Чуя всегда больше любил слушать, чем говорить.
У Дазая с рождения было две ленты — и вдвое больший шанс найти соулмейта. И он тихо молил судьбу, что по правде совсем его не любила, о встрече с таковым. Потому что в свои семнадцать он имел за спиной восемь попыток суицида и бесчисленное множество шрамов после этих попыток или же актов самоповреждения. У него в кармане всегда было лезвие, о которое он постоянно резал пальцы, когда что-то из этого кармана доставал. Он мог просто взять и с нажимом провести им по коже, наблюдая, как кровь выступает на бледную поверхность. Но он никогда не трогал им ленты. Одна была на шее, другая — на левом запястье. И они давали маленькую надежду потерявшему смысл жить человеку. Он помнит, будто это случилось только вчера, а не семь лет назад, как тёплым деньком в парке его привлекла ярко-рыжая копна волос. Впервые так хотелось потрогать чьи-то волосы, пропустить это пламя между пальцев. А ещё увидеть лицо, прикрытое книгой. «Призрак оперы» был одним из таких произведений, которое Осаму читал, не желая прерываться. Одна из любимейших книг. И именно её читал юноша, безусловно, это был юноша, чьи волосы так привлекли внимание. — Не правда ли господин виконт де Шаньи излишне эмоционален? — этим своим вопросом он заставил незнакомца, за чтением не замечавшего, казалось, совершенно ничего вокруг себя, вздрогнуть от неожиданности. И тогда, когда книга оказалась на чужих коленях, Дазай встретился взглядом с поражающими своей глубиной голубыми глазами, которые смотрели на него с любопытством. Лицо у этого человека было с острыми чертами, странными трубками из носа, тонкими губами и теми самыми огромными голубыми глазами. — Да, возможно, — голос такой звонкий, очень подходит к этим ярким чертам. — У бедной девушки и без его истерик куча проблем. Но, в оправдание, он ведь не знал, что с ней случилось. — Тоже верно. Двояко это всё, — Дазай кивает на место рядом, как бы спрашивая разрешения присесть. Юноша с рыжими волосами легонько кивает и двигается чуть в сторону. Уже сидя рядом, он может разглядеть метку-ленту на чужой шее, которую сначала принял за чокер. Прямо как у него самого. В груди затрепыхалась слабая надежда. Хотя он уверял себя, что не верит в судьбу. Он, который выжил после восьми попыток суицида. — Это, пожалуй, моя любимая книга, — Осаму прислоняется спиной к стволу дерева, под которым и сидел привлёкший его внимание юноша. — Затягивает. — Красиво написано, — незнакомец-но-возможно-родственная-душа немного улыбнулся. И эта улыбка показалась такой приятной, что захотелось сказать «не прекращай улыбаться, только не прекращай!». Один рыжий локон спал на лицо, чего не мог оставить без внимания Дазай. Он осторожно коснулся его щеки, заводя прядку волос за ухо. С этим прикосновением в груди родилось ранее неведомое ощущение окрылённости, перехватило дыхание. Судя по лицу собеседника, он почувствовал то же самое. А лента на его шее из чёрной становилась красной. — Боже… — тот сделал вдох и отшатнулся, как показалось, с испугом. Осаму непонимающе нахмурился. Что не так? Ему в нём что-то не нравится? Всё? Как на это реагировать? Бывший (хотя кто знает) самоубийца сглотнул и легонько улыбнулся, как смог, обводя большим пальцем контур уха юноши. — Можно просто Дазай Осаму. А как мне тебя можно называть? — Не надо, — вдруг потерявшим все краски голосом сказал тот, кто оказался предназначенным ему, взглянув прямо, заглядывая куда-то в глубину карих, даже красноватых немного, глаз, в них был вопрос. Дазай же увидел в чужих внезапную тоску. — Мне пора… — парень закрыл книгу, торопливо загибая краешек нужной страницы (показалось, или пальцы у него правда дрожат?), поднялся и заспешил прочь, что-то таща за собой, Осаму даже не смотрел что именно, он слишком занят, сверля взглядом ровную до нервного спину, на которую спадают вьющиеся волосы волшебного, необыкновенного рыжего цвета. Только нашёл и уже теряет. Какая жестокая шутка. Смешно, госпожа судьба, очень, очень смешно. Горько, болезненно, хах, забавно. — Смешно… — «Больно!» — Какая искусная шутка, хах, — «Жестоко, жестоко!» — Убежал, — «Отказался от меня». — Его можно понять, впрочем, — «Тебя никто не сможет принять, Осаму, никто». — Но… Неожиданно, — «Глупый! Самонадеянный придурок…» — Как потешно жить, — он закусил щёку изнутри, усилием воли оставляя свои губы в той обычной ухмылке, хотя изнутри ломает нещадно. Надежда, что так ярко вспыхнула в его груди, потухла, успев обжечь нутро, заставив почувствовать это душащее