***
— Авашима. Будь добра, принеси нам чаю, — ровно произнёс Мунаката Рейши, чуть склонившись к телефону. Красная кнопка мигала, отмеряя время разговора. Я сделал вид, что скучающе разглядываю отгороженный от огромного стола тёмного дерева чайный уголок, и невзначай поинтересовался: — Бамбук? Мунаката взглянул на декоративную решётку, разделяющую кабинет на две части, и покачал головой: — Окрашенное дерево. Вы понимаете, что ваша просьба является абсолютно беспрецедентной в моей практике? Вот он какой, Мунаката Рейши — сразу берёт быка за рога. Я оторвался от бессмысленного разглядывания мебели и вернулся к моему собеседнику, невольно сложив руки на груди. Мой взгляд, как и взгляд Мунакаты, был спрятан линзами очков, но меня преследовало стойкое ощущение, что мы прощупываем друг друга сверху донизу. Результаты — с моей стороны, по крайней мере, — были довольно воодушевляющими. — Я понимаю. Но и вы понимаете, что будет обидно потерять столь ценный кадр, верно? Мунаката усмехнулся, сложив руки в замок и пряча за ним искривленные на секунду губы. Дневной свет бликом отразился в очках, превращая его в человека без лица. — Любого можно заменить, Фушими-сан. Если бы это не было так, в мире давно воцарился бы хаос. — Согласен, — кивнул я, чувствуя себя немного расслабленнее, и закинул ногу на ногу. — Люди — отличный расходный материал, что в работе, что в любви. Бывает, правда, что найти замену не так-то и просто. Я ведь идеально подхожу на это место, не считаете? Мунаката слегка удивлённо цокнул языком, больше одобряюще. — А у вас довольно высокое самомнение. — У него есть все основания быть таким, — заверил я Мунакату. — Полагаю, моя маленькая просьба вас заинтересовала, раз уж я сейчас здесь. — Так и есть, — признал он, ничуть не смутившись. — Знаете, сколько резюме мы получили на эту вакансию? А сколько собеседований провели, прежде чем отобрали нескольких лучших? Многие убить готовы за возможность работать в Скипетре-4, и никто из этих людей не подумал бы ставить мне условия. — Всем этим людям, очевидно, не хватает смелости для подобного, — я широко улыбнулся, зная, что улыбка моя больше похожа на змеиный оскал. — Поэтому в ваш кабинет попал я, а не они. У них просто кишка тонка заявить о своих условиях. Они не знают себе цену как человеку и как специалисту... а я знаю. И знаю, что вы, Мунаката-сан, приветствуете такой подход, хоть и не скажете прямо. Он выждал полминуты, прежде чем среагировать, очевидно, пытаясь увидеть мою реакцию на возможную вспышку гнева. Я остался недвижим и безразличен, утопая в бездонном гостевом кресле; мне было плевать, выкинут меня отсюда или возьмут работать. Я пришёл в Скипетр-4 не потому, что мечтал иметь Мунакату в качестве работодателя и не потому, что мне не хватало денег (а зарплаты здесь были более чем приличные). Вакансия, на которую меня собеседовал господин генеральный директор, подошла моей квалификации чисто случайно, и я полагал, что могут возникнуть трудности именно с этим этапом, последним, но намеревался настоять на своём. Без этого моё трудоустройство не имело бы вообще никакого смысла. Я пришёл в Скипетр с одним-единственным условием, выполнение которого являло собой полное противоречие внутреннему уставу. Я знал это с самого начала. И я знал, что Мунаката Рейши это условие выполнит. Тихо открылась дверь и вошла высокая статная женщина с убранными вверх светлыми волосами. В руках у неё был поднос с двумя дымящимися чашками; она несла его так легко и непринуждённо, словно бы это были не полные кипятка фарфоровые изделия, а какие-то ненужные старые вещи, которые не жалко выкинуть навсегда. Она достигла стола и столь же изящно опустила поднос на тёмную поверхность; тот едва-едва звякнул железным дном. Женщина сдержанно кивнула поблагодарившему её Мунакате, скользнула по мне равнодушным взглядом и вышла, покачивая округлыми бёдрами. Я не смотрел, как она уходит, но слушал стук её каблуков по полу и думал о том, что она вполне подходит для того, кому нужно влюбиться немедленно и без оглядки, глубоко и страстно... что она вполне подходит для кого-то вроде меня. Мунаката, внимательно наблюдающий за моим наверняка осунувшимся лицом, взял одну чашку в руки, проделав это столь же изящно, как и женщина ранее, и осторожно отпил немного. Пар, поднимающийся вверх, осел на стёклах очков крохотными каплями. — Вы мне нравитесь, Фушими-сан, — в конце концов, сказал он. Я улыбнулся, протянул руку за второй чашкой, неосторожно обжёг мизинец и еле сдержал шипение. Мунаката тактично спрятался за очками, сдерживая усмешку, и продолжил, — вы умеете подать себя, как специалиста. И продать. Поэтому из сотен кандидатов я вызвал вас на личную встречу, и, признаться, вы меня не разочаровали. Ничуть. — Приятно слышать, — осклабился я, поднимая чашку в жесте тоста, — и приятно иметь дело с таким человеком, как вы. Предыдущие мои работодатели не умели разглядеть жемчужину среди отбросов. Мунаката снова взглянул на меня поверх очков, уже чуть менее изумлённо. Я привык, что мои высказывания о своих профессиональных и личностных качествах обычно шокируют незнакомцев, но Мунаката Рейши оправдывал свою репутацию — он и бровью не повёл на моё очевидное самовосхваление. — Если бы не ваша просьба, — сказал он, тщательно подбирая слова и пристально глядя на меня через стол, — то мы бы уже подписывали контракт на ближайшие пару лет. Вы в самом деле настаиваете? — Так и есть, — я одарил Мунакату ослепительной