Черноокая

— Я согласна, — тонкий высокий голос Эсмеральды был так тих и так отчаян, что звук упавшей с низкого потолка капли почти полностью поглотил его. — Что?! Что ты сказала? — Клод в один миг поднялся на локти и ошеломленно раздул ноздри, — Ты согласна, согласна быть моей? — Я согласна, — голос ее не выражал ровным счетом ничего, он не дрожал, а лишь подорвано скрипел, подобно старинной дверной петле, — Согласна быть вaшей, — Она подняла глаза на архидьякона, а потом резко, словно уколовшись, опустила их вновь, — Я отдам вам свое тело, отдам без остатка, только дайте увидеть ясное солнце. Клод, распростершийся на голом камне, резко приподнялся на колени и наклонился к цыганке так близко, что ее бледные щеки порозовели от его горячего и прерывистого дыхания. — Согласна принадлежать мне… — шепча пылко и протяжно, шумно дыша, архидьякон присел вплотную к смуглому плечику Эсмеральды и провел по нему длинными пальцами. По коже пробежала сильная дрожь, смуглянка застыла в оцепенении, она ссутулилась и прижала гордый подбородок к груди. Она больше не походила на грациозную, гневливую уличную кошку, готовую наброситься на добычу, угрожающе выгибаясь. Нет, сейчас цыганочка походила на загнанную промокшую собачонку, пытающуюся уберечь то голову, то хвост от ударов палки. — Ты согласна, согласна быть моей… — архидьякон прижался к ее волосам, зарылся в них носом, отстранился, словно испугавшись, и снова прижался; словно в бреду он наглаживал одно рукой ее спутанные волосы, крепко хватаясь за них, как за спасательную соломинку, ибо бездна только что разверзлась у самых его ног. Другой рукой Клод потянул за рукав рубахи, все больше и больше обнажая исхудавшее, но такое манящее, такое желанное плечико Эсмеральды. Девушка зажмурила глаза, страшась увидеть искаженный нетерпеливым желанием, дикий и изголодавшийся, хищный профиль архидьякона прямо над собой. Но она по-прежнему чувствовала его обжигающее дыхание, тяжелое и уставшее, сопящее от вожделения, полное решимости, отчаянное и страстное. — Тогда люби меня! — голос Клода теперь походил на рык дикого зверя, ликующего у испустившего дух, загнанного тела добычи, — Откройся мне, откройся и люби меня, люби сейчас же! — Он рванул рукав рубахи, раздался треск холщовой ткани, она безжизненно упала на солому и оголила хорошенькую молодую грудку цыганки, розовый сосочек которой, моментально затвердел, ощутив холод. — Ах! — испустила крик подбитой пташки цыганочка и поспешила прикрыть потной ладошкой обнаженную грудку, еще сильнее съеживаясь, пытаясь вдавить подбородок в ребра. — Откройся мне! Твое тело создано для прикосновений, создано для ласк, создано для любви! Для моей любви! — Клод грубо убрал ее дрожащую ручку с груди и по-хозяйски ухватился своей. Длинно палая его рука полностью накрыла ее, сначала аккуратно, а потом, по-видимому, осмелев, он принялся массировать ее, нежно сдавливая молодой сосочек. — О, позволь же мне утолить жажду, владычица! Ну, разве тебе не нравится?! — Архидьякон наклонился, вглядываясь в ее оцепеневшее лицо, то ли с издевкой, то ли с искренним интересом. Стиснув зубы, цыганка жалась разгоряченными щечками к дрожащим плечикам. Прикосновения его горячих рук отдавались обжигающей волной по всему телу, его голос, предвестник бури, заставлял ее сжиматься в комок, он держал ее в оцепенении, не давая чинить отпор и даже говорить. Пока одна рука ласкала ее грудь, вторая его рука соскользнула с волос на оголившуюся лопатку, покрытую мягкими прозрачными волосками, приподнявшимися в ответ на его прикосновения. — Откройся! — голос его звучал властно, его начинало раздражать то, что девушка практически совершенно не отвечала ему взаимностью.