i'm fine

Изабель повторяет как заведенная, что она в порядке. У Алека в легких стекло, рвущее ткани, ему дышать трудно и противно. Каждый вздох с трудом; у нее улыбка настолько приторно-ненастоящая, что ему кажется, что его стошнит. Дважды. На собственные ноги. Желчью, сигаретным дымом и жалкой пародией на завтрак. Лучше бы болью вывернуло; но боль выражается лишь в разбитых до крови руках. (А она губы всякий раз закусывает едва ли не до крови, обрабатывая его костяшки, повторяя, что он поехавший, что стены не для того существуют.) Он не верит ей. Не может она быть в порядке, пускай врет другим, пускай сколько угодно врет, но только не ему. Изабель в полном порядке, иначе ведь и быть не может. В руках пачку сигарет сжимает, давит так, что та мнется, сигареты, внутри лежащие, давит. И отводит ото рта в сторону зажатую между пальцами, дым в сторону выдыхает. Разрушенная каменная беседка во дворе Института никому не треплет, а у нее нет сил произнести вслух, как сильно у нее внутренности фантомными болями скручивает. Никотин боль притупляет, а она вроде бы даже не переживает все заново, чуть прикрыв глаза. Ей хочется гаркнуть, чтобы он проваливал, когда замечает фигуру брата метрах в ста, у стены здания. Ей хочется снова повторить, что она в полном порядке, чтобы он просто, блядь, отвалил. Не нужно ее держать за руку, не нужно вытирать ей слезы — и руки сбивать в кровь, пожалуйста, милый, родной, не надо, — она сама справляется. Да и справляться, в сущности, ведь не с чем. Но язык не поворачивается, язвительности и обиды в этих словах было бы через край. Изабель лишь тянет дым в легкие, чуть прищуривается и смотрит на него, ждет. Посреди ночи освещение ни к черту. Никому не нужен здесь свет; раньше здесь курил он, никому больше не было дела до этой беседки. Она не помнит, когда сама начала сюда бегать, скрываясь ото всех, от самой себя в первую очередь. Ледяной осенний ветер задувает под куртку, а она ее даже застегнуть не думает. Алек в ее сторону идет медленно; и Изабель все ждет, что он сейчас сядет рядом с ней, обнимет, даст возможность уткнуться носом ему в плечо и родным-нужным запахом пресытиться. Замирает в метре от нее; она закашливается от дыма, недокуренную сигарету кидает на землю, не глядя. Пачку все так же мять продолжает. И он молчит. Так долго молчит, что она злость чувствует почти моментально. Злость, что усиливается с каждой долей секунды его молчания. — Я в порядке, — произносит она, не думая. Слова вырываются прелюдией до всего того, что она и в самом деле хочет сказать. Взглядом к его лицу прикипает, голову поднимает, волосы в сторону убирает. Тот вшивый метр он все же преодолевает, на корточки перед ней присаживается, ладонью колена касается, подушками пальцев касается ее ноги. Видит, как она взгляд скашивает на его руку; видит, что она снова замечает разбитые руки и свежую кровь. Алек ладонь одергивает, как только пальцы Изабель тянутся к его руке. — Пойдем спать, — он просит, действительно просит; кажется, скоро он будет в шаге от того, чтобы умолять ее. А Изабель головой отрицательно мотает. — Из, пойдем. Тебя продует, если ты продолжишь сидеть на холодном камне. Непроизвольный смешок выходит слишком истеричным, но она его тут же давит. Он взгляд ее ловит, по щеке пальцем проводит, по губам почти беззвучное, на грани истерики «я в порядке». От этой лжи, что у нее на извечном повторе, его мутит, ему противно. Ему хочется набрать побольше воздуха и сорваться, заорать, что он, блядь, не в порядке, как тогда она может быть? Но Алек терпит, Алек молчит; а Изабель за руку его хватает, кожу в его крови пачкает, в пальцы его вцепляется. И взгляд отстраненный куда-то в сторону, в землю тупит. У нее в комнате в ящике комода до сих пор лежит та футболка. Ему бы забрать ее, выкинуть, соврать ей в лицо, что не знает, куда та делась. Но в тот раз, когда он хотел сжечь этот кусок ткани, она вдруг заверещала как ненормальная. Она руки обожгла, пытаясь потушить едва тронувший край футболки огонь. Тогда он по-настоящему за нее испугался; тогда, когда держал ее, мертвой хваткой поперек живота, пока она по аккордам истерики неслась с бешенной скоростью, а он лишь держал и дышал ей в