счастье, которое теперь сменилось болью от ожёга. Было два желания — достать любимое лезвие, которого касались кончики пальцев в кармане, сжать его, со всех сил вгоняя в кожу, ощутить боль, физическую, она отрезвляет, а ещё хочется есть. Поэтому решено сначала подавить душевные терзания, поесть дома, а уже потом, в ванной совершать вандализм над своим никчёмным телом, которое никто не опознает в морге, когда он умрёт. Пища довольно скудная, но Осаму слишком ушёл в себя по пути домой, чтобы вспомнить о нужде сходить в магазин за продуктами. Довольствуется малым, а зачем почти мёртвому человеку много? Ему всего и надо, что найти тёплое, хотя нет разницы, местечко на кладбище. А уже потом он сидит в горячей ванне, вода обжигает, как обжигали бы пальцы пламенные волосы (на самом деле нет, но ему думается именно так), смотрит на лезвие, лежащее на ладони, думает. А потом сжимает руку в кулак, ощущает, как боль растекается вместе с кровью по ладони. Красное, что Дазай частенько называл краской. «Что вы, что вы, это не кровь, это всего лишь красная краска!» Конечно, кровь и краска ничуть не похожи, но его забавляло. Капля за каплей падает в воду, окрашивает в свой цвет. Боль нарастает, только почему-то не физическая, к боли от ран он привык давным давно. Кровь не уносит боли в сердце, не уносит она и совершенно чёткий, до мелких деталей и веснушек образ подавленного лица, обрамлённого прядями рыжими-рыжими. И глаза. Глаза такого цвета, какой он не может сравнить ни с чем. — Маленький Сатана с ангельскими глазами… Потащи ты меня в преисподнюю, я бы даже не сопротивлялся, — Осаму откидывает лезвие в стену, погружает раненую руку в воду, игнорируя боль, он не любит боль. — Но ты не потащишь, ты даже руки моей не возьмёшь. Не зная о человеке ничего, даже имени не зная, глупый, был готов всю душу отдать ему. Души не взяли, не взяли ничего. Глаза немного щиплет, он трёт один рукой. Раненой рукой, размазывая кровь по лицу. — Ащщ… Надо же, совсем забыл, — юноша горько смеётся и окунается в воду с головой, на немного задерживает дыхание. Хочется взять и вздохнуть, набрать полные лёгкие воды. Но что-то ему не даёт. Возможно, это маленькая-маленькая надежда, которая всё же не сгорела, выжила. «Надежда — самый опасный яд, который может только быть, — думает он, садясь и делая вдох. — Но порой она спасает жизни.» — Вот и думай, убьёт она тебя или спасёт, — еле слышно бормочет Осаму и кладёт голову на бортик ванны, закрывает глаза. Он уснёт на пару часов, проснётся только когда вода уже остынет.А та маленькая, слабая, но живая надежда, всё ещё будет теплиться в отчаявшейся душе.
***
Во второй раз Дазай видит его у входа в больницу. Худенький юноша вновь привлекает глаз своими рыжими волосами. Рядом с ним женщина, очень, очень красивая и статная, у неё в волосах пылает то же рыжее пламя. Осаму, возможно, слишком долго смотрит на объект, ускоряющий его сердцебиение. Рыжий парень вдруг встречается с ним взглядом. Именно сейчас Дазай вдруг задумался, что никогда не представлял своего соулмейта парнем. Он фантазировал всегда о миловидной девушке, желательно рыженькой, с зелёными глазами и веснушками. Сбылись рыжие волосы и милые веснушки, на этом сбывшиеся фантазии заканчивались. Однако, кажется, реальность нравилась ему ещё больше. Не думал он, что парень может показаться ему таким красивым. Странно. Параллельно с раздумиями на тему своих прошлых фантазий юноша играл в своеобразные гляделки, боясь даже двинуться, чтобы не спугнуть. Даже с расстояния нескольких метров эти глаза умудряются перехватывать дыхание. Ну что за суперспособность. Прямо таки почти Циклоп из «Людей Х», только почему-то, кажется, замечает это только Дазай. Или это убивает только Дазая. — А… А, постой! — вдруг спохватился Осаму, после пары секунд наблюдения за тем, как юноша удаляется в сторону какой-то машины. — Пожалуйста! Фигура дрогнула, отчего яркие пряди чуть подпрыгнули, отсвечивая на солнце. Женщина рядом коснулась плеча юноши, её губы двигались, но что она говорила Дазай не слышал. — Пожалуйста, — произнёс Осаму, хотя нужный ему человек уже остановился, с опаской на него глядя. —… Ты же не хочешь страдать потом? Думаю, никто бы не захотел, — голос до боли грустный, и хочется обнять этого человека. Дазай не в полной мере понимает его слова, но скользит взглядом по катетеру, следующему из носа юноши. Нужная мысль мелькает где-то в уголке сознания. Верить не хочется.Самый близкий его человек на свете попросту не имеет возможности самостоятельно дышать.