- Ты согласилась принадлежать мне, и теперь я приказываю тебе открыться! — рычал Клод, не прерывая ласк. Он оголил вторую ее грудку и с животной жадностью накинулся на нее, покрывая нежную кожу вокруг сосочка сотнями поцелуев, покусывая и теребя его языком. Издавая негромкие, невольные стоны, цыганская грудь вздымалась, Эсмеральда расправляла лопатки, но потом снова стыдливо съеживалась. Чужды ей были его ласки, ненавистны, противны. Но ее тело, на деле, предательски поддавалась страстным прикосновениям, вызывая на лице Клода мимолетную улыбку, больше похожую на оскал. — Тебе нравится, о, Господи, тебе нравится, как я ласкаю тебя! Ты хочешь меня, о, святейшая, ты хочешь меня, о милое дитя, — архидьякон торжествующе ощерился и принялся осыпать поцелуями ее тонкую лебединую шейку. Теперь Эсмеральде приходилось запрокидывать голову, пытаясь избежать настырных губ Клода Фролло, что, на самом деле, было ему скорее на руку: девушка открывала свое манящее тельце, выгибалась, демонстрируя податливый стан, прельщая очертаниями юных бедер, плоского животика, аппетитных, чуть выпирающих косточек таза. Наконец, Клод достиг ее губ и впился своими горячими, нетерпеливыми в ее, алые и бархатистые. Он завладел ее милым ротиком, пока руки его блуждали, исследую заветные изгибы и выпуклости ее только поспевшего тела. Внезапно, рука архидьякона оказалась на внутренней стороне ее знойных бедер. Девушка попыталась прижать колени к себе, но Клод еще шире раздвинул ее ноги, бесстыдно наглаживая ее трепещущую плоть сначала близ колена, а потом поднимаясь все выше и выше. — Не противься, о, жестокая, позволь мне насладится тобой, колдунья, — разрывая поцелуй, задыхаясь в неспособность совладать с собой, молвил архидьякон. Когда губы его вновь попытались настигнуть губы Эсмеральды, она их то ли игриво, (как показалось Клоду) то ли с опаской, (как было на самом деле), сжала и спрятала, оставляя вне досягаемости ненасытного архидьякона. Тогда он принялся целовать ее подбородок, ее носик, ее пунцовые щечки и нежные, закрытые веки, попутно развязывая пояс сутаны. Цыганка, чье тело содрогалось то ли от липкого ужаса, то ли от сладкого удовольствия, открыла глубокие, черные, обрамленные длинными частыми ресницами глаза и встретилась с янтарными, покрытыми пеленой, горящими и требовательными глазами Клода Фролло. Оторопев, она дернула головой, в попытке избавится от напористых, затянувшихся ласк священника. — Не мучайте меня, возьмите же меня, но только прекратите эти пытки! — простонала Эсмеральда, изнемогая под давлением архидьякона. Она чувствовала, как ее тело буквально горит, как ноют ее набухшие соски, как невыносимо тянет, жжет внизу живота, словно там разверзлось само пекло. — Ах, ты хочешь меня, ты просишь меня овладеть тобою! Скольких бы я изрешетил, за возможность услышать это еще раз! О, прекраснейшая из женщин, я не смею ослушаться! — Священник распахнул сутану и навалился своей тяжелой, смуглой, истерзанной грудью на нежную, юную, бархатную и хрупкую грудку цыганочки, сбив ее дыхание окончательно, уваливая девушку на мокрую солому. Такой страх овладел Эсмеральдой, такая дрожь пробежала по ее телу, что она совсем потеряла контроль над ситуацией и послушно опустилась чувствительными обнаженными лопатками на колючую, запревшую, грязную и сбившуюся солому, издав только единый звук: — Ах, Феб! И этого было достаточно Клоду, чтобы окончательно утратить, стереть тонкую грань между мягкой настойчивостью и жестокой требовательностью. Он схватил ее тоненькие запястья и заложил их ей за голову грубым жестом строгости, устанавливая непоколебимое превосходство над повергнутой, подмятой под его чресла Эсмеральдой. — ФЕБ МЕРТВ! Немилосердная, глухая к моим мольбам, о, ведьма, сколько еще я должен повторять это? Сколько еще я буду вынужден терзаться, слыша, как это недостойное имя срывается с твоих прелестных уст?! Как я могу навсегда лишить тебя помыслов об этой похотливой скотине, мертвой, похотливой скотине? Сочетание слов «мертвый» и «Феб», никак не складывалось в затуманенной головке Эсмеральды, голос Клода словно звучал где-то далеко, хотя она остро ощущала, как напряженно плоть кюре упирается в ее бедро. — Это вы его убили, это вы скотина, вы животное! — задыхаясь, погружаясь в вязкую негу забытья, простонала цыганочка, и в ее больших глазах