***
В Никите, конечно же, всегда было это непробиваемое казахское очарование, позволяющее ему лыбиться во все тридцать два, бухим орать на всю улицу «Стим, иди нахуй!», не боясь получить по щам, а еще быть настолько уверенным в своей охуенности, чтобы без проблем выигрывать баттлы, даже если не спал трое суток и нанюхался спидов. Это Гена еще не упомянул «особый» тембр голоса с хрипотцой, от которого у любой бабы, заслышавшей его хотя бы издалека или в записи, мозг неминуемо стекал в трусы (и не только у бабы, чего уж хитрить). Но именно это знамя, возвещающее «Я КАЗАХ», которое Курскеев гордо нес по жизни, не давало ему нормально, блять, поболеть. Поболеть, как адекватные смертные люди, чьи фамильные корни не уходили в глухие степи, тем самым лишая их казахской суперсилы. Когда Фарафонов впервые услышал «Ну, ты всего, что на кухне лежит, по одной ебни», он поржал. Поржал, затвиттил и забыл. Ну, подумаешь, откуда парню в двадцать один год на самом деле знать, чем вылечить непроходящую в туре Генину простуду? Когда же в его крохотной однокомнатной квартирке стало в разы теснее из-за Никитиных футболок, штанов, рюкзаков, кепок, стоящего на кухонном столе ноутбука, и самого Никиты, развалившегося на его диване, он сходу смирился с текущим положением вещей. Достал только из железной банки, хранящейся в ящичке с инструментами в коридоре, связку запасных ключей и небрежно бросил ее Курскееву на живот. Тот, на секунду отвлекшись от телефона, оглядел ее, затем Гену, улыбнулся и запихнул звенящие три ключика, плюс кнопка от домофона, в карман джинсов. Жить с кем-то вместе оказалось не так ужасно, как ему казалось поначалу. Если запихивать носки под диван синхронно и одновременно забывать вымыть посуду, то причин для ссор, практически, не возникало. Если, конечно, Никита не запирался в ванной на полчаса, ровняя триммером свою ненаглядную бороду, когда Гене нужно было уже пятнадцать минут как выйти из дома, а он еще даже не умывался. Вообще, это Фарафонов, в их маленьком ебанутом подобии семьи, отвечал за сопливость, кашель и заворачивания в одеяло с головой, естественно, с целью поныть на мерзкую дождливую погоду (и это в октябре-то!), хлюпая носом. И Курскеев, раз за разом, продолжал повторять свой неизменный рецепт избавления от всех болячек в мире путем дегустации каждой имеющейся в аптечке таблетки. Сам Никита, на Гениной памяти, еще ни разу не сваливался с высокой температурой и ОРВИ, потому что «Казахи не болеют, Геннадий». А еще казахи застегивают куртку до подбородка, носят шарфы и не пьют Доктор Пеппер из ледяных банок на морозе. Ага. Не то что некоторые рисковые парни из Екатеринбурга. — Ты знал, что от Екатеринбурга до границы с Казахстаном чуть больше четырех часов на машине? — выдал Гена, когда они не были знакомы и пары месяцев, — Я вообще об этом никогда раньше не думал… Может, я это, тоже казах? Никита тогда улыбнулся в бороду, продолжая сводить трек. По-черновому, с домашнего компа. В студии все равно придется чистить и переделывать, но зачем потом сидеть лишние пару часов, верно? А Гена все продолжал лежать, пялясь в его потолок. Странно, что ни у одного из них и мысли не возникло, а какого хера, собственно, Фарафонов вообще полез гуглить эту информацию, и откуда взялся такой живой интерес к Казахстану и казахам. Тогда, вместо логичных вопросов, Никита, делая хороший глоток из Гениной банки с энергетиком, которую отжал даже не спросив, буркнул, не отрывая взгляда от монитора: — А до Алматы? Гена и сейчас, спустя почти четыре года, помнил этот разговор до мелочей. Как гудел холодильник за стенкой на прокуренной кухне, как щелкали кнопки клавиатуры под Никитиными пальцами, а на окне одиноко мелькала новогодняя гирлянда, переходя из быстрого режима в медленный, едва-едва затухая и погружая комнату в темноту, прежде чем снова взорваться красно-сине-лимонными всплесками. А впереди у Алфи были баттлы и конец фрешблада, Гене еще надо было помочь Коле писать текст, но это все откладывалось на потом. Он лежал, лениво