улыбкой и пожал плечами в притворном сожалении. — Что ж, если я слишком многого прошу, то, наверное, лучше мне поискать работу в другом месте. У вас полно кандидатов, замену найдёте быстро. А я, впрочем, тоже не останусь бездельничать — слышал, в Хомре недавно освободилось одно из постоянных мест, почему бы не попробовать... Я откровенно блефовал: в Хомру я бы не подал резюме даже под дулом пистолета. Но Мунаката, конечно, об этом не знал (хотя с него бы сталось проверить мою биографию), как и не знал о том, что меня на самом деле не очень волнует, получу ли я это место. Важнее было, получу ли я то, что шло перед этим. Мунаката Рейши обречённо вздохнул. Эти приёмы наверняка были ему известны и уже сидели в печёнках. Эти собеседования давно его утомили, как и бесконечные поиски идеального кандидата на роль его заместителя. Я видел, что у него руки чешутся просто отдать эту должность мне, наплевав на регламент, но его дисциплинированная сторона ещё держала оборону и заставляла спрашивать: — Вы же понимаете, что процедуру стирания памяти проходят только те, кого увольняют из Скипетра? Что она предназначена лишь для одного — сохранить корпоративную тайну? — Понимаю. Он снова вздохнул. — И вы осознаёте, что за последствия ответственность несёте только вы сами? Это прописывается отдельным пунктом в контракте и... — Понимаю, — прервал я абсолютно бестактно, — и я согласен с любыми условиями. Мунаката просверлил во мне две дыры. В его взгляде отчётливо читалось безнадёжное отчаяние; он понимал, что отговорить меня не получится. Также он понимал, что терять перспективного работника будет верхом глупости, и я уже ощущал свою победу, с трудом сдерживая торжествующую улыбку и благодаря богов за то, что наделили меня внушительным интеллектом взамен на всё остальное. — Я узнаю ваши личные воспоминания, — в конце концов, сказал он таким тоном, словно бы цеплялся за последний спасательный круг. — Самое сокровенное, то, что вы никому никогда не рассказали бы. Вас это устраивает? Улыбка всё же предательски просочилась и растянула мои губы; я почувствовал, как трескаются сухие уголки и расходятся недавно зажившие ранки. Зрелище должно было быть не из приятных. — Вы мне тоже нравитесь, Мунаката-сан, — дружелюбно заявил я, отставляя недопитый чай в сторону и доверительно наклоняясь вперёд, ближе к собеседнику. — Пожалуй, если бы мне и пришлось доверить кому-то свои тайны, я бы в любом случае выбрал вас. Он выдержал этот удар с честью, прикрыв глаза на секунду и застыв в этом положении. Я не оставил ему выбора: Мунаката Рейши слишком хотел видеть меня своей правой рукой, а я слишком хотел избавиться от воспоминаний, что оседали на дне сердца тяжёлым скользким илом. Думаю, в итоге мы оба приняли правильное решение. — Раз так, — произнёс Мунаката, слабо улыбаясь и протягивая мне руку, — то договорились. Добро пожаловать в Скипетр-4, Фушими Сарухико-сан. Я тоже улыбнулся и пожал его холодную сухую ладонь.***
От проведения процедуры в моей квартире я отказался, побоявшись, что по закону подлости в гости нагрянут какие-нибудь незваные знакомые, которых я не видел сто лет, и которым взбредёт в голову наверстать упущенное именно в этот чудесный вечер. Чужое вмешательство было сродни маленькой клинической смерти — срыв процесса грозил мне не самыми радужными последствиями, начиная банальной неудачей стирания и заканчивая полной потерей памяти. Ни того, ни другого мне не хотелось, и потому я предпочёл своей уютной холостяцкой квартире казённое подвальное помещение Скипетра-4, больше похожее на тюрьму, чем на лабораторию. Мунаката, связывающий мне кисти своими уверенными прохладными пальцами — «чтобы не брыкался во сне, бывает и такое», — сказал, что по завершении меня доставят домой, чтобы я проснулся утром без единой зацепки о том, что произошло. — Доставка на дом? — немного нервно пошутил я, наблюдая, как за спиной Мунакаты высокая красивая женщина с аурой ледяного айсберга что-то записывает в блокноте, выпрямив идеальную спину. Её звали Авашима Сери, и она была единственным условием Мунакаты в нашем соглашении. Я мог его понять: провести ночь рядом с почти бездыханным телом без возможности отойти в туалет никому не представляется весёлым времяпровождением. Тем более, что Рейши уверил меня — конфиденциальность моих воспоминаний он обеспечит. Ни Авашима, ни кто-либо ещё не будет знать о том, что творилось в моей жизни и в моей голове до прихода в Скипетр; только он, Мунаката, теперь пожизненно будет хранителем этих знаний. Он и флешка, на которую будет записан весь мой ментальный бред. Я попросил его уничтожить флешку, не дожидаясь моего пробуждения. Мунаката пристально посмотрел мне в глаза и сообщил, что не имеет права распоряжаться чужими воспоминаниями. Плюс, носитель пойдёт как вещественное приложение к отчёту. Я мог лишь быть спокоен, зная, что мне в руки она никогда не попадёт... уж это он мог мне гарантировать. — Надеюсь, у вас дома нет ничего, напоминающего об... объекте? — он на секунду задумался, тщательно подобрав слово. — Иначе всё бессмысленно. — Чисто ради интереса: что случится, если я наткнусь на что-то из вещей... объекта? — спросил я, немного запнувшись на слове «объект» и тут же ощутив, как уже начинает увеличиваться расстояние между нами. Мунаката неопределённо пожал плечами. — Трудно сказать. Мы никогда не использовали стирание в личных целях. Обычно у людей оставались записи в трудовой книжке и опыт, накопленный при работе, но