Вечные

      Дин спит, потому что может, а не потому что надо. В бытности демоном есть свои безусловные плюсы. Исключительная выносливость в их числе. Однажды он не спал четыре года кряду, но это совсем другая история. Сейчас он спит, чтобы скоротать время, которого слишком много, и демонский сон — не то, что человеческий: никаких ангелочков в латексных юбках, никаких чертовок на семидюймовых шпильках, выплясывающих под «Cherry pie» — только темнота и движение в ней. Иногда ему кажется, что он падает, иногда — что взлетает, иногда, как сейчас — что скользит зигзагообразно сквозь черноту, густую, словно сироп. В этом нет никакого отдыха: Дин не устает. Дин не может остановиться ни на секунду, даже во сне. Движение — это вечность, а вечность — это он. Так уж вышло — дьявольское стечение обстоятельств.       Поэтому, когда привычная темнота становится красной, Дин удивляется. Немного. Самую малость. Кажется, назревает развлечение. Он раскрывает глаза, и мотельная комната — почему они до сих пор останавливаются в мотелях, хотя могут позволить себе самые дорогие отели? — тоже красная. Он встает с кровати, которая оплывает, словно восковая, собираясь в новую фигуру непонятной формы.       — Дин.       Он усмехается, узнавая голос. У стен появляются рты — множество ртов — и все они одновременно произносят одно-единственное.       — Дин.       Комната переворачивается. Он расхаживает по потолку, истекающему вязким красным, наступает на глаза, глядящие на него снизу вверх и расползающиеся на ресницах будто сороконожки. Чертовски забавно, думает он, наблюдая за иррациональными искривлениями комнаты, за ее превращением. Из стен появляются лапы. Из стен появляются крылья. Из стен появляются птицы. Странные, безглазые, они смотрят на него красными перьями, в которых невозможно черные зрачки. Птицы снимаются с места — или место снимается с птиц — и они кружат, хлопая крыльями, образуя идеальную спираль.       — Дин.       Дин. Дин. Дин.       Он почти что впечатлен. Ему почти что становится не по себе. Но этого не достаточно. Он протягивает руку, раскрытой ладонью вверх, и медленно загибает пальцы, словно ведя подсчет. Или отсчет. Птицы падают замертво, и зрачки в перьях мутнеют.       — Хватит, — говорит Дин, и темнота расходится от него волнами, смывая красный, насекомоподобные глаза и рты. Смывая все.       На что ты надеялся, братец?       Дин просыпается по-настоящему: стоит посреди комнаты, и она неизменно-убогая. Ни одна лампочка не горит — все спеклись. Сэм, сгорбившись, сидит на полу, у изножья кровати, и не поднимает головы, когда Дин подходит.       — Вздумал в голову ко мне влезть? — ухмыляясь, спрашивает он и толкает братовы ноги. — И как? Понравилось?       — Ты такой тяжелый, — невпопад шепчет Сэм. Голос слабый — потерялся в темноте, однозначно. — Как ты таскаешь ее?       Дин неопределенно хмыкает.       — Хорошо, что ты типа бессмертный теперь, а то бы сдох. — Он присаживается на корточки и берет Сэма за подбородок. — Твой создатель мог бы поиграть со мной, но не ты, Сэмми. Мои фокусы сломали тебе хребет, а я даже не напрягался. Подумай над этим, прежде чем снова захочешь узнать, что у меня внутри. — Дин подносит запястье к братовым губам. — Пей.       Сэм прокусывает кожу, жадно глотая выступившую горячую кровь. Кости медленно срастаются. Дин думает, что, в общем-то, птицы были милыми.