алмт - мск - екб

Гена всегда думал, что появление в жизни важных людей должно сопровождаться, ну как минимум, фанфарами. Когда он встретил свою первую любовь, он не мог даже вздохнуть рядом с ней полной грудью, и около трех минут не понимал, что она ему говорит, из-за грохочущего «бах-бах-бах» в ушах. Все смазывалось, будто в замедленной съемке, и он мог только молча глупо кивать на звонкий смех, эхом отдающийся так, словно он лежит на дне Марианской впадины, а она где-то над кромкой воды. Когда он встретил Того Самого Колю, поверх всех остальных мыслей красными неоновыми трехметровыми буквами пронеслось емкое «пиздец», что очень органично описывало их дальнейшую дружбу. Когда он видит Никиту в первый раз, ему грустно, холодно и скучно. Долбанный 1703 ремонтировался, по ощущениям, целую вечность. Где-то, за привычным статичным кадром, стояли стремянки, трехлитровые пластиковые ведра с краской, разъебанная и снятая с петель дверь. Именно из-за ее отсутствия Гену так дико коноебило. Толпа где-то в центре зала зашумела, и Фарафонов, устав от сранных бездарных панчей за предыдущие два баттла, без интереса уставился на тех, кого придется слушать в ближайшие полчаса. Коля, отбаттлившийся кое-как «на отъебись» за пару дней до этого в Авроре, размял шею, выпрямляясь, и тут же вернулся в свое крючковатое положение, сгорбившись и отхлебнув из пластикового стакана с горьким светлым пивом. Пальцы, в которых Гена держал третью по счету чашку чая, покалывало от такого желанного тепла, в то время как все остальное тело судорожно сводило от холода. Сейчас хотелось только прижаться щеками и туловищем к такому же горячему фарфоровому боку огромной кружки с чаем, или уснуть в каком-нибудь уютненьком сугробе. Только вот Петербург — ебанное, блять, болото, и выпавший утром снег быстро растекся под послеобеденным дождем, оставляя после себя лишь зябкий влажный порывистый ветер и хмурое осеннее небо, путающееся в знаменитых питерских крышах. Гена слушает баттл вполуха, лениво и без интереса, усмехается один раз на какой-то панч, допивает чай одним большим глотком (щеки обжигает волной пара, хотя ему вроде и налили его полчаса назад), и сваливает еще до того, как объявят результаты. Ни фанфар, ни аплодисментов, н и ч е г о. Только через пару часов, в спящем вагоне последнего сапсана, перед глазами смутные картинки того, как Никита вытаскивает наушники после раунда противника, и ленивая мысль: «че за пафосный мудак», которой он не придает значения. Голова горячая и тяжелая, наверняка подхватил где-то очередную болячку, но думать об этом, как и о Никите Курскееве, сил нет. Фанфар нет и после того, как он, уже в конце октября, открывает видео с того баттла. Дикция просто отвратительная, будто Алфавит не дожевал свою манную кашу в детском саду, и до сих пор носит с собой. И раунды не стали интереснее. В комнате жарко, как в котле у Сатаны, и Рики лениво толкает створку окна, подставляя пылающее лицо прохладному, не по осеннему сладкому, московскому воздуху. Коля утверждает, что Курскеев отличный парень (кажется, уже раз в пятнадцатый с тех пор, как они прошли отбор), но Гена отмахивается, занятый подготовкой к ивенту, на который их позвали, к его удивлению, вдвоем. Треки-треки-треки. Такие дебильные, что показывать стыдно, но это же Тот Самый Коля, так что людям, скорее всего, зайдет. Аплодисменты не раздаются в пустой голове Фарафонова, когда он сидит за барной стойкой в еще пустом клубе. Клуб огромный, и сцена нереально огромная. А вот гримерка для лиги Фреш Блада просто до смешного крохотная. Между ним и Никитой сидит Колян, два человека-невидимки на пустых стульях, и Эрнесто. Курскеев улыбается и что-то невнятно втолковывает Диме (Гене не слышно, да он и не прислушивается), который задумчиво наглаживает тонкие усики над верхней губой. В руках у Гены третий хайболл с апельсиновым фрешем, у Никиты третья порция бурбона он рокс, и нет, он не считал, просто за Колиным плечом хорошо видно довольное круглое бородатое ебало, а басистый голос, заказывающий «еще раз сделай, братан», слышно, кажется, на всей территории