вместе с этим — полное отсутствие каких-либо деталей рабочего процесса. Они помнили, чем занимались и где, но не помнили, как. Это и называется сохранением корпоративной тайны. Однако в этом случае... — он покачал головой, — всё что угодно, скажу вам честно. В лучшем случае, вы просто вернёте себе память. В худшем — информация в мозгу замкнётся, противореча себе, и вы сойдёте с ума. Но это весьма маловероятный исход. Я постараюсь стереть всё, что только возможно, чтобы даже личная встреча с объектом не дала толчка для развития. Но, для вашего же спокойствия, лучше убедиться, что этого не произойдёт. — Не переживайте, — заверил я его, откидывая голову на твёрдую подушку и стараясь расслабить тело. — Из вещей ничего не осталось. А насчёт личной встречи... что ж, это ведь промысел божий, верно? Мунаката усмехнулся, кивнул стоящей позади Авашиме и положил руки мне на виски. Я не видел, как синее сияние потекло по его пальцам, но заметил отразившийся в его очках свет. — Вы не похожи на человека, который верит в Бога, — сказал Мунаката напоследок. — Закройте глаза, Фушими-сан. Больно не будет. Физически, по крайней мере. Я опустил веки и хотел было сказать, что давно уже не боюсь боли — любой её разновидности, — но не успел. Сияние ворвалось в мою голову и поглотило, закружив в водовороте; я закричал, беззвучно и молча, а затем упал в этот синий ослепляющий омут, постепенно становящийся всё более чёрным. В конце концов, темнота поглотила меня.***
Метка, которую я недавно выжег собственными руками, до сих пор невыносимо ноет, и я бессознательно прохожусь по ней короткими ногтями, когда оттягиваю ворот рубашки, оголяя ключицы. Знаю, что зрелище то ещё: яркое расцарапанное пятно на белой коже, подёрнутое запёкшейся корочкой и тонкими свежими подтёками, что образуются, когда я вновь и вновь раздираю рану. Сколько бы я ни старался, метка всё же остаётся, и я начинаю подозревать, что мне придётся всю жизнь выжигать её без шанса освободиться. Мисаки, наблюдающий за нервными движениями моих пальцев, безудержно кривится и порывается перехватить мою руку. Я отшатываюсь назад, упираясь в грязную серую стену, ухожу от его прикосновений; на лице Яты написана злость и раздражение, непонимание, а ещё — вина. Я разглядываю её под всем тем скопом эмоций, что он испытывает, специально спрятанную поглубже и подальше, так, чтобы можно было легко обвинить во всём меня. Боги, это так в духе Мисаки, что мне хочется смеяться. — Что смешного? — тут же вскидывается он, цепляясь за мою горькую ухмылку как за повод разжечь ссору. — Ты ещё и смеёшься над тем, что натворил?! — Я натворил? — притворно изумляюсь я, оставляя метку в покое и складывая руки на груди. Мисаки угрюмо кивает, копируя мой жест; он, кажется, дрожит от злости и кусает губы, глядя на меня исподлобья, словно просчитывая, сможет ли сейчас выстоять до конца и оставить меня крайним в этой нелепой истории. Мне, если быть честным, уже практически всё равно, быть ли плохим или хорошим, поэтому я вздыхаю и говорю: — Счастливо оставаться. По лицу Мисаки пробегает неуверенность. Он почти сразу прячет её за волной ярости, сжимая руки в кулаки; один из них врезается в стену прямо рядом с моим плечом, преграждая мне выход из подворотни, где мы выясняем свои закончившиеся отношения. — Сбегаешь? Как трус? — Нет, — ровно произношу я, осторожно, словно ядовитое растение, обхватывая горячее запястье Яты двумя пальцами и без труда отодвигая его в сторону. — Всего лишь отпускаю прошлое. Тебе стоит поступить так же. От Мисаки веет отчаянием и злостью. Я говорю это и понимаю, что сейчас действительно забуду этот ранящий эпизод, словно бы его никогда и не было. Странно, но вместе с облегчением внутри зарождается и саднящее чувство, похожее на боль от сдираемой с метки корочки. Я разворачиваюсь и шагаю к выходу, бросая на ходу: — Long live the king, Мисаки. Передавай привет. Он ничего не говорит в ответ, а я не оборачиваюсь напоследок. Белый прямоугольник, огороженный стенами домов, не приближается, хоть я и иду вперёд; напротив, с каждым моим шагом он тускнеет всё сильнее, поглощаемый тьмой, и я лечу к ней, как на крыльях, желая, чтобы она унесла и меня тоже. Когда она, наконец, принимает меня в свои тёплые объятья, я чувствую облегчение.***
Я обнаруживаю в своих руках белую футболку Мисаки, за секунду до того поднятую с пола, скомканную и уже не первой свежести. Я подношу её к лицу, вдыхая знакомый родной запах, и вместе с ним мне в пазухи щекоткой забирается ещё один, лишний и чужеродный — запах костра, запах дыма и сгоревшей человеческой плоти. Сладковатый душный запах, от которого меня тянет блевать; я отбрасываю футболку, словно ядовитую змею, но запах Суо Микото витает даже в воздухе этой комнаты. Мисаки сидит на кровати, забравшись туда с ногами и усевшись в позе лотоса, но спокойствия в нём ни на грамм. Я замечаю его нервные ломкие движения, которыми он пытается натянуть шапку на взлохмаченные рыжие вихры, и испытываю к нему некое подобие жалости. — Ничего не было, — говорит он, безуспешно стараясь сохранить спокойный тон, но срываясь на фальцет. — Он просто... ты же знаешь Микото-сана и его шутки, это же ерунда... Я разглядываю бордовый засос над его острой ключицей и размышляю о том, в курсе ли Мисаки, что Суо Микото оставил на нём метку — такую же метку, как и те, что на каждом из Хомры. Своеобразный знак преданности и принадлежности. Что ж, Мисаки всегда проявлял чуть больше рвения в деле