***
Евгений всё же куафера* с собой потащил, хоть я и отговаривал. Тощеногий французишка Мишель Пети́ опять будет сенных девок с ума сводить. Пусть бы дома оставался да язык учил. Два года здесь живёт, а по-русски только три слова знает: брудершафт, штосс и кимоно. — Пусть едет, — мягко уговорил Евгений. — Хоть свежим воздухом подышит. Прошлым летом Мишелю хороший ремень бы не помешал. Чуть ли не все маменькины горничные на нём помешались, а Малашка кухарка — ох, и гром-баба! — даже под дверью его комнаты спать прилаживалась. Смех и грех! Чего уж они во французике разглядели — сие есть тайна великая. У Мишеля из красоты только длинный нос, да кудри до пояса висят, ещё и не у каждой девки такие. А как начнёт словами сыпать — чëрт гнусявый, так у девок коленки и подкашиваются. И теперь он с Федотом моим на бричке с баулами, позади трясся. Евгений в карете прижался ко мне и всё говорил, говорил. О звёздах, о музыке, о лунной дорожке на старом пруду, где я его впервые поцеловал. Потом любимый задремал, а я с нежностью смотрел на его дрожащие ресницы и приоткрытый рот. Век бы целовал! До Евгения я за сёстрами Северьяновыми ухаживал, всё не знал, какую выбрать. У старшей маленько левый глаз косил, а у младшей — правый. Зато приданое у обеих — сверх границ и ещё немного. Но когда Евгения встретил, сразу понял, что не в деньгах счастье. Какие могут быть деньги, когда рядом такое чудо! А потом судьба наградила меня. Умерла наша дальняя родственница и оставила миллион в наследство. Но это уже мелочи… Месяц я вокруг Евгения вился, ещё месяц уговаривал в своё родовое имение прокатиться. Там, ночью, на старом пруду я его поцеловал, а потом заманил в свою спальню. Утром сестрица Элеонора всë веером прикрывалась и хихикала: — Quelle surprise! ** — Надо же! — наивно удивлялась маменька, а папенька головой качал: — Шельмецы… Переживал, конечно. После приказал себе коньяка принести, хоть ещё и утро было — всего два по полудню. Но мой Евгений всех очаровал. Изяществом и манерами любого аглицкого лорда переплюнет. Позже и папенька в этом признался.***
Маменька с сестрицей выбежали нас встречать. Элеонора в лиловом муслиновом ансамбле, папильотку с одного боку снять не успела, маменька в шали турецкой и французском чепце. Она же первая подскочила, отпихнув горничных, прижала мою голову к груди и запричитала: — Свет ты мой, уж и не чаяла увидеть! Как соскучилась, как сердце измаялось! Всё по заграницам, по Лондóнам с Парижами, а родителей совсем позабыл! — Мутер, — шипела Элеонора и дергала её за юбку. Маменька спохватилась, и тут как раз Евгений из кареты выскочил. Маменьку в ручку — чмок, в щëчку — чмок, с Элеонорой любезностью обменялись, и потянулся: — Хорошо как! Жаль, что вишни отцвели. — Жасмин зацвел и розы. А на пруду — лилии распустились, — защебетала Элеонора, взяла его под руку и повела к дому. А я маменьку повел. У крыльца дворня столпилась, кланялись, девки щеками пунцовели и толстые косы на грудь перекидывали. А позади всех Малашка-повариха. Ростом выше меня, и в плечах, пожалуй, пошире будет. Девок растолкала и завыла: — Барин! Борис Иванович, миленький! Приехамши! А побледнемши как! А исхудавши! На хранцузских землях одними лягушками питались, горемычные, одни косточки осталися! — и чуть тише: — И сморчка своего глазастого притащил. Батюшка тоже рад был, расцеловал обоих. Позже над подарками поохали, над табакеркой, черепаховыми гребнями, и веерами с перламутровыми ручками, а нас домашними колбасами потчевали, вареньями, соленьями и черничной наливочкой, — Малашка большая мастерица её готовить. Вечером я Евгения в сад повёл, и под хор лягушек страстно целовал, а после и владел им неистово. И так сладостно соловей над головой пел и комары в уши жужжали.***