рассчитывая по картам в телефоне маршрут Екатеринбург — Алматы, и не отдавал себе отчета в том, куда это все заведет. На машине ехать было почти сутки. Но Гена не расстроился. В конечном счете, одного казаха в квартире было вполне достаточно. Впервые увидев, как Никита действует по своему же совету, Гена искренне ужаснулся. В ход шли жаропонижающие, противовирусные, обезболивающие, даже но-шпа. Заглотив горсточку своих добрых круглых друзей, Курскеев, не обращая внимания на охуевшего Гену, стоящего в проходе между кухней и комнатой с чашкой крепкого, и слишком сладкого по мнению Никиты, черного чая в руках, высыпал два пакетика терафлю в огромную кружку, щедро заливая кипятком, пока рассасывал во рту лизобакт и старался не сдохнуть от ломящей боли в висках. — Какого хера ты делаешь? — все-таки поинтересовался Фарафонов, со стуком отставляя чай на кухонную тумбу и прислоняясь к ней бедром, — У тебя так печень наебнется. — Не наебнется, — отмахнулся Никита, в три глотка осушая химозную малиновую дрянь и морщась, — Мне на студию надо, я релиз обещал в сентябре, ты же знаешь. «Сексуальная хрипотца» в голосе, которой он щеголял последние пару дней в своих сторис и трансляции, скатилась до «сиплой вороны в предсмертных конвульсиях», и Гена скептически хмыкнул, заслышав про студию. — Давай хотя бы, ну, температуру померим? — не унимался он, уже потянувшись ко лбу любовника ладонью, чтобы оценить ситуацию, так сказать, тактильно, когда Никита, нахмурившись, отодвинулся. — Казахи не болеют, Геннадий, — выдавил он и тут же закашлялся, шмыгая носом, — А правило «всего по одной» всегда помогает, ты просто не хотел пробовать. Он поднял взгляд на сонного Гену, лохматого и, слава богу, без его неизменных солнечных очков на носу. Если бы парень носил их еще и в квартире, Никита, абсолютно случайно, честное слово, смахнул бы их на пол. А потом, все так же случайно, наступил бы. Пару раз. А потом смел бы в совочек, устроил погребальную кремацию и развеял остатки над водами Москва-реки. И долго-долго делал бы вид, что не понимает, о каких-таких очках идет речь, он вообще ни разу в жизни их не видел. Заулыбавшись собственным мыслям, несмотря на тяжелые взгляды не выспавшегося Фарафонова, он снова шмыгнул носом: — О поцелуях на прощание, я так понимаю, даже просить не стоит, да? — Сначала, братан, избавься от соплей, а потом посмотрим, — хмыкнул Гена, и показательно протянул ладонь для рукопожатия. Курскеев, давясь соплями и кашлем, и, очевидно, думая, что это будет невероятно смешно, подхватил его кисть, разворачивая тыльной стороной и прикладываясь к ней горячими сухими губами. Фарафонов тут же вспыхнул, отдергивая руку и прижимая ее к груди: — Вали уже в свою студию, долбоеб. Никита, довольный собой и выходкой, тут же послушался, поспешно натягивая футболку, носки и подхватывая телефон с все еще разложенного дивана. Простынь на резинке, лучшее его приобретение за всю жизнь, теперь не скользила и не комкалась к утру, но одеяло лежало прямо посередине постели бесформенной кучкой, так и маня грохнуться обратно на еще теплые подушки и проспать часов десять. Отмахнувшись от навязчивых мыслей, Курскеев, послав хмурому Гене воздушный поцелуй от дверей, скрылся в недрах сырого подъезда.***
Если бы Гена знал, в каком состоянии застанет Никиту этим же вечером, хрен бы он его куда отпустил. Студия за один день без него не утонет и не сгорит. Вернувшись домой, первым делом он заприметил валяющиеся поверх кроссовок джинсы, прямо посреди комнаты. Будто бы Курскеев, разуваясь, решил избавиться от одежды полностью. В полуметре от них красивенько по линолеуму была расстелена футболка. А одеял, на не заправленном еще с утра впопыхах диване, стало раза в три больше. Заслышав мычание откуда-то из недр одеяльной горы, Гена тяжело вздохнул, поднимая предметы гардероба своего соседа по жизни, ненавязчиво протягивая: — «Казахи не болеют», да, Никита? Из-под одеял снова раздался неразборчивый набор звуков. С заложенным носом, и так хромающая на