Черноокая

Теперь давайте же разберемся, куда делась Эсмеральда. Несмотря на то, что, выбравшись из заточения, цыганка не сразу ощутила мягких прикосновений солнечных лучей на смуглой коже, она все-таки стала к ним ближе. Она воспрянула духом, как только увидела поднимающееся над крышами сонного Парижа, сначала приятно пунцовое, а потом бледно-розовое солнце. Ласковое, дающее надежду, оно карабкалось по горизонту без особого усилия, улыбаясь с небес, высоко, но не высокомерно, созидая над пробуждающимися горожанами. Эсмеральда смущенно поглядывала на него из-под длинных ресниц, пыталась улыбаться в ответ, но тень человека, сидящего перед ней, словно спугивала улыбку и та, как бабочка, вспорхнув крыльями, покидала ее бледный лик. Но цыганка не сдавалась, она подставляла щечки солнечным лучам, высовывала черноволосую голову из-под капюшона, смотрела далеко в сизое, пробуждающееся небо, но вновь ощутив на себе тяжелый, мрачный взгляд своего спутника, опускала глаза, надвигала на них капюшон. Единственный взгляд архидьякона, больше присущий голодному оборванцу, видящему в окне харчевни каре ягненка, словно закрывал перед ней ставни и лишал последнего источника света в лабиринте и без того невеселых мыслей. Отчаянно веря в то, что, выбравшись, она вернется к своему светилу, к Фебу, Эсмеральда предвкушала момент схождения на берег, и когда лодка ударилась носом о мель, что-то затрепетало в цыганской душе. Мысли о приближающемся воссоединении пьянили девушку, и в миг, когда крепкая рука священника схватила ее за предплечье, она на миг почувствовала в ней Феба. Но иллюзия разрушилась, когда за предплечье ее потянули, и вовсе не любовно и не ласково, а настойчиво и нетерпеливо. Хватка была нервной, Клод постоянно перебирал пальцами, ладонь его вспотела. И вот, впереди Эсмеральда видит повозку. Клод подводит цыганку к ней и отпускает руку. Словно разжались тиски, словно раскрылись челюсти — Эсмеральда рассматривает свое покрасневшее предплечье и вертит им, убеждаясь в его целости. Все это время, она почти не поднимала глаз, не высовывала нос из-под капюшона, шла быстро, старалась как можно реже наступать на подол длинного плаща. Можно сказать, она целиком доверилась Клоду, но если говорить на чистоту, то ей сейчас до него не было никакого дела. Мысли витали высоко в небе, мрачные, но крылатые, пытающиеся отряхнуть с себя золу отчаянья, пытающиеся не смотреть вниз, туда, где резким жестом архидьякон затаскивает крестьянина за повозку. Двое солдат, оба коротко постриженные, высокие и крепкие парни в потертых, но вполне сносных мундирах кратко переглянулись, увидев низенький черный бесформенный силуэт посреди улицы. Силуэт тоже их приметил и сначала, поддавшись сладкой пелене надежды, увидел в одном из них Феба. Эсмеральда резко дернула головой, обнажив сверкающие черные глаза — и в придачу еще и все лицо. Послышался свист. — Ах, Феб! — все еще паря в небесах, прошептала цыганка. — Что ты сказала, малютка? — солдат (будем называть его Первый) приставил ладонь к уху и растопырил пальцы, пряча за напускной глухотой флирт. — «Феб», говорит, — толкнул его в плече соратник (а он будет Второй), оказавшийся более проницательным. — Не де Шатопер ли? — теперь уже усмехаясь, и обращаясь непосредственно к цыганочке, спросил он же. Можно было проследить, как взгляд Эсмеральды сначала потух (она больше не узнавала в лицах солдат Феба), а потом засверкал еще пуще (она услышала его имя из солдатских уст). — Да! Да, Феб! Феб де Шатопер! Капитан королевских стрелков! — затрепетав всем тело, вытянув вперед худые руки, закричала Эсмеральда, но крик получился каким-то глухим, словно боль верхом уселась на ее голосовые связки и не давала издавать внятных звуков. — Вы знаете его? О, благие небеса, вы должны его знать! Солдаты снова переглянулись, на лице Первого воссияла на миг какая-то недобрая ухмылка, но она тут же сменилась широкой и ясной, доверительно-дружеской улыбкой. — Конечно, знаем, малютка, как же нам его не знать! — Солдаты стояли в метре от цыганки, и с этими словами, Первый подскочил к ней и возложил лохматую кисть на ее все еще трепещущее плечико. — Этого негодяя не знать, — Второй тоже расплылся в улыбке и пристроился по другую ее сторону, беря ее ладонь в свои, — грех! Эсмеральда не только не отдернула плечо, так еще и не убрала руки. — Правда? Вы знаете, знаете Феба? — она хлопала ресницами, вертя головой то влево, то вправо, заглядывая в глаза солдатам, — А где? Где он? Где мое солнце? Где он, ах, и чем он занят? Печален он или весел? — Спит он, твой Феб, как и все остальные, — Первый водил короткими толстыми пальцами по ее плечику. — Или пьет! — Второй пнул своего соратника ногой, — А так пить — это уж и не каждый может! — он захохотал, даже не пытаясь прикрыть рот. — Значит он жив! — как только были произнесены эти слова, босые ножки цыганки подкосились, почва ушла из-под ног, и Эсмеральда ощутила, как воздух, мягкий, словно перина, берет ее в свои объятья, — Ах, мой Феб! Отведите, отведите меня к нему! Прошу вас, умоляю вас! Думаю, не стоит лишний раз упоминать, что в объятья ее принял вовсе не воздух, а солдатские руки и мундиры. — Конечно, малютка, конечно! — заверил ее Первый солдат, подхватывая ее на руки. Несмотря на одинаковый рост, он был уже Второго в плечах, и чем-то напоминал дверной косяк. Тут он резко отпрыгнул и ошарашено уставился себе под ноги — из-под плаща выпало что-то серое и копытное. Оно завертело головой и, угрожающе выставив вперед рожки, принялось кряхтеть. — Это ж коза, самая обыкновенная! — смеясь над товарищем, Второй присел к козе и предпринял попытку погладить ее, за что получил рожками под колено, — Ай! На мясо бы ее, черто…- он не договорил, подняв глаза и встретившись со строгим взглядом темных цыганских глаз. Словно зачарованный, солдат встал и воздел руки, мол сдался он, сдался.