затылок, шепотом умоляя успокоиться. — Идем, — повторяет снова. И ей ведь не противно размазывать по своей и его коже кровь. Она на ссадины и раны не давит. Донести до него никак не может, что оно того не стоит; что она того не стоит. — Тебе больно, — говорит она наконец. Снова смотреть может на него, губы облизывает. — Ты же обещал мне, что не станешь больше. А он молчит. — Алек, за что ты себя наказываешь? Только ответа никакого; он на ноги поднимается, ладонь ее перехватывает и чуть на себя тянет. — Идем спать, Из, — и голос уставший. Голос уставший, и что-то в нем такое, что выламывает ее буквально. Изабель поддается. Встает с камня и, медля всего пару мгновений, вжимается в него, обнимает доверчиво и как-то иступленно. Изабель может повторять сколько ей вздумается, что она в порядке. Изабель утратила свою стабильность. Кровь засыхает, пускай и медленно. А он не хочет ее своей кровью пачкать; не может не сжать ее в объятиях в ответ, пальцы в ее волосы по какой-то нужде-привычке запускает, носом в ее макушку утыкается. — Я в порядке, — зачем-то повторяет она. — Зато я нет, — все же срывается с языка. Ей верят. Самое мерзотное из всего этого в том, что ее этой драно-вшивой лжи верят. Да и как можно не верить, если правду знают двое? И только Джейс смотрит долго, будто бы вглядывается в ее лицо, пытается найти следы, зацепки какие-то, распознать истинное состояние. Взгляд на Алека переводит, но тот лишь отрицательно качает головой. То, что Джейс знает об их связи, не значит, что он ему и это расскажет. Что угодно, но не это. Произнести вслух скопившееся в стопку болезненных игл вряд ли получится. А от футболки той надо избавиться. Потому что одно ее существование делает то, что лишь подливает бензина, разжигает быстрее и позволяет полыхать дольше и ярче. Столпом яркого пламени вверх — Изабель руки собственные ногтями раздирает, дерет и дерет, отчета себе в этом не отдавая. И врет Алеку, прячет от него ладони. Он видеть не должен, насколько на самом деле ей плохо. Руки не дрожат, когда она подводит глаза, когда губы сангиновым обводит. Только цвет уж больно похож на тот, что на застиранной много раз, некогда белой футболке. Фантомными болями скручивает так сильно, что она на пол сползает с банкетки и не может докраситься, не может ни о чем другом думать. Изабель повторяет, что все в порядке, что болей этих даже не существует (болеть нечему). Алек от ее скулежа просыпается и лихорадочного шепота, что все в порядке. С кровати подрывается и пытается поднять ее на ноги, пытается хотя бы усадить на край кровати. Она в его руки цепляется, рискуя ногтями и его кожу разодрать; во взгляде натыкается на такой вихрь боли, что тот снести ее может. — Ты же не… — задыхается и давится словами. Он ее в висок целует, цепляется за нее, в себя вжимает. У нее в голове так и звенят эти слова, она их выговорить не может. Сама не знает почему. Ты же не хотел этого ребенка, так чего теперь, милый? На ней тогда была его футболка. Его старая, застиранная сотни раз, некогда белая футболка. Перепачканная вся в ее крови теперь. Давно застывшей, впитавшейся и высохшей в тканях. Ее скручивало от боли, пока по ее ногам текла кровь, пока ее организм отторгал сгусток клеток и тканей, а она выла-выла-скулила, умоляя эту боль прекратиться, умоляя своего едва-едва зародившегося малыша остаться с ней. Глупая девчонка. Глупая наивная девчонка, неважно, что ей через несколько лет двадцать пять, как можно было вообще допустить мысль, что ей можно? Что им можно… — Тише, пожалуйста, тише, — Алек успокоиться ее просит, наверное. Но это не истерика. Это боль. Фантомная, настоящая — для нее это значения не имеет. Ее внутренности будто изнутри разрывает, она боится кровь на ногах увидеть. Но только теперь этой крови и быть не может; откуда? Его отбивать начинает. Она не чувствует, она вся в себе сейчас, а его трясет. Он ей сказать не может, язык не поворачивается; ножами режет и то не так ощутимо, как осознанием. Разбитых в кровь рук недостаточно, кажется. Физическая боль, собственная кровь — это все притупляет. Притупляет, но не искореняет до конца. Алек не может сказать, что он не только из-за нее себя простить не может. Не за нее. У него