— Это… — Осаму неосознанно мотает головой. — Я умираю.***
Три дня его не отпускают мысли. Он разматывает бинты на своём теле и смотрит на метки. На шее лента красная, принёсшая секундное счастье и болезненную надежду. На запястье ещё чёрная, он не знает, что принесёт эта метка. Дазай сомневается, сможет ли потерять любимого человека, поэтому задумывается, не бросить ли попытки достучаться до юноши с меткой на шее, чтобы потом не переживать боль от потери. Но от этих мыслей ужасно совестно, ведь, возможно, он для этого парня ещё одна ниточка к счастью. Осаму хочет заставить его улыбаться, хочет иметь возможность прикасаться к нему и звать по имени. — Я даже не знаю, как его зовут… Может быть, бросив это солнце, он бы уберёг себя от боли. Может быть, вторым его соулмейтом стала бы милая девушка. Это всё вдруг как-то потеряло смысл, когда он вспомнил, с какой болью ему сказали «я умираю». И на утро третьего дня юноша подумал, а разве жизнь не одна? Она может оказаться короткой, и разве можно отказаться от чего-то, что может сделать тебя счастливым, лишь потому, что потом может быть больно? А главное, он мог сделать счастливым того человека, он хотел сделать его счастливым.***
Он придумал практически грандиозную речь. И всё было бы прекрасно, если бы слова не застряли в горле и не забылись, стоило лишь встретиться взглядом с этими пронзительными глазами. — Привет? — наконец выдавил из себя Осаму, стараясь успокоить сорвавшееся с цепи сердце. — Не хочешь отступать? — с укором произносит юноша, прижимая к груди того же самого «Призрака оперы», сидя в том же самом парке у того же самого дерева. Дежавю чувствуют оба. — Не хочу… — Дазай заламывает пальцы, не зная, куда деть руки. — Давай поговорим? — Я вроде всё тебе сказал. — Но не дал ничего сказать мне, — он видит, как родственная душа кусает губу и отводит взгляд. —… Так вот. Я, конечно, безумно признателен, ты пытаешься защитить меня от боли и всё такое… Но мне не нужно это. У меня за спиной несколько попыток суицида… — пара голубых глаз расширяются от изумления, а губы вот-вот раскроются, чтобы что-то сказать. — Нет, нет, не перебивай меня пожалуйста! Да, у меня было восемь попыток суицида. И я боюсь, что если я оставлю свою жизнь как есть, какая-нибудь из следующих всё же станет удачной… Я хочу снова испытать то чувство, как когда в первый раз коснулся тебя. Разве ты этого не хочешь? Они молчат длительное время, и Дазай кожей чувствует, как его детально рассматривают. Взгляд у юноши напряжённый, словно он усиленно думает. Осаму уже тысячу раз успел помолиться всем богам, в которых никогда не верил, чтобы его снова не оттолкнули. Пожалуйста, только не снова. Он трёт запястье, метка на котором прикрыта бинтами, о ней рассказывать он не будет, по крайней мере не сейчас. Сейчас любое неверное слово может стать причиной оборвать все нити, а этого совсем не хочется. — Накахара Чуя. — …Что? — он не сразу понял смысл сказанного, ровно до того, как ему объяснили. — Это моё имя, — Накахара потупил взгляд в пол, и Дазай готов поклясться, что тот смущён. — О, точно, точно, — юноша неловко усмехнулся и повторил. — Чуя… — сколько тепла от одного только имени. — А я… — Говорил, — Чуя поднимает голову, и отлично видно — он улыбается. — Дазай Осаму, я запомнил… И, за твою настойчивость, с тебя чай, — парень кивает на маленькое кафе через дорогу и поднимается. Тот кивает, не замечая, как уголки губ неконтролируемо ползут в стороны. — Фу, прекрати так слащаво улыбаться. Бесит. Но Осаму улыбается только шире.