Утром маменька сердилась, что юбки плохо накрахмалены. Девки по коридорам бегали — только косы разлетались. Где-то в кухне Малашка грозно на помощников покрикивала, чтобы работали, а не сахар таскали. Всё, как в детстве. И запах этот, удивительный… Родители в столовой меня встретили. А стол любимой снедью уставлен — сердце радовалось. Кулебяка трёхслойная пыхтела, ватрушки — мои любимые, крендельки и пирожки. Клюква в сахаре и три вида варенья: клубничное, вишнëвое и абрикосовое. В серëдке самовар, аки генерал важно высился. — Как почивал, мой дружочек? — улыбалась маменька. — Выглядишь свежим. Хорошо спалось? — Прелестно, маменька! Лучше, чем на домашних перинах — нигде и не спится. Евгений за мной следом спустился. Как он был упоительно красив, в своём новом лазоревом жилете! Жабо под горлом брошью с камеей заколото, и кудри по плечам соблазнительно струились. И сестричка тут же, в платье цвета неаполитанской розы. Сели рядом и всё шептались, как две подружки. Евгению тут никогда не скучно. Кофе напились и упорхнули. Небось, новые стихи в Элеонорин альбом писать. Плохо, что не поел почти. Мой возлюбленный по утрам есть не любит. Там кусочек, да тут… И сестрица только кофе пьёт. Я тоже фигуру берегу. Так… Кулебяку поел, ватрушек, блинов с икрой и чаю стаканов пять… Маменька знай подливает. А сама что-то бледненькая. — Как себя чувствуете, ангел мой? — забеспокоился я и маменька вздохнула: — Устаю, дружочек. На одном диване посидишь, на другой пересядешь… Столько диванов в доме… К вечеру — совершенно без сил. Так умаюсь, что спать не могу. Игнат Карпович капли советовал. — Гнали бы вы своего докторишку, mon chéri, — усмехнулся папенька. — За что только платим ему? Рюмка коньяка — лучшее снотворное.***
Всё чудно было. И катание на лодке и прогулки под луной. Девок из деревни пригнали — песни петь и пляски устраивать, пикники на берегу реки, под сенью плакучей ивы, да в лото потом до первых петухов играть. А Евгений всё стихи писал… Отдых наш омрачила только соседка, Софья Андреевна Мормышкина. Из Рудникова на третий день в своём рыдване прикатила — скрип на всю округу был. В своё время очень переживала, почему сестричку таким некрасивым именем назвали. Куда лучше Зиночкой или Глашенькой. А теперь всё пытается Элеонору со своим сыночком Ильёй сосватать. Он тоже приехал — румяный, толстогубый детинушка с безмятежным взглядом и глубинными знаниями не отягощенный. Он всё норовил Элеоноре руки лобызать, в перерыве между стерлядками и рябчиком под малиновым соусом. Сестра на меня умоляющий взгляд бросала. Оно и понятно, к чему ей деревенский простофиля? Элеонора всю зиму у тётки в Петербурге прожила, фурор своей красотой произвела, и граф Гавриил Сундуков ей симпатию делал. А София Андреевна уже всё сама решила, и в несчастную сестру прям-таки как клещами вцепилась, и пела, и жужжала как те комары на пруду: — Не теряйся, голубушка! К чему эти графья городские? Уж лучше Илюшеньки вовек никого не сыщешь. Две тысячи душ у него, да и в банке кое-что есть. А уж, как любит, как любит! И не спит, и не ест который день! Илюшенька как раз третью тарелку студня съел и меж делом тихо поинтересовался у меня, что за милая мадмуазель у нас по саду гуляет. — В мужском платье, кажется, — подмигнул он. Я с сожалением было на Илью посмотрел, но тут Софья Андреевна сердито брови нахмурила. Как раз кофе с ликёром подали и Илья со вздохом от бланманже оторвался — Элеонору позвал в сад, розами любоваться. Сестрица бедная беспомощно ручки сложила, и маменька ей на помощь поспешила: — Софья Андреевна, помилуйте. Рано ей ещё. — Восемнадцатый год пошёл, — решительно отрезала соседка. — Самый смак. Илья, сукин сын, не растерялся, и Элеонору под руку взял. Мы с Евгением следом хотели, чтобы их наедине не оставлять, но Софья Андреевна ловко нам дорогу перекрыла. Ох, и быстрая! — Нехорошо мне что-то, молодые люди, — простонала она. — Такая жара сегодня! — Да вроде и пасмурно… Софья Андреевна охнула и без чувств на руки мне упала. Поднялся переполох, за нюхательными солями побежали, за доктором. Госпожа Мормышкина очнулась и умирающим голосом сказала: — Не мешайте влюблённым сердцам, молю! Мне, по слабости здоровья, жизненный путь недолог отмерян. И врачи говорили… Но хочу перед смертью счастьем сына насладиться. Воля