***
Никита, конечно, подозревал, что Гена болезненный долбоеб. Все-таки знакомы они были уже почти год, и не раз, и не два, Курскееву приходилось слышать хриплый, насквозь простуженный, голос в трубке и болезненное гнусавое «Ники-и-и-та». А потом парочка «хлюп-хлюп» заложенным носом. И вот Алфавит уже мчится из своего подмосковного залупинска на полуночной последней электричке, с обоссанными тамбурами и вонючими спящими бомжами, вперед-вперед к Москве, надеясь, что метро еще не закрылось, а ебнутая аптекарша в магазинчике на Филях не утопала спать во время своей смены. В ход идет все: антигриппин, гомеовокс, лизобакт, колдакт. «Изысканный курс лечения от доктора Алфавита», но как-то похуй, если на следующий день Гена может подняться с постели, и даже разговаривать почти сносно, без сорванного кашля посреди фразы. Вспоминая бездарные панчи Сина, у Фарафонова нет и не было никакого ВИЧ, но иммунитет шел по пизде семимильными шагами. И, блять, Никита тепленький на всю головушку извращенец, но Гене шло болеть. Синяки под глазами, размером с Марсово Поле, углублялись и приобретали глубокий светло-коричневый оттенок на его бронзовой коже. Скулы заострялись, а взгляд превращался в совсем уж страдальческий. — Ники-и-ита, — тянет он, хлюпая носом, и подбирает ноги в теплых носках под пушистый плед. Полулежит на диване. Потому что лежать — это пиздец для загибающихся легких, а сидеть — для кружащейся головы. Его мелко трясет, а глаза норовят закрыться, почему-то по очереди. На кофейном столике включенный макбук с каким-то глупым сериалом от DC (серьезно, как ты смотришь эту парашу?); огромная красная кружка, пустая, но с чайным пакетиком внутри, потому что Гена любит такой крепкий чай, чтобы аж во рту вязало; и таблетки-таблетки-таблетки. От двери его провожает Багира. Жмется черными боками к икрам, протяжно мяукает. Показывает, где ее нерадивый хозяин проебывается в данный момент. Курскеев отвлеченно гладит ее по мягкой шерсти, чешет за ушами, и поднимается, скидывая белый пакет с красным крестом где-то между кружкой и ноутбуком. Рики даже не вздрагивает. Только смотрит снизу-вверх, задрав свой подбородок с ямочкой и аккуратной родинкой, сжимается под пледом сильнее и, очевидно, старается не уснуть. — Ну ты и долбоеб, Геннадий, — тянет, в конце концов, Никита, улыбаясь и почесывая бороду, — До спальни сам дойдешь или мне рискнуть и понести тебя на руках? Гена криво усмехается в ответ и просто заваливается набок, зарываясь лицом в диванную подушку: — Надорвешься, братан, — выходит из него вымученно и со свистом, — Бля, у меня ебало просто горит… Курскеев ржет в кулак, и давит в себе мысли о том, что у Гены постоянно щеки «на согреве» с этим блядским румянцем, как у двенадцатилетней школьницы, влюбленной в старшеклассника. Но Фарафонов с влажным блеском смотрит на него сквозь слипшиеся ресницы, как всегда слишком восхищенно. Он смотрит на него с примесью восхищения в девяноста девяти случаях из ста. Или куда-то за его левое ухо. Или в линию бороды на щеке. Или прямо в солнечное сплетение. Так, что хочется схватить его за подбородок, проехавшись подушечкой пальца по этой ебучей ямочке, и заставить, в конце концов, смотреть глаза в глаза. Но Никита только вздыхает, собирает грязную посуду, захлопывает ладонью крышку макбука, приглушает яркий желтый свет от трех лампочек под потолком, и возвращается в гостиную тогда, когда Гена уже беспокойно сопит с приоткрытым ртом. Секундное дело — поправить плед на округлом плече, но Курскеев растягивает момент, как патоку на ложке, тягуче-сладко, до щемящего сердце эгоистичного восхищения, потому что никого ближе у Рики в Москве нет, да никто, кроме него, и не сорвется посреди ночи к болеющему товарищу. Его лоб под губами влажный и холодный (еще бы, закинуться таким количеством жаропонижающего), а линия волос неуловимо и тонко пахнет чем-то до боли родным и приятным. Таким, что хочется сжать до хруста ребер, и зарыться лицом, утопая в этом запахе. — Ну ты и долбоеб, Геннадий, — тихонечко смеется Алфи, выпрямляясь, когда его запястье, на удивление цепко, хватают чужие пальцы. — Сам долбоеб, — сонно хрипит Фарафонов, устало улыбаясь уголками губ и вырубаясь, кажется, окончательно, все еще сжимая пальцами широкую ладонь.***