служения своему Королю, чем другие. Когда я говорю об этом чуть насмешливым тоном, носком ботинка поддевая футболку с пола и кидая её на кровать, Мисаки раздражённо шипит и ловит её, но не надевает. Комкает в руках, смотря на меня с вызовом; я вижу, как вина плещется в глубине его светлых глаз, но не собираюсь давать ей шанса. — Было лучше, чем со мной, а, Мисаки? — спрашиваю я, склоняя голову на бок. Я знаю, что на моём лице сейчас лучшая издевательская улыбка, а глаза скрыты за очками, но всё равно держу руки в карманах, впиваясь ногтями в ладони. — Ничего не было, — чуть ли не по слогам повторяет Ята, по-прежнему не делая попытки подойти ко мне. Он сидит на кровати, завернувшись в простыни и одеяло, словно они могут защитить и спрятать. — Я же сказал. Почему ты мне не веришь? — Я верю, — признаюсь я, потому что да, я действительно верю, что Мисаки не стал бы мне изменять. До конца, по крайней мере. Возможно, он бы позволил себе эти обжимания, поцелуи; возможно, он бы довёл себя до лёгкого петтинга и чего-то ещё похуже, но он бы никогда не пошёл до самого конца. Эта мысль меня совсем не утешает. — Но лучше бы всё же что-то было. Может, тогда бы ты перестал, наконец, тайно вздыхать по Микото, и прекратил бы мучить меня и себя. Если бы он всё же разложил тебя здесь, это бы намного облегчило нам обоим задачу. Я слышу звенящие ноты в собственном голосе. Скулы сводит от прилипшей к губам улыбке; я делаю глубокий вдох и облизываюсь. Страшно хочется пить, а ещё хочется подойти к кровати и овладеть Ятой без его на то согласия, но осознание того, что на его коже осел запах Суо Микото, горит красным стоп-сигналом. Я понимаю, что вряд ли теперь смогу прикоснуться к Мисаки, и от этой мысли мне страшно. Я думаю о том, что хочу забыть всё это, и темнота услужливо подкрадывается изо всех углов, сжимая комнату до размеров ореха. В ней тонет белое тело Яты, покрытое красными отметинами, и его виноватый взгляд, и руки, комкающие простыни. Последним из моей памяти вымывается его запах, смешанный со сладким противным дымом; я вдыхаю его в последний раз и переношусь дальше.***
— Зачем это здесь? — в голосе Мисаки любопытство мешается с отвращением. Я пожимаю плечами и подцепляю оливку со шпажки. Рот тут же наполняется слюной от солоноватого вкуса. — Хочешь? — предлагаю я, пододвигая к нему бокал, в котором ещё две нанизанных на палочку оливки, но Мисаки кривится и двигает коктейль обратно. Перед ним стоит запотевшая бутылка, по которой вниз стекают капельки воды на предусмотрительно положенную Кусанаги подставку. Мисаки прикладывается к пиву с довольно короткими промежутками, и я прикидываю, что он скоро опьянеет и начнёт требовать от меня веселья и развлечений, а потом столь же неожиданно вырубится где-нибудь на полу, понадеявшись лишь на мою сознательность. Кусанаги делает ещё один коктейль и протягивает мне. Мисаки наблюдает за тем, как я медленно тяну алкоголь через трубочку, немного неодобрительно сдвинув брови, но ничего не говорит: я единственный из Хомры способен оценить тонкость вкуса нашего бармена. Все остальные предпочитают более грубые напитки, скажем так. — Ты уверен, что так уж нужно накачивать Сару из-за очередной вечеринки? — ворчит он в сторону Кусанаги, который уже снова заливает что-то в шейкер. — Всё равно гости напьются, и всем будет плевать, что у них в стаканах. Идзумо усмехается и щёлкает Мисаки по носу. Я фыркаю в свой бокал, разбрызгивая мартини. — Не нуди, — говорю я и незаметно кладу свободную руку ему на колено. Мисаки вздрагивает, оглядываясь назад: Анна спит на диванчике у входа, положив голову на колени Камамото, который так увлечён какой-то мангой, что ничего вокруг не видит. Да и в любом случае, под стойкой темно, и моя рука сливается с белой ободранной коленкой Яты, но тот всё равно нервно и шумно вздыхает, скорее привлекая внимание, чем наоборот. — Тебе лишь бы надраться, — укоризненно выдаёт он, не смотря в мою сторону. Я улыбаюсь, замечая, как слегка розовеют его скулы, когда моя рука проходит чуть выше, забираясь под кромку шорт, и чувствую, как напрягаются его бёдра в попытке остаться на месте. — Я почти не пьянею, ты же знаешь, — доверительно мурлычу я, практически залпом приканчивая коктейль и стукая стеклянной ножкой о поверхность стойки. — Кусанаги-сан, добавка будет? Как насчёт вон той прекрасной бутылки? Кусанаги отворачивается, бросая взгляд на пузатую бутыль рома, а потом снова смотрит на меня, изумлённо вскинув брови: — Не рановато ли? — В самый раз, — я делаю самое дружелюбное лицо из всего моего арсенала, продолжая незаметно гладить ногу Мисаки, который уже места себе не находит от смущения. — Пожалуйста. Бармен пожимает плечами и всё-таки идёт за нужной мне бутылкой. В эти несколько драгоценных секунд я резко разворачиваюсь к Мисаки, хватая его за шею второй рукой и наклоняя к себе, успеваю заметить замешательство в его распахнутых глазах и почти слышу не сорвавшиеся с языка слова протеста. А затем целую, вжавшись в холодные и мокрые от пива губы, чуть горькие и мягкие, сжимая пальцы на шее, сзади, зная, что стоит надавить на это место, как Мисаки растает. Так и есть — он приглушённо всхлипывает, теряя этот звук в поцелуе, и обхватывает мою всё ещё поглаживающую колено кисть. Я чувствую, как растёт внутри меня тёплый приятный ком возбуждения и желания, смотрю в полуприкрытые янтарные глаза Мисаки, надеясь увидеть в них то же, но взамен вижу лишь отражение столь некстати спустившегося со второго этажа Суо Микото. Он стоит, прислонившись к стене, и наблюдает за нами с трудночитаемым выражением; Мисаки вздрагивает и разрывает поцелуй, выглядя донельзя виноватым. Желание уходит, сменяемое холодом и разочарованием. Я хочу спросить, что не так, когда Мисаки смотрит на меня первым, и теперь в отражении зрачков я вижу лишь темноту, уверенно и быстро поглощающую окружающее нас пространство. «Прости», — одними губами произносит Мисаки, и я сжимаю его ладонь до боли, прежде чем темнота настигает нас обоих.***