умирающего — закон. А я бы со спокойной душой уехала на вóды. На умирающую Софья Андреевна мало походила. На масленицу, когда последний раз её видел, соседка сорок блинов разом умяла, да на наливочку уж очень налегала. А сейчас картинно умирала, и так мою руку схватила, что не оторвать. Я уже растерялся, но тут в дверях что-то розовое мелькнуло. Гляжу, а это Элеонора мне знаки из коридора подаёт. С превеликим трудом от Софьи Андреевны ускользнул, и Элеонора меня на веранду поманила. — Что случилось, Элли, милая? Илья напугал тебя? Обидел? — Ох, братец, тебе лучше самому это увидеть, — с придыханием сказала Элеонора. — Этот несносный Мормышкин вёл меня в беседку, и я даже немного испугалась. А вдруг поведёт себя как подлец? Но тут такое случилось… Ах, мужчины непредсказуемы! Только тихо, чтобы они нас не заметили. Давай в кусты, как в детстве, когда мы за маменькиной горничной и Тимошкой-скотником следили. — Помилуй, ну что за чудачество? Какое же ты ещё, в сущности, дитя! И кто это — они? И тут сам всё увидел и рот себе зажал, чтобы не расхохотаться. В саду, у беседки, где уже распускались любимые маменькины чайные розы, стоял куаферчик Мишель, а вокруг выписывал вензеля Илья Мормышкин, с самым что ни на есть влюблëнным выражением своих выпуклых глаз. Французик застыл, взгляд растерянный, и только ветерок его каштановые локоны шевелил. — Явление дивное явилось моим очам! Видать, сам Зефир на ветряных крыльях принёс вас в наши северные края, — пел Илья, заглядывая в лицо Мишелю. — Томление странное в моей груди разливается. А теперь, после рябчика под соусом, и подавно… Позвольте делать вам упоительный плезир! Отныне и всегда — я ваш раб! — и ну руку ему целовать. — As-tu perdu la tete? *** — пролепетал француз. — Я пердю? Это от чувств-с! Сражён стрелой Амура! Ошеломлён! — прижал Илья руки к груди. — Не иначе как французские принцы в вашем роду были. Теряю дар речи и сознание! Падаю к вашим ногам, драгоценный мусью. Элеонора рядом пылала щеками и опускала глаза, но уйти не могла. Да и я… В юности часто любил за маменькиными горничными подглядывать — каюсь, грешен. Но зрелище, что открылось нам, было забавным и завораживающим одновременно. Кто знает, может и я, делая признание Евгению, выглядел так же глупо. Ранее привлекательности француза я как-то не замечал. На фоне Евгения я вообще других мужчин не видел. А теперь вдруг открылось, что и Мишель смазлив весьма. Рядом с грузным Ильёй смотрелся тростиночкой, очи блестели, и кудри так красиво по плечам лежали. — Пойдём, — шепнула мне Элеонора, и мы ушли, а за кустами продолжал разливаться соловьëм Илья: — …Не откажите в любезности посетить мой скромный дом! Будем любоваться закатом и кушать кислую капустку. Я замечаю, что на закате капустка особенно вкусна… Элеонора прижимала ладони к пылающим ушам, а мне вдруг кислой капусты захотелось. До заката далеко ещё… Проводив сестру к дому, я через заднее крыльцо вошёл в кухню, и приказал капусты с брусникой подать.***
Потом был le grand scandale. Всегда вялый и безропотный Илья твёрдо сказал своей матушке, что на Элеоноре он жениться не намерен. Софья Андреевна, час назад умиравшая на нашей кушетке, теперь рвала и метала. Покорный сын втащил за руку в гостиную перепуганного Мишеля, и заявил, что это любовь всей его жизни. Слушать было неловко. Евгений ужасался и восхищался, маменька и Элеонора прятали лица за веерами, а папенька кусал кулак, еле сдерживаясь от смеха. Он же и начал: — Софья Андреевна, голубушка… Стоит ли переживать, имея столь хрупкое здоровье? Жизненный путь, как вы изволили выразиться… кхм… недолог. Все смертны… А счастье молодых перед вами. И, со спокойной душой, на вóды, так сказать… — Ах оставьте, как можно! — голосила Софья Андреевна и валилась назад, на кушетку. — Услышать такое от единственного сына — отрады глаз и утешения старости! Каков негодяй! Я такую невесту подобрала, а он… Умираю! — Я люблю его! — кричал Илья. — Доктора! — вопила Софья Андреевна. — Laisse moi! **** — выл Мишель и дёргал рукой. Папенька спокойно пил коньяк… — Вавилонские страсти, — покачал он головой, когда все выдохлись. — Софья Андреевна, примите лекарство, — и протянул рюмку ей и сыну. — Илья Сильвестрович, не побрезгуйте. Илья протянул руку, и тут несчастный французик вырвался из лап влюблённого пленителя и сбежал.***
