Вечные

      В трехстах милях от столицы жизни почти нет — город мал, сух и жарок. Два последних факта, безусловно, радуют его: океаны — Тихий и Атлантический — достаточно далеко, чтобы снова въесться в него. Полупустыня Гран-Чако — то, что доктор прописал, чтобы отрастить новую шкуру. Сэм таскается за ним попятам, спокойный, но гораздо более живой — чужая кровь и адреналин убийства расшевелят даже мертвеца. Особенно мертвеца. Шлюха в Эдинбурге становится вишенкой на торте и, кажется, материалом для руки.       — Всегда знал, что у тебя девчачьи ручки, Сэмми, — говорит он, издеваясь, и Сэм показывает средний палец, а потом смеется, откидываясь на спинку стула. По потолку идут трещины — штукатурка сыплется маленькими плоскими хлопьями. Дин стряхивает их — на футболке остаются белые пыльные разводы. Острые красные шипы пробивают потолок, пробивают скучающих официанток у стойки, грузного повара у гриля, влюбленную парочку у окна, так неудачно оказавшихся в крохотном кафе на обочине дороги, номер которой на всех указателях съеден горячим ветром и песчаной крошкой. Пробивают и его, но Дин поднимается с кружкой кофе в руке, не особо заботясь, что его едва не разрезает пополам, точнее разрезает положенной набок буквой «Т», потому что приходится сделать шаг в сторону, чтобы выйти из-за стола.       — Ты мне должен футболку, — буднично замечает он.       — Стоило попытаться, — невпопад отвечает Сэм, все еще глядя в потолок.       Дин, перевернув узкую табличку на замусоленной нитке — Cerrado, — толкает стеклянную дверь забегаловки.       — Не обжирайся сильно, а то животик заболит.       Сэм смеется. Дин слышит в этом горечь и отчаяние, жажду и удовлетворение. Дин улыбается, подставляя солнцу лицо и увечное тело — футболка валяется на земле черной тряпкой. Ободранный пес замирает и смотрит на него внимательно и без страха. Дин манит его, но тот трусит мимо, поднимая маленькие облачка пыли из-под лап, и скрывается за углом. Дин насмешливо хмыкает. Грудина и бок зарастают мясом и кожей. Сэм выпивает всех.       Они едут дальше. Жара, как непослушный ребенок, отковыривает с машины, не соответствующей ни одному нынешнему экологическому стандарту, полинявшую краску. El Camino. Время выдыхается на второй сотне — и не важно миль, миль в час или лет. Дин думает, что вечность похожа на дорогу. Она всегда ему нравилась.       Они едут на юг, к концу мира. После Эдинбурга они оказываются не в Штатах, а в неприметном городке на востоке Боливии почти у самой границы с Бразилией, потому что Дин так захотел. Сэм только пожал плечами и стер большим пальцем кровь с братова подбородка, вязкую и черную от напряжения.       — Надо было самолетом. Тут есть аэропорт.       — Мне больно.       — А так нет?       Дин не отвечает. В Пуэрте-Суарес ночь наступает раньше обычного. Так начинается эта поездка, похожая на прошлое, похожая на вспарывание материка сверху вниз. После Сэма остаются трупы, сухие, как земля. После Дина не остается ничего — городки пропадают, и о них просто забывают, потому что нельзя помнить то, чего никогда не было. Сэм смотрит, как Дин меняется, как исчезает человек и появляется Нечто, как оно сносит все на своем пути, как оно собирается обратно, как Дин задумчиво ковыряется в зубах зубочисткой, неизвестно откуда взявшейся, и глядит на него самого так же задумчиво и так же плотоядно, как мгновение назад на город. Сэм думает, что когда-нибудь настанет его очередь. Дин просит не думать ерунды.       Они едут вниз, втыкая в карту черно-красные иголки-флажки, оставляя следы, по которым их можно найти. Но кто рискнет пойти за ними? Только полный идиот или искатель приключений, что зачастую одно и то же.       Поэтому они развлекаются в одиночестве, развлекаются вместе или развлекаются друг с другом. Вечность стирает границы — дорога бесконечна.       В трехстах милях от столицы, в Филадельфии жизни почти нет. Здесь короткие улицы, и их всего ничего. Здесь приземистые некрасивые женщины в цветастых парагвайских платьях. Здесь пахнет раскаленной пылью, потому что солнце, кажется, ближе, чем обычно, — Сэм не очень доволен, говорит, что сегодня пропустит раунд. Дин облизывает пересохшие губы и уходит, кинув через плечо:       — Не жди меня, Саманта.       