Мы бездельничаем в парке вот уже несколько часов. Острый край тонкого заборчика, на котором мы вынуждены сидеть, больно впивается в филейную часть, и мы с Ятой наверняка похожи на двух ужей на сковородке в попытках найти позицию поудобнее. В конце концов, Мисаки первым плюёт на это дело и просто плюхается на землю, пачкая шорты пылью и гравием; я, немного подумав, падаю рядом. Он передаёт мне открытую банку газировки одной рукой, другой подтягивает к себе скейт, на котором минут десять назад оттачивал разные трюки. Я наблюдал за ним из тени, сторожа наши немногочисленные вещи, и даже аплодировал, когда Мисаки удавалось что-то особо сложное; в такие моменты на нас оборачивались, и он слегка краснел и хмурился в притворной злобе. Его раскрасневшееся лицо и растрёпанные волосы казались мне прелестными; шапка, что я сжимал в ладонях, почти что впаялась в них, и, когда пришло время возвращать её владельцу, я на миг ощутил сожаление. Несмотря ни на что, я желал оставить частицу Мисаки себе. Я понимаю это, когда замечаю, что солнечный ясный день, такой, каким он остался у меня в памяти, постепенно начинает сереть и размываться. — Микото-сан классный, правда? — с детской наивностью спрашивает Мисаки, убирая назад мокрую от пота чёлку. Я слегка притираюсь к нему плечом, чувствуя запах его тела, и прижимаю к покрытой красными пятнами щеке холодный бок банки — Мисаки дёргается и ойкает, сердито смотря на меня. — Ну чего ты, Сару? — спрашивает он слегка растерянно и потирает щёку, словно бы я его ударил. — Ведёшь себя, как маленький. — Прекрати говорить о нём, когда мы вместе, — прошу я, отпивая газировку и передавая её обратно. Ята дует губы, обхватывая банку двумя ладонями, и ворчит что-то вроде «но я же хочу поделиться». — С кем другим делись, — советую я, перекидывая руку ему за спину и притягивая Мисаки к себе. Тот тут же начинает оглядываться, боясь, что сейчас на нас начнут пялиться и показывать пальцем, но в парке уже почти никого: время мамочек с детьми прошло, а подростки ещё не успели заявиться. — А я ревную. Мисаки застывает. Я вижу, как быстро и неотвратимо покрывается краской его лицо, как тянется рука с намерением натянуть шапку до самого носа и скрыть смущение; я перехватываю её на полпути и ласково целую в раскрытую ладонь. — Нет, ну ты дурак?! — возмущённо шипит Мисаки, а я смеюсь и снова целую его, смотря, как он сгорает от стыда на месте. — Ладно, ладно, я понял, Сару... ни слова больше об этом, — он слабо улыбается, а я вижу нависшую над ним тень; она словно плотоядно улыбается и ждёт сигнала, чтобы напасть. Сердце моё сжимается в нехорошем предчувствии, и я притягиваю Мисаки к себе, утыкаясь носом ему в плечо, не желая видеть, как он снова пропадёт. Как его снова заберут у меня. — Ну-ну, — успокаивающе говорит он и гладит меня по голове, как маленького, а потом легонько чмокает в макушку. От этого воспоминания мне хочется выть и плакать. — Будет тебе, Сару. Не ревнуй. Я только тебя люблю, слышишь? Я хочу сказать, что я тоже, тоже люблю только его, но в моих руках уже пусто, а темнота захлёстывает меня и ослепляет, стирая и это воспоминание.***
Когда я открываю глаза, первое, что я вижу — лежащая на прикроватной тумбочке бита, перевязанная алой лентой. Рядом с ней лежат мои очки, небрежно брошенные без футляра; это настолько на меня не похоже, что я какое-то время не могу сообразить, где нахожусь и что произошло, но потом замечаю тонкую руку, перекинутую через мою талию, и вспоминаю. Я осторожно переворачиваюсь на другой бок, проскальзывая под этой рукой, и обнаруживаю Мисаки по ту сторону: он дремлет, подложив ладонь под щёку и обнимая меня во сне. Рыжие волосы, растрепавшиеся за ночь, контрастно выделяются на белой подушке и забавно падают ему на лицо. Я убираю прядки с его глаз, касаясь пушистых ресниц; Ята смешно морщится от щекотки и приоткрывает губы, делая лёгкий выдох. Мой взгляд падает на красную метку на его ключицах, и я неосознанно касаюсь такой же метки на себе самом. Эти узоры кажутся мне достаточно интимными, когда мы вот так вот лежим в одной постели, и почти не вызывают желания стереть их жёсткой мочалкой. Пока что. — С днём рождения, — шепчу я, поглаживая щёку Мисаки. Тот жмурится и медленно просыпается, сонно хлопая ресницами и с трудом фокусируя взгляд. Когда он находит меня глазами, то тут же слабо улыбается. — Он был вчера, вообще-то, — говорит Ята, сладко потягиваясь. Я сгребаю его ещё не расслабившееся тело в охапку и переплетаю наши ноги, нахожу лопатки и ямочку на пояснице, осторожно массируя их; Мисаки тут же напрягается и льнёт ко мне, довольно урча. — Я знаю. Просто хотел ещё раз поздравить. — Как мило, — чуть хрипло смеётся он и тянется за поцелуем, подставляя обветренные губы. Я отвечаю, но, как только Мисаки отстраняется, я беру его лицо в ладони и сбивчиво объясняю, что мне жаль, что я не хотел так поступать, что пришлось... Мисаки молча слушает меня, глядя понимающими ясными глазами, а потом кладёт ладонь поверх моей и грустно говорит, что уже поздно что-либо менять. — Я не хочу забывать это, — шепчу я, когда темнота уже стоит за нашей кроватью и терпеливо, словно бы смущённо ждёт, пока мы соизволим оторваться друг от друга. Будто в противовес ей я обнимаю тело Яты крепче и зарываюсь в его рыжие волосы, умоляя оставить мне хотя бы это воспоминание, одного-единственное; но и оно медленно и неотвратимо уплывает у меня из рук, и я остаюсь один в ещё тёплой, пропахшей чужим запахом постели. А потом сверху накидывают чёрное душное одеяло, и я умираю, падая в следующую ячейку памяти.***