обе ноги, дикция Алфавита полетела ко всем чертям. Скорее всего, это было «Иди нахуй, Гена, умоляю». Но это не точно. — Ты температуру померил? — невозмутимо спросил парень, проходя на кухню и включая встроенный свет в вытяжке, чтобы Никите, вздумай он вылезти, не резало глаза. Одеяла снова замычали и задвигались. Достав из аптечки градусник (ртутный, конечно, хоть его и пришлось хорошенько поискать по аптекам в свое время), Гена наугад приподнял край нижнего одеяла, натыкаясь на ногу в носке. — Руку высунь хоть, я не понимаю, где твоя голова, — попросил он, укрывая ногу обратно. С другой стороны дивана показалась знакомая ладонь, и Фарафонов, глупо улыбаясь сам себе, аккуратно вложил в нее градусник. Рука волшебным образом, словно Вещь из Семейки Адамс, показалась ровно через две минуты, держа градусник. — Всего-то тридцать семь и пять, жить будешь, — Гена, сжав губы, максимально старался не заржать со страдающего казаха. Естественно, это температура была самой отвратительной из возможных, Гена знал это по своему опыту, но его, абсолютно по-идиотски, умиляло то, как Никита готовился помирать. — Хен-н-н-на, — потянули одеяла, — Длай чй. Вздохнув, парень отправился на кухню, шлепая кнопкой электрического (конечно же, красного) чайника и доставая Никитину кружку. В отличии от него, Алф не любил оставлять пакетик в кружке, или разбавлять кипяток холодной водой, или добавлять сахар. «Несладкий, побольше и погорячее». Багира, только-только проснувшаяся от возни на кухне, потянулась лениво на стуле, выгибая спинку, и спрыгнула на пол, подбираясь к Хозяину. Гена, с заученными до автоматизма движениями, наклонился, погладил блестящие бока и оглянулся на миску, оценив, не пора ли покормить животинку. «Животинка», как и в большинстве случаев, требовала как раз не еды, а внимания. Чайник вскипел, булькая и шипя, и выключился, щелкнув. Гена, последний раз проехавшись пальцами по мохнатому черному лбу, выпрямился, чтобы затопить чайные пакетики кипятком. Багира, обиженно взмахнув хвостом на такое пренебрежение, удалилась с бравым «тыгыдык», запрыгивая на диван и укладываясь у безобидной, на ее взгляд, кучки одеял. — Алф, чай, — тихонько позвал Фарафонов, прошествовав с кружкой к прячущемуся в темноте и тепле мужчине. Очень Волосатая и Очень Казахская рука высунулась из одеял, аккуратно нашаривая пространство перед собой, и, натолкнувшись на мягкий пушистый кошачий бок, обхватила вяло сопротивляющуюся тушку, утаскивая в одеяльные недра под грустное обреченное «мявк». Гена, примостив кружку на кофейный столик, отставленный к стенке, забрался на диван, усаживаясь возле импровизированной крепости по-турецки. — Никит, вот скажи мне, нахуя тебе кошка под одеялами? Снова набор слабо понятных звуков, перемежающихся истеричным мяуканьем рвущейся на свободу гордой Багиры. — В смысле, блять, с ней уютнее? — вздохнул Фарафонов, — Она тебе сейчас там все ебало расцарапает… Кучка согласно угукнула, чихнула и задвигалась. Через секунду оттуда пулей вылетело бедное взлохмаченное животное, забилось под стол и засверкало опасливо желтыми глазами в сторону ебанувшихся хозяев. — Ну вот, ты напугал мне девочку, — проследив за ней взглядом, расстроено протянул Гена. — Садись, надо горячего попить, Никит. Очень Волосатая и Ну Вы Знаете рука снова высунулась, сходу укладываясь на Генино мягкое бедро. Пальцы сжались, прощупывая, а потом одеяльная крепость пала, приглашающе откидываясь с краю. Заболевший казах, увлекательнейшее зрелище. — Нахуй чай, — прохрипел Никита, щуря один глаз и кое-как отрывая красную бородатую щеку от подушки, — Залезай. Гена, плюнув на то, что он все еще в шортах и футболке, улегся рядом, накрываясь с головой и прижимаясь прохладными коленками к горячему телу. И пусть под тремя одеялами рядом с температурящим придурком было жарко и душно, пусть эта крепость для двух немаленьких по габаритам парней была тесновата, пусть он потом будет сам болеть еще несколько дней, Фарафонов вынужден был признать, что так и вправду уютнее.***