заблестели слезы. -Я?! — священник издевательски приподнял одну бровь, — Пускай, голубка, пускай будет так! Тогда ты согласилась принадлежать животному! — Клод сделал рывок вперед. Жгучая, тянущая боль пронзила живот Эсмеральды, вытянула ее из забвения, открыла глаза, когда бедра архидьякона соприкоснулись с ее бедрами. Она завыла. Завыла от отчаянья, от унижения, от горечи и от боли. Она ощутила вонзенное лезвие в девственном, узеньком лоне. Девушка попыталась отстраниться, попыталась извлечь источник страданий, заерзала, завертелась. Но старания были тщетными, лезвие застыло внутри нее, плотно вонзившись. Горячие слезы заструились по ее румяным щекам. — О, дитя! О, как же сладостна твоя боль! — по ушам ударил надорванный, заглушенный вымученным стоном удовлетворения голос архидьякона. Но он также звучал и растерянно, ввиду неопытности обоих партнеров. Клод освободил ее руки и придерживая за спину, приподнял Эсмеральду, прижал к своей груди, и предприняв попытку движения, ощерился — с освобожденными руками, цыганка накинулась на шею архидьякона, впивая ногтями в его широкие плечи, царапая его смуглые лопатки. Внутри было горячо, но, несмотря на кровь, сухо, и Клоду пришлось повременить, прежде молодое лоно налилось соком. Тогда цыганка взметнула чернобровую головку вверх и выпустила протяжный стон, стон боли, стон муки, с едва слышным отголоском удовольствия, сдержавшем ее пальцы от терзаний спины архидьякона. Между тем, ничто не мешало Клоду терзать девушку. Изнутри. А на лице его сияла такая жуткая, болезненно сосредоточенная гримаса, что Эсмеральда в испуге зажмурила глаза и еще пуще разревелась. Но для Клода это все было также ново, как и для Эсмеральды. Он упивался этими новыми ощущениями, пытался впитать их всех и полностью, но с каждым движением он понимал, что и этого было мало. Вцепившись в губы Эсмеральды, он, игнорируя ее рыдания, беспрестанно ерзал внутри нее, то ускоряясь и слыша отчаянные стоны несчастной, то замедляясь, наслаждаясь устами своей цыганочки, подавляя ее крики продолжительными поцелуями. Да, Эсмеральда отвечала на его поцелуи, но каждый раз, ощущая внутри себя толчок, она впивалась в губу архидьякона, чувствуя, на своем языке кровь этого мерзкого, грубого, эгоистичного человека. «А Феб был так нежен со мной!» — пронеслось в голове у цыганки, но она так и не осмелилась сказать это вслух. Зажмуривая глаза, она видела гладкое, прекрасное, белоснежное лицо Феба, обрамленное золотыми волосами, кропотливо зачесанными на две стороны. Но такова цена свободы, такова цена жизни, такова цена любви. Клод зарычал, он отстранился от губ цыганки и, сделав два завершающих толчка, излился в ее лоно. — Я был слеп! Слеп! Слеп и глуп! Всю мою жизнь! Всю мою никчемную, аскетическую жизнь, я потратил зря! Я упустил столько времени! Столько времени я потратил впустую, не на то, что мне было на самом деле нужно! Столько лет я сторонился женщин, столько лет отводил взгляд, столько лет проклинал их чарующие очи, столько ночей я недоспал! — он запрокинул голову, зажмурил глаза и, пытаясь совладать со сбившемся дыханием, со всей злостью, с яростью и обидой, причитал, извергая остатки семени уже на солому. Он был удовлетворен, сыт, доволен. — Так дай же мне, Эсмеральда, светило мое, дай же мне возможность возместить, наверстать упущенное! Но тут все зависело отнюдь не от Эсмеральды. Не будучи способным восстановить впредь дыхание, Клод почувствовал, как онемевают кончики его пальцев, как они холодеют, он сделал вздох, но тот словно застрял в горле. Архидьякон, знакомый с медициной не понаслышке, ударил себя в грудь кулаком. Ударил раз. Еще раз. Заставший воздух все не проходил, а у него уже начинала кружиться голова, он откинулся назад. В глазах потемнело. Не знаю, кого благодарил, с кем прощался и о чём жалел в те секунды Клод, но его тягостные, либо все еще под влиянием экстаза, думы, прервали брызги холодной воды. Какая-то капля попала в рот и поспособствовала прохождению злосчастного воздуха восвояси. Тряхнув