Я начинаю жалеть о своём решении, когда попадаю в следующий эпизод, словно в омут: мы стоим на мосту, и в первый момент я вижу лишь пугающую с высоты ленту автострады. Я впиваюсь в скользкие перила, растерянно глядя на проносящиеся внизу автомобильные огни и статичные пятна фонарей, на марево города, распростёртого вдалеке, и только потом чувствую серьёзный выжидающий взгляд. Мисаки, зажатый между мной и перилами, смотрит снизу вверх, немного нахмурив брови, но ничего не говоря; его губы слегка приоткрыты и я замечаю, как изредка оттуда появляется кончик языка, нервно облизывающий их. Почему-то мне думается, что такими темпами он их обветрит, но эта мысль подхватывается порывом и уносится прочь. Мне сложно сосредоточиться, потому что я уже ожидаю появления темноты, которую здесь будет трудно приметить: сейчас вечер, и давно уже стемнело. Лицо Мисаки и моя фигура освещаются фонарём; я осторожно двигаю нас левее, в тень, словно надеясь, что так темноте будет сложнее разыскать нас. — Сару, — зовёт меня Мисаки каким-то хриплым, интимным тоном, — посмотри на меня. Я послушно смотрю. Он замотан в широкий красный шарф, но от холода его щёки всё равно покраснели, а губы и вправду обветрились. Я чувствую, как он дрожит под моими руками, но догадываюсь, что вовсе не от пронизывающего ветра, и что глаза у него так лихорадочно блестят вовсе не от жара, который я ощущаю даже на расстоянии. Я вдруг понимаю, что это воспоминание о нашем первом поцелуе, и теперь мне вдвойне больно потерять и его тоже. — Я не хочу так больше, — стону я, наклоняясь к Мисаки и прислоняясь к его лбу. Он утешающе гладит меня по спине. — Не хочу я забывать это... и тебя забывать не хочу. Мисаки... — Не бойся, — говорит он, ободряюще улыбаясь, — тебе станет легче со временем, Сару. Время всегда лечит. Ты ведь сам хотел забыть обо мне. Удалить из памяти, как нарыв, как гангрену? Тебе станет лучше. Его слова эхом повторяет темнота, уже наблюдающая за нами с другого конца моста. Я обречённо вижу, как тень у её ног растёт и становится длиннее, подбираясь к нам ближе и ближе. Мисаки поднимается на цыпочки и впервые целует меня своими сухими колкими губами. От этого чувства у меня сосёт под ложечкой и в животе скручивается тугой горячий узел; я сцепляю руки в замок, охватывая тело Яты кольцом, и отвечаю на поцелуй, отчаянно жмуря глаза в надежде, что темноте хватит такта оставить нас одних в такой интимный, важный до невозможности момент. Я не успеваю поймать секунду, когда тепло чужих губ, соединённых с моими, пропадает, и кольцо рук пустеет. Вместо Мисаки ко мне ласково приникает темнота, и уже её я обнимаю, забывая.***
В ноздри мне бьёт сладкий запах сахарной ваты, и я понимаю, что это за воспоминание, прежде чем открываю глаза. В руках у меня действительно палочка с огромным воздушным облаком розовой ваты, уже обкусанной с обеих стороны: у нас одна порция на двоих, одна огромная сладкая порция, и Мисаки упоённо отщипывает с другой стороны шара, уже перемазав всё лицо липкими нитями. Я тупо смотрю, как он раздражённо пытается снять их с себя, как облизывает пальцы в попытках вычиститься, словно моющийся кот, и как, в конце концов, потерпев поражение, продолжает поедать вату. — У меня есть влажные салфетки, — вспоминаю я, кидая взгляд на брошенную рядом сумку. Мисаки отмахивается и закидывает в рот огромный комок, решив, видимо, управиться со сладостью одним махом. Я жму плечами и потихоньку объедаю шар со своей стороны, чувствуя, как расползаются на языке сахарные нити. Мы в парке аттракционов, на нашем то ли втором, то ли третьем свидании. Это я называю их «свидания», для Мисаки это больше похоже на обычные наши прогулки, поскольку мы бывали здесь миллион раз ещё до того, как начали встречаться. Но теперь мы пара, и я называю это ни иначе как свиданием, из-за чего Ята периодически краснеет и отворачивается, отбирая у меня руку: «люди же смотрят, придурок!». Вата заканчивается как раз вовремя. Я выкидываю палочку в стоящую рядом урну и всё же выуживаю из сумки салфетки, которыми мы быстро и наспех очищаем липкие руки и лицо. Мисаки задорно блестит глазами и спрашивает, куда мы пойдём теперь, на что я крепко сжимаю его ладонь и серьёзно говорю, что нужно торопиться. Он не спрашивает, зачем, хоть по его вмиг осунувшемуся лицу вижу, что хочется. Но Мисаки не спрашивает, и я этому рад — значит, он тоже не хочет, чтобы я забывал его, — и потом мы бежим, продираясь сквозь людскую толпу, петляя по дорожкам парка так, чтобы запутать темноту и задержать её хоть ненадолго. Я чувствую её спокойное дыхание где-то позади и ужасно раздражаюсь её уверенности в победе, потому и вталкиваю Мисаки в один из ярких шатров на площади, задёргивая шторы и прижимая палец к губам. Мисаки молча кивает, хоть мы и понимаем, что темноте не нужно слышать нас, чтобы