё ещё не получается. Руки Исина держат его крепко, и ясно, что не отпустят больше никогда и никуда, никому не отдадут, а Хань и сам знает, что и шага от него больше не сделает. Кай обходит их, не глядя, слишком смущают его такие сцены до сих пор, а сердце зовёт только к одному человеку, и он не спешит, зная твёрдо, что Сехун ждёт, но не уверен, что примет назад. Он подходит к опешившему, но улыбающемуся сквозь слёзы Хуанлею и крепко жмёт его руку прежде, чем так же крепко обнять. — Если он хоть немного похож на тебя, я самым счастливым отцом на свете буду… — Он намного лучше меня. Он никогда Ханя не оставит. Хуанлей вздыхает взволнованно, а Кай вручает ему мешок с пожитками Исина и идёт дальше, спускается по тропинке вниз, огибает холм и выходит к дому вожака. Запахи кружат голову, Кай дышит полной грудью и понимает, что так пахнет дом, так пахнет свобода и сама жизнь. Счастье пахнет как Сехун спросонья, и сейчас больше всего на свете Каю хочется ощутить именно этот аромат. В том, что Сехун вернулся в отцовский дом, Кай не сомневается, он подходит к калитке, улыбается вынырнувшему из конуры псу и даёт себе короткую передышку, чтобы придумать, что сказать. В голове пусто и гулко, и ничего дельного в неё не приходит, и он просто заходит во двор, оставляет свои пожитки на крыльце и тихо обходит дом кругом, чтобы замереть за углом перед знакомым окошком. Сехун сидит на подоконнике, свесив стройную, молочно-белую ножку в шерстяном носке на улицу. Сидит он спиной к Каю и его не видит, зато альфа уже от этой картины едва с ума не сходит, сердце бьётся натужно и восторженно, челюсти Сехуна двигаются с хрустом, он жуёт зелёное яблоко с румяным боком, болтает ногой и хмурит брови, всматриваясь в небо на востоке. Кай делает глубокий вдох и чувствует, что что-то не так с его запахом, но не успевает об этом как следует подумать, Сехун вдруг вздрагивает от шороха в доме и роняет яблоко в траву. — Вот блядь! Что за утро такое хреновое, сначала проблевался, теперь вот… два куся осталось-то. — Не ругайся, тебе не идёт. Кай выходит из-за угла, больше терпеть просто не может, и Сехун вздрагивает снова, хватается за сердце и едва с окна не сваливается, но вовремя цепляется за наличник и даже умудряется придать лицу невозмутимый вид. Глаза его сдают с потрохами, и Кай не может разобрать, чего в них больше: любви или ненависти. Сехун кутается в тёплую шаль, хмурится сильнее и ощетинивается весь, готовится защищаться, но Кай и не думает нападать, он за другим пришёл. — Я буду делать только то, что я захочу. Право указывать мне надо заслужить. Чего здесь забыл? — Я ничего не забывал и не забирать пришёл, а отдавать. Насовсем. Бери. Кай подходит к окну вплотную, разводит руки в стороны и улыбается, покоряясь судьбе и одному конкретному омеге, без которого и жизнь не жизнь, и родина больше не родина. Папа поцеловал в лоб на прощание и велел идти туда, куда сердце зовёт, и Кай пошёл без колебаний, как бы ни было тяжело расставаться с братьями снова, как бы ни угрожал отец тем, что не примет больше никогда. Провожали его всей семьёй: окрепший после болезни, пришедший в себя папа, любопытные братишки, выспросившие о Сехуне всё, что можно было и нельзя, и отец, прятавший влажные глаза, но пришедший всё равно. Кай выбрал Сехуна, выбрал свою новую счастливую жизнь там, где ему хорошо и спокойно, место, где никто не думает о будущем и прошлом, потому что незачем — настоящее слишком прекрасно, чтобы мечтать о чём-то. Сехун раздумывает, усердно пытается обижаться, но не выходит, он сдаётся почти сразу, перекидывает вторую ногу через подоконник и спрыгивает прямо в объятия своего альфы, заваливает его в траву и прижимается совсем как в тот день, когда Кай ушёл. — Не пущу больше, никуда не пущу. Ни одной шавке не позволю на тебя покушаться. Запру в доме, к кровати привяжу! Только посмей ещё уйти… Сехун замолкает и плачет тихонько, Кай чувствует на груди горячую влагу, обнимает Сехуна в ответ и дышит им, улыбается и слушает, как бьётся в нём сердце, как разгоняет разгорячённую кровь и разносит по всему телу искреннее счастье. В его собственной груди разгорается жгучее пламя, которое выливается в самые естественные и правильные слова, и он целует Сехуна в плечо и шею, чтобы отстраниться и заглянуть в его горящие, безумно красивые глаза. — Ты мой, а я твой. Глаза омеги застилают слёзы, он моргает часто, пытаясь избавиться от их мутной дымки, но не выходит, и ему приходится утереть лицо пальцами, на которых — Кай замечает это, и сердце больно сдавливает — вновь появились многочисленные ранки. Кай выдыхает с трудом и целует его в холодные губы. — Ты мой, а я твой. Навсегда теперь, слышишь? Сехун кивает, снова обнимает за шею крепко-крепко, чтобы тут же вздрогнуть от крика деда откуда-то из глубины дома. — Сехун, тебе две картошки обжарить? Омега всхлипывает, бросает взгляд на впалые щёки Кая, поджимает дрожащие губы и улыбается, кричит, что есть мочи, глядя ему прямо в глаза. — Жарь пять! И сала побольше, деда! — Куды пять-то?! Куды в тебя они влезут? Этот маленький чумазей слишком много требует, он из тебя все силы выпьет, вот увидишь! Дед начинает возмущённо и сердито, но заканчивает, уже хохоча вовсю, Кай хмурится непонимающе, но Сехун кладёт его ладонь себе на едва выпирающий из-под рубашки живот и улыбается так ярко и счастливо, что Каю вмиг становится ясно всё. — Сехуни… — Ты от меня теперь никуда не денешься. От нас… Солнечный свет посыпает золотом листья деревьев и траву вокруг, макушку притихшего на плече Сехуна, его худые плечи и согнутые в коленях ноги, на которых веснушек ещё больше стало. Кай думает, что омег, которых не может перестать целовать даже солнце, ему перестать любить не суждено уж точно. Он собирает с любимой кожи нахальные лучи пальцами, клеймит своими губами шею и оттягивает ворот рубашки, чтобы оставить поцелуй на ключице. Вечером Сехун будет улыбаться и плакать, наряженный в белоснежный подвенечный наряд, на голове его будет венок из последних в этом году цветов, и он будет самым прекрасным омегой на всём белом свете, и для Кая он будет единственным. Вечером они свяжутся навсегда и перед остальными людьми, друг перед другом они связаны уже давным-давно любовью, что сильнее непонимания и страха, судьбой, что одна на двоих, и маленькой жизнью, что греется сейчас между их телами. Ладонь Сехуна тонкая и отогревшаяся под каевой рубашкой, Кай подносит её к губам и мягко целует, прикрыв глаза. Счастье теплится глубоко внутри, щекочется в груди и глазах, счастье взволнованно сопит на плече, щекоча шею чуть отросшими волосами, счастье витает в самом воздухе, щекочет ноздри, и Кай понимает, что такое возможно только дома. Кай поднимает глаза к небу, улыбается и шепчет тихонько, не зная даже толком, кому. — Я дома.