головой, приподнявшись на локтях, Клод увидел перед собой ангела: обнаженная, стройная, трясущаяся от холода, но уверенно держащая в руках миску с водой девушка, сидела в его ногах, не отрывая от него взгляда усталых, поникших, печальных глаз. — Mon ange! — вскрикнул вдруг священник и протянул руки к цыганке, — Мой ангел, моя нимфа, моя богиня! Эсмеральда сидела в его ногах, дрожа, превозмогая слезы. Ей было больно. Она вспомнила суд, вспомнила пыточную, и в миг ей показалось, что все пережитое ею — ничто, по сравнению с этим. Ее распирал стыд, страх, отчаянье, боль, тоска, разочарование. Позвольте мне поподробнее остановиться на каждом из этих чувств: Стыд. Юная девушка отдалась мужчине, мужчине, которого не любит, мужчине, которого ненавидит всеми силами своей души, мужчине, отвергшему всё, во что он верил прежде, все свои убеждения, все свои предрассудки, мужчине намного старшему. Но самое ужасное — мужчине-священнику, хотя лучше сказать священнику-мужчине. Вот лежит его сутана. Скомканная, разорванная. А прямо перед ней — его чело — обыкновенно склоненное, прилежно нависающее над книгами- красное от перевозбуждения, практически полностью лишенное волос. Это он, уважаемый, почтенный служитель церкви, архидьякон Собора Парижской Богоматери, лишь миг назад (или целую вечность?) терзал ее плоть изнутри, стонал, упоенный процессом. Это он опорочил ее, поставил в ряд с заурядными уличными девками, коих в Париже столько, что хоть печь ими топи. Он облапил ее, он трогал ее даже там, где не касалась благословленная рука Феба де Шатопера. О, Феб! Он был бы с ней нежен, аккуратен, он бы разговаривал с ней, мягко и постепенно, ведь он, конечно же, любит ее. Любя, люди не причиняют друг другу боль. Страх. Страх потерять невинность (ныне совершенно необоснованный, но глубоко засевший в голове юной девушки), страх потерять голову, страх потерять себя, страх потерять Феба, страх перед этим человеком, лежащим подле, страх перед завтрашним днем, да что там, теперь ею обладал страх всей ее жизни, что может быть, вновь, страшней, что может быть ужасней? Но основным ее страхом сейчас было то, что архидьякон не очнется. А не очнись он, пришедшая стража бы мигом записала на ее счет еще одну душу. Тем более то, через что она только что прошла (а для нее это было несравнимо ни с чем, даже с десятью милями босиком по гальке), было проделано только ради того, чтобы этот человек вытащил ее отсюда. Вытащил и приблизил бы ее (совсем на капельку) к Фебу (обязательно живому, об этом и речи идти не может). Отчаянье. Она чувствовала себя вещью, грязной и использованной. Вещью без имени, без голоса, без лица. Вещью, без права любить, безголосой, слепой, глухой, скрюченной. Но с надежной, слабой и тусклой, с которой она смыкала и размыкала глаза на протяжении стольких дней. Единственным лучиком, солнечным лучиком, был Феб. Такой далекий, такой желанный. Он придет, она обязательно его дождется где бы она не была. Но… Будет ли она нужна ему такая? Поруганная, истерзанная чужими устами. Чем она теперь лучше сотен, нет, тысяч парижский потаскух, которым он так охотно салютовал? Ах! Как же она могла позабыть! Он же любит ее! Любит больше всех-всех на свете! Боль. Я имею ввиду физическую, не моральную, ибо очень сложно исчерпать и перебрать неисчерпаемое и не перебираемое. Он причинил ей муку, после не отблагодарив лаской, он ударил кнутом, не протянув пряник. Он злой, жестокий, черствый, эгоистичный, мерзкий, ненавистный, испортивший ей жизнь, спутавший карты, жалкий и несчастный, но никак не любящий и любимый. Люди не причиняют боль любимым людям. Ее лоно все еще кровоточило, от его цепких лап на запястьях остался красных след, губы разодраны, во рту соленый вкус чужой крови. Эсмеральда, словив себя на этой мысли, стыдливо сплюнула в ладошку. Взаправду кровь. Болят ноги, болит живот, болят внутренности, словно кто-то перевернул там все вверх дном. Она испугалась, что не сможет ходить, так как предприняв попытку встать на ноги, она