найти. — Хочешь погадать? — шёпотом спрашивает он, пока мы пересекаем шатёр, немного задерживаясь у круглого стола с предсказательным шаром на нём. Внутри шар будто наполнен серым дымом; я вдруг вспоминаю, что в тот день мы были здесь, и старуха-гадалка предсказала верящему во всякую чушь Мисаки лёгкую жизнь, полную приятных неожиданностей. Тогда я усомнился, можно ли назвать такой неожиданностью меня самого, на что Мисаки ответил, что я не неожиданность — я всегда был в его жизни, и всегда должен быть, иначе... Иначе что? Теперь меня нет рядом. Теперь я забываю его с пугающей скоростью. Мисаки крутит шар, заставляя дым внутри клубиться, и криво усмехается, поднимая глаза: — Шар говорит, ты всё забудешь, Сару. — Чёрта с два, — рычу я, хватая его руку и вытаскивая прочь из шатра; я почти слышу, как позади шуршит тяжёлая ткань, отодвигаемая темнотой — та смотрит на наш побег с противоположной стороны и наверняка вздыхает в притворной усталости, прежде чем двинуться следом, поглотив мир, о котором я тут же забываю. Вокруг мне чудятся лица прохожих, провожающие нас пронзительными взглядами, но, стоит мне обернуться, как все они мгновенно исчезают в подступающей тьме. Несколько раз мне кажется, что рука Мисаки выскальзывает из моей, и я в панике цепляюсь за его горячую ладошку, не намереваясь предавать это воспоминание. Пусть оно не первое, не самое важное, не самое нужное, но оно всё ещё моё и — хоть я и решил стереть всё раз и навсегда, — чем меньше у меня остаётся времени с Мисаки, тем сильнее я хочу сохранить его внутри. — Серьёзно? — спрашивает Ята неверяще, когда я толкаю его за ворота ограждения и перемахиваю через турникет следом за ним. — Она догонит нас быстрее, чем успеешь оглянуться. Не лучший твой план. — Погоди немного, — усмехаюсь я чуть нервно, оглядываясь через плечо: темнота лениво течёт среди людей, впитывая в себя и тела, и карнавальные огни, и запахи сладостей и пороха из тира, и резиновый треск воздушных шаров, и шум трещотки. Я думаю, что сейчас темнота на ощупь столь же липкая, как и сахарная вата, в которой мы с Мисаки перемазали лицо и руки; я думаю, что темнота сейчас сыта и довольна собой, и потому не торопится сожрать нас. Я первым запрыгиваю в медленно движущуюся кабинку и втягиваю Яту за собой; тот неловко спотыкается о порожек и влетает внутрь, больно ушибившись лбом. Под его злобное шипение я захлопываю дверцу, плотно защёлкивая щеколду, и смотрю в панорамные окна до тех пор, пока мы не удаляемся от земли достаточно высоко. Колесо обозрения медленно движется против часовой стрелки. Мисаки сидит на жёсткой скамье, полуобернувшись к окнам, и зачарованно наблюдает разворачивающуюся панораму ночного города. Чем выше мы поднимаемся, тем ярче вспыхивают огни, заливая кабину светом; блики играют на рыжих волосах Яты и в его таких же тёплых глазах. Я думаю, что поцеловать его сейчас было бы ужасно романтично и совсем не к месту, хотя бы потому, что в моём воспоминании мы никогда не катались на колесе обозрения вдвоём. Мисаки словно бы ловит мою мысль, поскольку поворачивается и ободряюще улыбается, склонив голову набок. — Она всё равно найдёт нас, когда колесо сделает круг, — спокойно говорит он; я слышу покорность в его голосе. — Сару, зачем ты бежишь от неизбежного? Разве это не то, чего ты хотел? Вместо ответа я усаживаюсь на корточки перед ним и долго сижу так, держа его руки в своих. Мисаки смотрит сверху вниз умиротворяюще и ласково, а потом наклоняется и целует меня в уголок рта, обдавая запахом сластей и ночного воздуха. В этот момент мы оказываемся на вершине, и я останавливаю колесо. Это нетрудно, поскольку происходящее в моей голове пока что подчиняется мне, а не темноте, и Мисаки восторженно ахает, приникая к стёклам. Кабинка висит в высшей точке круга, покачиваемая движениями наших тел и ветром; взглянув вниз, я вижу, как парк аттракционов постепенно пропадает из виду, словно сжираемый чумой, а в эпицентре всего остаётся лишь светлое пятно ограждения, внутри которого находится колесо. Темнота повторяет идеальную фигуру, сжимаясь вокруг кольцом и терпеливо дожидаясь, пока мы спустимся в её объятья, чтобы исчезнуть. — Поможешь мне? — спрашиваю я Яту, поднимаясь с колен. Он отворачивается от окон, серьёзно глядя на меня, и мгновенно кивает. — Как будто бывало иначе. Что ж, если и бывало... этого мне уже не вспомнить. Я снова сжимаю руку Мисаки, уже привычно переплетая наши пальцы, и открываю дверь кабинки. В лицо на секунду бьёт порыв холодного ветра, от которого пробивает крупная дрожь, и я чувствую, как Ята вздрагивает в порыве прижаться поближе. Но, когда я делаю шаг за порог, уверенно ведя Мисаки за собой, мы вовсе не падаем вниз, в темноту, а ступаем на твёрдый прохладный пол.***