права голоса нет; он не мог хотеть этого ребенка. Выбитые пальцы ломит до одури, до отключающихся мыслей, до одних лишь импульсов в мозгу. Не одна она потеряла что-то важное. Не одна она не может теперь ничего сделать, чтобы вернуть все, чтобы просто провернуть вспять пару часов. — Я в порядке, — сипящим голосом произносит Изабель. — Не смей так говорить, — шипит он ей на ухо. И она всхлипывает — а он мог бы на что угодно поспорить, что она не плакала, — напрягается всем телом и затихает максимально. Почти не дышит, когда он ее выпускает. Им бы неделю друг друга не видеть, месяц не разговаривать и пару лет не спать в одной кровати. Но вместо этого Изабель порывисто дергается, губами тупо в губы Алека, нижнюю прикусывает и в глотку почти языком лезет. — Будет хуже, — он звучит серьезно, отдирая ее от себя. — Будет, — она соглашается быстро и сразу же, обратно его на себя тянет. Им еще лучше-то никогда не было. Им, кажется, всегда только хуже может быть. Потому что то «лучше» им не положено; измазанные с головы до ног в грязи и извращенной тяге друг к другу не могут априори быть счастливы. Изабель целуется порывисто, рвано, жадно. Воздух через нос со свистом. Вжимается в него; она свои мысли слушать не хочет, уж лучше стучащую в висках кровь. Засосами по шее. Алек сдавленно как-то говорит: — Прости. За то, что рядом не был. За то, что должен был тогда быть рядом с ней; она — константа, она — центр, к которому все тяготеет. Она и то самое, что могло бы быть, если бы не множество блядских «не». — Замолчи, — возбужденно, бешено, ненормально. — Замолчи, мне не нужны твои слова. И она майку с себя стягивает через голову, спиной на кровать откидывается. Взглядом с ним пересекается; и понять не может, что не так. За руку на себя тянет, но Алек лишь смотрит на нее, не двигается. — Тебе больно, — слова выходят так просто. А она стонет — разочарованно, а потом это уже какой-то почти вой. И Изабель руку его от себя отшвыривает, ногой, не глядя, его в грудь толкает, извивается на не заправленной кровати, будто ее легкими разрядами тока с периодичностью в несколько секунд бьют. — Я в порядке, — захлебывается буквально. По ногам он гладит ее инстинктивно, успокоить пытаясь; сам себя успокоить не может, куда же ее пытаться? — Я сейчас уйду, — говорит Алек спокойно, видя ее реакцию. Изабель подрывает на кровати, ноги под себя подбирает, садится резко и взглядом в него впивается. — Я в порядке, слышишь? — она почти шипит; он бы хотел ошибаться в том, что на нее снова накатывает. — Я в порядке. — Из, прошу… — Этого ребенка все равно никогда не должно было быть. Я в полном порядке, милый. Потому что как же иначе? Улыбка у нее эта фальшивая. Приторная. Ненастояще-неживая. Алек терпеть не может эту улыбку, его определенно точно рано или поздно блеванет желчью на ее маски, на ее извечную игру. Он руками в край матраца упирается, смотрит на нее внимательно. А она все продолжает: — Мне нельзя любить тебя. И ребенка мне тоже нельзя. Не твоего. Я в порядке, потому что других вариантов просто не существует. Потому что даже если это не так, то кто вообще может это знать? Кто вообще может хотеть того же, что и я? — Я, блядь. Я. Его срывает быстро. Он ладонями по краю кровати ударяет так, что она аж дергается. И он на ноги подрывается, в сторону отходит. И пока она пытается осознать, пока она пытается сложить картину воедино, он уже штаны надевает, он уже в сторону двери направляется. Изабель собственный палец, костяшку с фалангой, прикусывает и пару рваных вдохов давит. Зовет его по имени как-то жалко. Потерянно, устало, никчемно будто бы. — Алек. Он в дверях замирает, не поворачивается к ней лицом. Но она все равно видит, как он делает вдох. Тяжелый, полной грудью. Ему воздух в легкие не проходит, но об этом остается только догадываться. И ей еще хочется что-то сказать, но слов нет. Слов нет, и Изабель наконец кажется, что она знает, кто может ее понять. В ответ на ее отклик он произносит лишь: — Я в порядке. Хлопок дверью выбивает ему почву из-под ног; она остается в кровати повторять как заведенная, что она в порядке; он и десятка шагов не делает по коридору, кулаками по каменным стенам до черных пятен перед глазами.