Вечные

      Мертвые корабли в Сан-Григорио. Дину приходит в голову, что святостью здесь и не пахнет, Сэму — что «Сан», безусловно, от солнца. Это финальная точка их путешествия — el camino ha terminado — автомобиль стоит на въезде в пустующий город. Давно тут жили люди — мало, человек двести, — но сейчас и того нет. Ноль. Ветер и призраки гуляют по Сан-Григорио. Ребра кораблей, выбросившихся на берег словно киты, рыжеют старыми костями. Время и океан обгладывают их, стачивают, не оставляют шанса. Убийцы. Кругом одни убийцы.       Сэм ходит по берегу, как часовой. Земля заканчивается ярко-голубой водой. Дорога загибается и вьется по краю — длится и длится, но Сэм знает: дальше они не поедут. Вероятно, дальше не будет уже ничего.       Дин бродит рядом, цепляется ради развлечения за проржавевший корпус корабля и раскачивается, как на турнике — футболка задирается, и Сэм видит братовы ребра чересчур белые на фоне кораблиных. Когда Дин спрыгивает, старый металл осыпается на песок вместе с кусочками кожи. Сэм помнит, как детстве так же ободрал руки — две огромных мозоли в центре крохотных ладоней, — помнит, как ревел в три ручья, как Дин помог ему, аккуратно заклеив ранки марлей и пластырем, как ему влетело от Джона, как потом они отрывали эту марлю и рева было еще больше. Сэм едва заметно улыбается: воспоминания определяли его когда-то, давали надежду. Надежда. Что остается от нее во времени? Что будет, когда буквы сменят очертания? Ничего хорошего. Все вырождается во что-то иное, зачастую страшное, некотролируемое, несущееся или мечущееся.       Сэм слышит шаги, слышит спутанные, тяжелые мысли Дина, которые не могут сосредоточиться ни на чем и сосредоточены сразу на всем, независимо живо оно или мертво, одушевлено или нет. Мысли Дина — непрекращающийся поток, движение, белый шум. Сэм не может вытряхнуть его из головы: шпиона раскусили раньше, чем он это понял.       Слушай, братец, я всегда хотел, чтобы ты меня выслушал.       Сэм кивает против своей воли и заходит на новый круг по берегу. Они здесь долго — может быть, дней шесть, может, шестнадцать, может, двадцать шесть, или сто шесть, или шестьсот шестьдесят шесть, или миллион. Важность пребывания где бы то ни было стирается и теряется в вечности, которая ощущается в Сан-Грегорио острыми песчаными крупинками на языке. — Нужно убраться отсюда, Дин, — твердит Сэм постоянно, не замечая, что произносит слова. — Мне больно, Сэм, — отвечает Дин, и все продолжается. Это как зациклившаяся программа: разветвления выбора приводят в одну точку. Точку отсчета. Точку невозврата. Точку в сердце, которое стоит. Червоточина. Сэм читал, что разломы в пространстве-времени называют «червоточинами». Они точно застряли между. Они точно застряли в. Они с самого начала застряли. И, наверное, поэтому все случилось так.       — Нужно убраться отсюда, Дин.       — Мне больно, Сэм.       Честность вечности ярко-голубая, как вода, лижущая носки ботинок Дина. Сэм теперь слабо различает цвета, кроме красного и черного, но этот почему-то видит ясно, и он режет глаза. Сэм жмурится, но ничего не меняется: ярко-голубой плещется внутри, омывает ребра, омывает сердце, жжется. Сэм таскает его с собой тысячный круг подряд.       — Нужно убраться отсюда, Дин.       — Мне больно, Сэм.       Шкура слезает с Дина слоями, постепенно. Кожа с плеч. Мясо с плеч. Белые плечевые кости. Кожа с груди. Мясо с груди. Белые ребра. Иногда что-то зарастет обратно. Иногда так и остается. Белеть. Сэм уносит мысль, что белый — это сильно разбавленный черный, на тысяча первый круг.       — Нужно убраться отсюда, Дин.       — Мне больно, Сэм.       — Нужно убраться отсюда, Дин.       — Мне больно, Сэм.       — Нужно убраться отсюда, Дин.       — Мне больно, Сэм.       Океан вымывает время из-под босых ступней Дина. Большая вода темнеет, но ночь не приходит, не способная переступить через соль. Вечный день в Сан-Григорио. Мертвые корабли в Сан-Григорио. Сэм понимает, наконец, что не движется. Что не двигался все это время. Ботинки полны песка. Они застряли, крепко засели, как шрапнель. Они осколочные ранения друг друга.       — Мне больно, Сэм, — говорит Дин потрескавшимися, кровоточащими губами. Голос слабый, такой, как в тот день, когда Дин сказал, что гордится ими, когда точка в сердце стала червоточиной смерти.       — Я знаю, — отвечает Сэм, — и всегда было. Я слишком долго был в пути. Я слишком долго шел к этому, но теперь дороги нет — я могу слышать, но не могу ничего изменить уже. Прости меня.       — Больно, — повторяет Дин миллионный, милиардный раз, повторяет то, что твердил всю жизнь: не жалоба, не желание сожаления, не отчаяние — констатация факта. Простые вещи трудно разобрать в многослойности сложного. В вечности все сложное распадается на исходные части, детали, нагромождается и становится еще более непонятным, странно-извращенным, изломанным, неправильным, и нужно время, чтобы разглядеть и услышать, а времени нет — сплошные парадоксы. Вечность — это лабиринт, в котором блуждают в одиночестве, а им выпало — на пару, считай, повезло, а он все испортил, зашел в тупик прошлого и топтался в нем, пока что-то росло и ширилось, менялось и исчезало бесследно.       Что будет, когда надежда примет другую форму? Когда она сложится не из света, а самой густой тьмы, кирпичик за кирпичиком, стена за стеной? Как назовут ее? Как заклеймят ее?       Как остановят ее?       — Дин, — шепчет Сэм, чувствуя, как прерываются мысли брата в собственной голове — тишина занимает их место. Вакуум. Буря близко. Буря рядом. Буря у него внутри.       — Закрой глаза, Сэмми, и посмотри, кем я стал без тебя.       Вечная ночь в Сан-Григорио. Мертвые корабли уходят на дно смерти. Большая вода чернеет и бьется, как гигантское сердце. Кажется, Дин звучал так же когда-то. Сэм вспоминает, каково это — быть живым. Сэм вспоминает, каково это — задохнуться, задохнуться от боли, которая много больше, чем ты сам.       Дин смеется. Дин плачет.       Вечность в Сан-Григорио.