Черноокая

Навалившись плечом на тяжелую железную дверь, Клод не отрывал взгляда от Эсмеральды, сначала ищущей отверстие для головы в его черном плаще, затем кутающейся в него, и, наконец, натягивающую его капюшон на самый кончик носа так, что в кромешной темноте можно было с трудом различить только ее бледные губы. Как только дверь приотворилась и темницу наполнил оранжевый свет факелов, архидьякон, оттянув воротник, нервно сглотнул. — Выйдешь первой, — Клод вытянул левую руку вперед — так обычно просят подаяния. Тихими, но быстрыми, едва шлепающими шажками босых ног, Эсмеральда миновала архидьякона и со всей своей юркостью протиснулась в узкое отверстие между дверью и стеной. Клод, последовав ее примеру (хотя для этого и пришлось приоткрыть дверь чуть по шире), тоже покинул темницу. Он одной рукой ухватился за плечо цыганки (авось убежит?), а второй придерживал двери для также выходившей, звонко цокающей копытцами Джали. Пришлось даже шикнуть, хотя это уже получилось скорее безотчетно. Коридор с небрежной, но плотной каменной кладкой хорошо освещался слева, но почти полностью погружался в темноту справа, куда и направился Клод, предварительно оглядевшись по сторонам и всучивши Эсмеральде козу. Низкорослый мужчина в плаще и священник, вызвавшие у стражи на улице некоторые подозрения, ввиду чего-то мекающего под плащом у первого, и которые были быстро придушены единственным строгим взглядом исподлобья второго, продолжили свой путь по ночному Парижу. Архидьякон в тот момент непроизвольно посчитал дни до окончания поста, покосился на Джали, потом, не сбавляя темпа, на Эсмеральду, тяжело вздохнул и свернул за угол. Резко остановившись, он схватил свою спутницу за плечи и уже было раскрыл готовый для изречений рот, как вдруг передумал и потянул цыганку за собой еще с большим усердием. Эсмеральда тоже хранила молчание и, крепко-крепко прижимая к себе бастующую козу, пыталась не отставать за широкими шагами архидьякона. Чтобы найти лодку, достаточно было с десяток минут идти по прямой, но они петляли почти четверть часа, пока не вышли на заросший камышом берег, где в зарослях наконец обнаружилась оная. Клод залез первым, потом, протянув руку цыганке и получив вместо этого козу, сел у кормы, наблюдая, как ловко девушка запрыгивает в лодку, как плавно спадает капюшон с ее прекрасной головки, как освещает ее своим синим светом большая далёкая луна. И лишь на миг, прежде чем она развернулась к нему спиной, провожая взглядом свою судьбу, Клод заметил слезы в ее черных потускневших глазах. Они долго плыли вдоль берега, где возвышался мрачный Собор Парижской Богоматери, но не причалили, несмотря на протяжный, где-то даже тоскливый взгляд священника. Эсмеральда же, забрав козу обратно, наглаживала ее по грязной шерстке между рожками и что-то напевала так тихо, что архидьякон, хоть и очень старался, все равно не смог разобрать что именно. «Цыганские напевы», — решил он, но все равно не бросил вслушиваться. Лодка миновала уже два моста, и Эсмеральда окончательно поняла, что плывут они не в Сите, а просто проделывают путь, который можно было преодолеть пешком, вплавь. — Мы выедем за город, — Клод сказал это в ответ на тревожные повороты цыганской головки с одного берега на другой, — Туда, где я, сняв рясу, смогу ходить по улице, лишенный косых и осуждающих взглядов, а ты, пускай и ненадолго — слухи здесь, сама знаешь, распространяются быстрее пожара — сможешь забыть о приговоре. Эсмеральда развернулась и изящно перекинула босые ножки через какой-то мешок, звякнувший, когда она слегка задела его. — Какая даль! — послышался придушенный цыганский голосок, выражавший большую печаль и одновременно, словно насмехавшийся над планом архидьякона. Тогда-то Клод и заметил, что слез на глазах Эсмеральды, которые она держала низко-низко, больше не было, а над Парижем вставало розовое солнце. Лодку бросили в почти таких же камышах, где и взяли, но только на совершенно другой стороне города. Не было времени медлить, и Клод схватил до странности покорную Эсмеральду, сжимавшую козу, словно та была тряпичной куклой, за предплечье и выволок на берег, как мешок су, про который, кстати, тоже не забыл. Итак, теперь архидьякон тянул не только цыганку, но и увесистый мешок, и второй, по прикидке Клода, весил в разы больше первой. Они вышли на узкую улицу, где среди ветхих одноэтажных лачуг высилась Угловая башня. У ее стен стояла повозка, запряженная одной худющей чубарой клячей, управлял которой приземистый крестьянин, живший неподалёку, и у которого на лице было написана слабость к звону монет. Он широко жестикулировал, видимо, пытался что-то доказать сонному, почти полностью равнодушному к его пылким изречениям солдату, простоявшему на посту всю ночь и весь прошлый день. Когда крестьянин наконец сложил руки в умоляющем жесте, солдат лишь покачал головой. — Да ты никак с ума сошел! — послышался голос второго солдата, который выглядел также измотано, но проявлял много больший интерес к собеседнику, — Я знаю бордель, где девки скачут в разы резвее твоей кобылки, а берут в разы меньше! И ест эта тварь побольше тех танцующих девчонок, — он цокнул языком трижды, изображая лошадь, на что кляча, будто обидевшись, фыркнула. — А каждая ли девка умеет предсказывать будущее? — не унимался крестьянин в попытке продать свою старую и больную кобылу. — Нет, не каждая, — как громовой раскат прозвучал вдруг голос Клода Фролло, подошедшего, но лишь предполагавшего, в чем таки суть распри, — Мой дорогой друг, — так он обратился к крестьянину, с котором познакомился не ранее как вчера, — похвально, что вы поднялись в такую рань, но незачем тревожить господ, они, видимо, поднялись еще раньше вашего. Архидьякон увидел в глазах солдат промелькнувшую благодарность за избавление от настырного, но неудачливого торгаша. Он отвел Жюля за повозку и еще раз удостоверился в том, что их договор в силе и укрепил его монетой еще раз. Жюль посмотрел на свою ладонь в рваной перчатке, покачал головой и пробормотал что-то о честных работящих крестьянах. Клод насыпал в его ладонь еще горсть. Жюль почесал затылок и украдкой взглянул на мешок в руках священника, но подняв глаза и встретившись с неподдельным раздражением в глазах Фролло, крестьянин трижды низко поклонился и крепко сжал ладонь. Когда Клод вышел из-за повозки, то ни солдат, ни цыганки с козой уже не было.