***

Клод с минуту стоял посреди улицы в полном молчании. Мысль о пропаже Эсмеральды не сразу ужилась в его голове. Он резко выпустил мешок из руки и тот рассыпался, неплотно завязанный, зазвенел по брусчатке серебристыми и медными монетками. Равнодушно бросив короткий взгляд на отскочившую от деревянного колеса повозки монетку, архидьякон зашагал вдоль улицы широкими, гневными шагами. Кричать он не мог. Что-то перекрыло кислород, и он почувствовал, как вздулись вены у него на лбу, как прилила кровь к глазам, как сжалось что-то внутри, задрожало и… упало. На лице выступила ярость, бровь сошлись у переносицы и образовали четыре глубокие борозды неистовства, придавшие этому (и без того мрачному) человеку вид надвигающейся угрозы, скользящей, как тень, по тротуару и вдоль стен каменных домов. Он прислушивался к каждому шороху, которых, к слову, было не мало, благодаря свежему утреннему ветерку, дувшему с реки, к каждому писку, мышиному или ребячьему, к каждому плеску рыбы в не такой уж и далекой воде — к (без преувеличения) каждому звуку. И это все складывалось в такую какофонию, что выделить из нее тоненький, зовущий на помощь, девичий голосок было сравни поиску иголки в стоге сена. Но Клод не отчаивался, он сложил руки на груди и, чуть наклонившись, ускорил шаг. Надо сказать, ноги у него сильно промокли, видимо, в лодке все-таки была небольшая пробоина, и каждый его шаг сопровождался неуместным «хлюп». Так вот, архидьякон уже почти достиг восточного конца улицы, как с другого ее конца, западного, выходящего на реку, послышался цокот копыт. «Куда этот Жюль тащит свою клячу? Вот жульё…» — подумал Клод сначала, но вспомнив, что кобыла-то была подкована (подковы отзываются металлическими голосами, ударяясь о брусчатку), а это явно была роговая ткань, да еще и звук был коротким и частым, что свидетельствовало о небольшом размере того, кто его издавал. Далее последовало блеянье, и Клод окончательно остановился и удивленно развернулся. А не Джали ли? И вправду — коза бежала по улице размахивая ушами и тряся головой, издавая свои привычные придавленные, прерывистые, встревоженные звуки. Темные глаза навыкате смятенно бегали из стороны в сторону — с виду и не скажешь, что коза на самом деле ученая. Клод, до этого никогда не питавший к парнокопытным какой-либо любви, кинулся к ней со всех ног и, схватив, прижав к себе и не сбавляя темпа, направился, к возможному удивлению Джали, туда, откуда коза только что появилась. Завернув за угол, он пробежал вдоль шумящих камышей к импровизированной пристани, а оттуда, повернув дважды налево, забежал в подворотню и огляделся: коза не прекращала мекать, глаза ее все еще метались, а перед ним открылся длинный коридор домов. Не знаю, что на этот счет думала Фортуна, но сегодня она явно бежала бок о бок с Клодом Фролло. В первом же переулке перед ним распахнулась неутешительная сцена: В месте, где две стены сходились, образуя треугольник, куда горожане скидывали запревшее сено, более не пригодное для употребления даже самой захудалой клячей, где с ним вперемешку лежали еще и усохшие горшечные цветы, сидело двое. Хотя нет, погодите, это вот черное нечто приобретает сейчас очертания девушки. О, Милостивый Господь! Обнаженной девушки!