плюхнулась обратно на солому, подобно ребенку, еще не освоившему искусство прямохождения. Все ныло, тянуло, жгло и пекло, глаза покраснели от слез. — Вы сделали мне больно, — услышал Клод, очнувшись. Тоска. Она тосковала по солнечному свету, тосковала по шаловливому ветру, трепавшему ее волосы, по чистому синему небу, даже за облаками скучала, белыми и пушистыми. Как Джали. А где Джали? Эсмеральда огляделась и не сразу увидела комок грязной желтой шерсти в дальнем углу темницы. Козочка еле слышно блеяла, уткнувшись рожками в стену. Девушка скучала по танцам, несмотря на то, что сейчас ее в пляс совсем не тянуло. Она тосковала по восхищенным возгласам, по восхищенным, жаждущим ее взглядам, по сотням и тысячам взглядов, которые все равно было легче перенести, чем один короткий, но такой пронзительный взгляд Клода Фролло. Она тосковала по мужу, по Пьеру Гренгуару. Такому забавному, чудаковатому, иногда занудливому, но горячо любимому сестринской любовью. Но львиную долю ее всепоглощающей тоски занимал Феб. Ее светило, ее Бог, ее господин, ее любовь, ее надежда. Его мундир, блестящий, яркий, искусно вышитый, да хотя бы он уже заслуживал любви! Что же тогда сказать о его лике! Он прекрасней всех, смелее всех, сильнее всех! Он ее спаситель, он ее свет! Без него она погибнет, без него ее жизнь тщетна! Разочарование. Любовь: мужчина и женщина. Два таких разных, но созданных друг для друга существа. Эсмеральда с детства внимала беседам и сплетням, взрастая в цыганском таборе. Многие из этих сплетен как раз и касались щекотливой темы отношений, теме любви, теме детей, теме их зачатия. В своей легкомысленной головке Эсмеральда носила только светлые, добрые образы благородных и состоятельных ухажеров, без ума в нее влюбленных, а главное — красивых! Момент близости она рассматривала исключительно с романтической, ясной и прозрачной стороны, пропуская мимо ушей, игнорируя суровую действительность. Где, где то чувство наслаждения, о котором все с таким вожделением твердят? А главное — где тот человек, который бы разделил с ней этот волнующий момент? Скажем так, лежит он сейчас прямо перед тобой, милочка, пожирая тебя взглядом. Она была разочарована. Это не то. Нет, совсем-совсем не то. Это неправильно, это нужно срочно переиграть! Гренгуар, выходи первый, и мне все равно что у тебя расшатался зуб. Дрожа всем телом, прокручивая, возможно, впервые за всю свою короткую жизнь, такие невеселые думы у себя в голове, она не отрывала взгляда от Клода, который, в свою очередь, не отрывал взгляда от нее. В неравном бою, Эсмеральда проиграла, она опустила глаза и поспешила накинуть на себя остатки холщового одеяния. — Тебе больно? — переспросил архидьякон, все еще лежа, — О, милейшая, о, прекраснейшая из женщин, дай мне искупить свою вину, меня поглотила твоя дьявольская красота! Боже, я видела пекло, видел, как разверзлась каменная кладь, я слышал голоса грешников, слышал их стоны, и слышал среди них себя. Больно там, внизу? Позволь мне посмотреть. — Клод сел и начал было наклоняться, как вдруг его цыганочка вдруг вскочила и боязливо попятилась, пытаясь нащупать в темноте позади себя стены. — Не подходите! — цыганка вытирала рукой слезы, голос ее был наполовину полым, — Не подходите! — Как же? Ты согласилась быть моей, цыганка, моей, моей без остатка. Разве не нравились тебе мои ласки? О, нечестивая лгунья, я слышал, я видел, я чувствовал, как ты изгибалась, милая, как ты желала меня, как ты наслаждалась! Тогда почему сейчас ты противишься? — Клод подвелся на колени, — Скажи, что желаешь меня, скажи, что любишь, о, мой ангел! Эсмеральда сделала еще три шага назад, остановилась и уперлась спиной в стенку, она молчала, а ее уста побледнели и дрожали от рыданий. Она куталась в длинные спутанные волосы — холщовая рубаха не прикрывала ее срама ни на дюйм. — Скажи же! Скажи, о, жестокая! Скажи это несчастному, ведьма! — он свел густые черные брови в переносице, уголок рта подергивался от перенапряжения. — Скажи же! — Оденьтесь, умоляю вас.