клуба. В горле сухо, а в зале так душно, что Фарафонову приходится прикладывать холодные стеклянные бока стакана к щекам и расстегивать верхние пуговки под кадыком Их выпускают как разогрев перед главным блюдом, и Рики, честно, выкладывается на полную. Белая рубашка липнет к плечам, по влажной переносице соскальзывают вниз солнцезащитные очки, и он просто без сил бухается на оранжевый диванчик в гримерке, откидывая голову на спинку и стараясь отдышаться. Коля присаживается рядом на подлокотник, возится, чуть не протыкая ему щеку острым локтем, а потом начинает угарать так сильно, что Гене приходится напрягать шею, чтобы подняться и посмотреть, что там такое охуительно-смешное происходит. Никита расслабленно сидит прямо напротив, на подлокотнике второго, настолько же отвратительно-оранжевого, дивана. Закинув одну ногу на другую, вертит вальяжно в пальцах тлеющую сигарету, так небрежно, что кажется, будто она вот-вот упадет на пол, и щелкает поднимающимися линзами Колиных очков. Вверх-вниз, щелк-щелк-щелк. Смеется, как уебан. Так открыто, будто всех присутствующих в комнате знает лично уже лет десять. Хитрыми влажными глазами с интересом оглядывает уставшего Гену, который только сообразил, что между их коленями нету и двадцати сантиметров расстояния. Аплодисментов и фанфар нет. Не-а, ни капельки, с сожалением замечает Фарафонов, чувствуя, как от ключиц обжигающе-горячей, зудящей волной поднимается уже такое привычное, но абсолютно ебанутое детское смущение, затапливая лицо от подбородка до лба. Никаких звуковых эффектов, только освежающе-холодные пальцы Коляна и шутливое: — Чувак, у тебя на щеках яичницу жарить можно. Алфавит громко перешучивается с Ромащенко о дикции и ремесле тамады, но все равно сидит к ним в пол-оборота, все еще в этих дебильных очках и черной шапочке-гандонке, зачем-то вытирает ладони о джинсы и, — всего на секунду, — быстро и осторожно пересекается с Геной взглядами. Щеки, в самом деле, горят, кончики ушей размеренно пульсируют от жара. Горячо, кажется, прямо внутри его грудной клетки, печет где-то там, за сердцем, и от волнения желудок подскакивает до горла, когда он, как ему кажется, абсолютно не к месту, выдает: — Слушай, — Алфи замирает и, действительно, блять, внимательно слушает, улыбаясь и склонив голову к плечу, — Вот мы можем кривляться и разговаривать, как ты, а ты можешь зачитать, как мы? Фраза тупая до охуевания — это Гена понял еще после «слушай»; предложение еще более тупое и оскорбительное — это Гена понял, когда почти договорил; но слова вылетают из его рта, как та самая каша, что Никита не дожевал, и он с усилием домямливает свою позорную речь до конца. Курскеев, всего на мгновение, замирает, и Фарафонов, под его темным пристальным взглядом, не знает, куда себя деть, и в панике строит в голове целые теории с возможными ходами отступления от злющего бородатого чувака, который влил в себя уже около полулитра крепко алкогольных напитков. Гена всегда думал, что появление в жизни важных людей должно сопровождаться, ну как минимум, фанфарами. Правило фанфар и аплодисментов работало безотказно, и ни разу, ни разу за двадцать лет, его не подводило. Не подводило, пока Никита не расплылся в широченной улыбке, зачитывая какую-то строчку с безупречной дикцией. Не подводило, пока Никита после концерта не пихнул его в свое такси, выманивая адрес обманным путем. Не подводило, пока Никита, тем же вечером, не прижал холодные сухие ладони к его горящим щекам в первый раз, пьяно выдавливая что-то про то, что он «пухленький и милый», а сердце Гены чуть доверчиво не выпрыгнуло к хуям в эти ладони. И когда через пару лет, во время совместного тура, где-то посреди Сибири и небольшого купе, Фарафонов расскажет Никите про свое глупое правило, которое так подвело его одним октябрьским днем, тот только заржет, прижимаясь пухлыми холодными губами к горящим скулам и разглядывая в окно проносящиеся мимо елки, покрытые пушистыми снежными шапками. Потому что там, в раздолбанном во благо ремонта 1703, были и фанфары, и аплодисменты. Только Гена их, почему-то, не услышал.

***