Час спустя, после продолжительных, но — увы, — безрезультатных поисков предмета страсти, Мормышкины уехали. Илья был безутешен. — Да на кой тебе эта кукла, — утешала его Софья Андреевна и слегка икала. — Одна бородавка, да и та — фальшивая. Я тебе лучше персидского кота куплю, от него толку больше. Мишеля нашли ближе к ночи, в погребе, за бочкой соленьев, и теперь, в придачу ко всем его достоинствам, он чарующе пах огурчиками. Если подумать… У Мишеля за душой ни гроша. Жил он на нашем полном довольствии, а всё жалование отсылал домой. У Мормышкиных катался бы, как сыр в масле. Покрестили бы, на балалайке играть научили. Правда, есть ещё Софья Андреевна, пока ещё полноправная хозяйка всех Мормышкиных капиталов, но пора и Илье, так сказать, у руля становиться. Сегодня на высоте себя показал. Мой добрый Евгений это тоже понимал, и пытался Мишелю втолковать, но куафер в ужасе тряс гривой: — Non, non! — и трещал языком, хватая Евгения за руку. — Зря, — сказал я. — Ел бы капусту на закате. Все же лучше лягушачьих лапок. Но и на этом всё не закончилось! Вечером, отужинав и переварив дикую историю, мы уже расходились по комнатам, когда снизу раздался крик Мишеля. Решив уже, что это Мормышкин явился, с намереньем похитить свой интерес, мы бросились вниз… И узрели несчастного француза в объятиях нашей неохватной кухарки. — Отрыжка хранцузская, — шипела Малашка, бесстыдно хватая Мишеля за все его прелести. — Я его тощую душонку кормлю, сил не жалея… кальсоны самолично штопала… А он по мужикам?! На барина молодого нагляделся? Э-э, не-е-ет… Теперь, хошь — не хошь, а моим станешь. Да не зуди ножками, соколик, тебе со мной хорошо будет. И тут случилось чудо чудное! Мишель в один миг русский язык выучил. — Я не мочь! — визжал он. — Я не уметь любить гиппопотам! Мсье Эжен, спасайт меня! — Ты гляди! — хохотал папенька. — Нарасхват мальчонка. А ну, помни́ его хорошенько, Малашка! Пусть знает, как русские бабы обнимать умеют. — И мужчины — тоже, — еле слышно вздохнул Евгений и украдкой погладил меня по руке. Куаферчика своего он таки отвоевал у кухарки, и бедный Мишель сутки потом не выходил из комнаты. Евгений, от греха подальше, решил отправить его домой, и француз час в благодарностях рассыпался. Малашка, провожая, всплакнула: — На кого ты меня покидаешь? — и узелок с яблочной пастилой ему совала. — Теперь точно домой, в свой Прованс уедет, — печально сказал Евгений, провожая карету глазами. — Такое потрясение у юноши! Оно и к лучшему. Мужики дворовые уже косо на Мишеля поглядывают, жён и невест ревнуют. Поймают ещё, да тоже помнут. Только подозреваю, что Илья Мормышкин просто так не успокоится. А Евгений все вздыхал: — Придётся нового куафера искать. А таких, как Мишель — днём с огнём не найти. Я увлёк его под яблоню и обнял: — Ангел мой, ты и так прекрасней всех на свете. — Боря, — ахнул он. — Как красиво ты меня назвал! Я тоже так тебя люблю! Вставай, уже семь часов, на работу опоздаешь. Тебе яичницу пожарить или пиццу доедим? И я резко сел. Темно… С одной стороны мерцают часы, с другой — блестящие глаза Евге… Джеки.***
— Ты сегодня задумчивый какой-то, — сказал Джеки за столом. — Плохой сон? — Отнюдь! В смысле — всё путём, Женëк. Я вот думаю… Почему у нас самовара нет? Пили бы чай по вечерам. Клюкву в сахаре ели и в лото играли. Джеки любой идеей мгновенно загорается. — Электрический самовар можно на Вайлдберрис заказать — они там такие красивые. А лото у бабушки Лены попросить. Только клюкву я не буду, закажи мне моти. Я размечтался. Пирожки у нас тоже вкусные продаются и с любыми начинками. Жалко, крепостных нет… И матушка кружевной чепец вряд ли надеть согласится. Зато батю на коньяк уговаривать не надо.С наступающим!!! 💖