Асфальт плавится и трескается под ногами. Душное марево висит в воздухе. El Camino, единственный уцелевший из Пуэрто-Суарес, стоит на парковке и идеально вписывается в местный ландшафт, в отличие от Дина. Он чересчур высок, светловолос, зеленоглаз и велик для Филадельфии, и, кажется, город ощущает это. В баре ему наливают просто так. Бармен смотрит куда угодно, но только не на него — глаза бегают из стороны в сторону. Люди, которых было прилично, несмотря на только приближающийся вечер, отчего-то решают разойтись по домам, не дождавшись основного веселья. Становится звеняще тихо, и бармен окончательно скисает и пару стаканов наливает дрожащей рукой, но приободряется, как слышит колокольчик. Дин поворачивает голову — кто это тут такой смелый? — и уголок рта ползет вверх.       Девушка, стуча каблуками, проходит к стойке и усаживается рядом. Дин не чувствует в ней страха, только беспокойство, вроде того, которое испытывают игроки перед ответственным матчем.       Ты не должна провалиться, да?       Девушка сидит неподвижно. Цветок, заткнутый за ухо, на Динов вкус, слишком ярок и ароматен — запах сладкий и резкий одновременно. Он, протянув руку, вытаскивает соцветие муравьиного дерева — лепестки падают на пол, увядая. Бармен падает на пол, умирая.       — Как грубо, — отмечает девушка.       — Напиться я могу и без него, — говорит Дин, перегибаясь через стойку и доставая бутылку виски.       — Я о цветке.       Дин усмехается и аккуратно ведет пальцами над ухом девушки, словно поправляя ей волосы, но те слишком коротки — веточка вереска из тумана появляется вместо лапачо и пахнет так, как нравится Дину — холодным ветром, какой бывает зимой в Монтане, и немного машинным маслом.       — Очень мило. Спасибо.       — Далеко же ты забралась. — Дин отпивает виски и, секунду подержав его во рту, глотает — горечь и ничего больше.       — Я в отпуске, — отвечает она и вертит вереск в левой руке, тот истончается и распадается клочками тумана.       — Хорошая попытка, — улыбается Дин. — Попробуй еще раз.       — Не успела застать вас в Эдинбурге — пришлось прокатиться.       — Лучше, — кивает Дин и наливает себе еще. Девушка смотрит, как виски наполняет бокал, и нервно сглатывает.       — Ты голодна? Бармен еще теплый.       — Ты очень щедр, — усмехается она, — но вынуждена отказаться.       — Что тебе нужно, малышка?       — Где Сэм?       Дин приподнимает брови.       — Что тебе нужно, малышка Виктория Серас?       Темнота сжимает пространство, но Дин ощущает сопротивление, слабое, но все же, и это занимательно. Виктория поворачивается к нему на стуле. Тень отделяется и вонзается в темноту миллионом алых лепестков. Красиво, на самом деле. Красный и черный смотрятся дивно.       — Хозяин хотел бы встретиться, — говорит Виктория спокойно, будто не прикладывая усилий, но морок с левой руки спадает — красные лианы расползаются по комнате, врастая в темноту.       — Сколько уровней ограничения ты сняла? — интересуется Дин, наклонив голову.       — Достаточно, — с улыбкой отвечает Виктория и повторяет: — Хозяин хотел бы встретиться.       — Забавно. — Дин подается вперед: тьма становится гуще и тяжелее. Виктория болезненно вздыхает. Лепестки летят и заполняют пространство, но в конце концов пропадает все, кроме Динова лица, висящего в темноте отдельно от тела, и Виктории, вцепившейся ногтями в потрескавшуюся кожу барного стула. — Алукарду следовало прийти самому. Ты же знаешь, что случается с гонцами?       Виктория кивает. Ладонь, возникшая ниоткуда, нежно гладит ее по щеке.       — Жалко убивать тебя, девочка из цветов и тумана, но так хочется. Городишко мал для меня. Я голоден. Ты же чувствуешь. Пусть Алукард приходит сам, а не подсылает ко мне детей. Убирайся отсюда, крошка Виктория.       Девушка закрывает глаза и рассыпается красноватой дымкой, похожей на пыль в луче света. Через секунду тьма смыкается на ее месте.       Через секунду тьма смыкается на месте Филадельфии.       Сэм просыпается в машине, и они снова едут куда-то, еще южнее. Он не помнит города, в котором ложился спать.