После тёмного вечера в парке приглушённый дневной свет, пробивающийся сквозь шторы, кажется ярким и бьёт по глазам. Я смахиваю навернувшиеся слёзы и быстро захлопываю дверь, за которой всё ещё покачивается кабинка колеса обозрения — стоит мне это сделать, как проход исчезает, оставляя чистую стену. Я удовлетворённо вздыхаю и облокачиваюсь на неё. Признаться, я сомневался, удастся ли нам сбежать в этот раз. Мисаки с любопытством встаёт посреди комнаты, оглядываясь по сторонам: на плакаты с логотипами игр, на смятую односпальную кровать, наспех застеленную синим покрывалом, на рабочий стол с допотопным компьютером и книгами. Сквозь приоткрытые дверцы шкафа он замечает висящую там одежду, стоящую в ряд обувь и присвистывает, оборачиваясь ко мне. — Да, да, это моя комната, — отвечаю я, опережая вопрос, — из детства. Мисаки понимающе хмыкает и изучает плакаты. — Думаешь, она не найдёт нас здесь? Я честно признаюсь, что не надеюсь на это, поскольку темнота идёт по нашему следу слишком долго и настойчиво, чтобы её можно было так просто обмануть. Но надежда — глупое чувство, и глубоко внутри я всё же мечтаю, чтобы она не догадалась заглянуть в этот отдалённый уголок моей памяти, где Мисаки никогда не было и не могло бы быть. — Пойдём, — говорю я и тяну его за собой, в заваленную хламом кладовку, освещаемую одной единственной слабой лампочкой; в её свете волосы Яты кажутся совсем тёмными, медными. Я закрываю дверь, и мы остаёмся запертыми в маленькой комнатке два на два метра, среди коробок, наполненных моими детскими воспоминаниями и мечтами. Мы устраиваемся у одной из них, самой большой, накрывшись несколькими куртками; Мисаки хихикает и пытается натянуть мне на голову шапку, что я носил в то время, когда мне было одиннадцать; роется в недрах коробок, находя разные книжки и тетради, где я своим детским почерком выводил домашние задания. Он читает мой дневник, в котором нет ни одного пикантного события, и с восторгом говорит, что никогда не знал меня с такой непосредственной и откровенной стороны. Я ерошу ему волосы и снова прошу прощения за то, что решил стереть его из себя. Мисаки отмахивается и улыбается, но я вижу грусть, поселившуюся в его обычно наполненных жизнью глазах. — Я что-нибудь придумаю, — пытаюсь успокоить я его, но Ята только тихо смеётся и кладёт голову мне на плечо, потираясь щекой, словно кошка. — Я рад, что ты решил побороться, — говорит он тихо, — хоть это и бесполезно. Но я рад, что ты хочешь побыть со мной ещё немного, правда. Я целую его в висок, потому что хотел бы остаться с ним навсегда хотя бы в собственной памяти, и Мисаки ободряюще сжимает мою ладонь, переплетая наши пальцы, потому что он хочет этого тоже. Мы сидим так бесконечно долго, не зная, меняются ли день с ночью снаружи, и я уже привыкаю к мысли о том, что эта тусклая лампа в действительности может заменить солнце, когда темнота всё же находит нас. Она отодвигает дверь кладовки и смотрит несуществующими укоряющими глазами, и я чувствую её усталость от стирания всех моих воспоминаний, где ей пришлось побывать в наших поисках. На миг мне становится почти что жаль её. Лампочка лопается с тихим треском, и мы оказываемся в темноте, а темнота оказывается в нас. Мы с Мисаки пропадаем одновременно, и это утешает меня — совсем чуть-чуть.***
В носу щиплет от мороза. Я чихаю в оледеневшие руки, пытаясь вспомнить, захватил ли с собой перчатки. Судя по пустым карманам, я оставил их в комнате, пройти куда сейчас вряд ли получится: сквозь стеклянные вставки в двери я вижу бурное веселье, разворачивающееся в баре: все хомровцы, уже наверняка поддатые и пьяные, отплясывают на превращённом в танцпол пространстве. Столы сдвинуты в угол, на них стоят разные закуски, уже изрядно выпотрошенные голодными ртами, полупустые кувшины с выпивкой и соками для Анны. Над барной стойкой, где я вижу Кусанаги в забавном праздничном колпачке, растянут транспарант с надписью «Happy birthday, Mikoto!», а под ним восседает виновник торжества с бокалом в руке. Я мгновенно соображаю, что это за день, и настроение моё падает до того же градуса, что и температура воздуха. Рядом со мной кто-то нетерпеливо кашляет. Я оборачиваюсь на Мисаки: тот хмурится, сложив руки на груди и пытаясь согреться в своём тоненьком жилете и вечной натянутой на уши шапке. В первое мгновение во мне вспыхивает радость, но потом я думаю, что скоро забуду и это тоже, и, наверное, эта мысль отражается на моём беспомощном лице. — Всегда было интересно, — в глазах Мисаки отражаются вспышки праздничных огней и блики стёкол, — почему ты выбрал именно этот день? Я пожимаю плечами и усаживаюсь на заснеженное крыльцо, где лишь посередине вытоптана дорожка. Мисаки мнётся несколько секунд, но потом всё же падает рядом, задевая меня локтем, и мы молча смотрим на пустую, засыпанную снегом улицу. Изнутри до нас доносятся голоса и музыка, чужой хриплый смех, который я всей душой ненавижу, звон бокалов; я спрашиваю Мисаки, не хочет ли он присоединиться к веселью, на что он удивлённо вздёргивает бровь и говорит, что если я настолько отчаялся, то могу просто дождаться прихода тьмы, а не вести себя, как придурок. Я вздыхаю и рисую на снегу какие-то дурацкие витиеватые символы, просто чтобы убить время. Здесь негде спрятаться от тьмы, и я даже не уверен, что это можно сделать в принципе. Когда-нибудь все мои воспоминания закончатся, и Мисаки в любом случае исчезнет; наверное, он думает о том же, потому что осторожно спрашивает: — Ты больше не будешь пытаться, Сару? Я криво усмехаюсь. На фоне белого снега Ята кажется мне горящим угольком; скоро, очень скоро он погаснет и будет вырван из моей памяти. — Ты говорил, будет легче, когда я забуду. — Так и есть, — отвечает он печально, — в конце концов, ты сам так решил, верно? — Верно. Он крутит в руках слепленный снежок и задумчиво роняет: — Я помню этот день гораздо более счастливым. — Я тоже. Мисаки выпускает смешок, больше похожий на всхлип, и запускает комок снега на другую сторону улицы. Тот пропадает в пушистом сугробе, а я сгребаю красные, мокрые пальцы Яты в свои, такие холодные, и подношу к губам, зачем-то пытаясь согреть. Мисаки наблюдает за моими действиями с трудночитаемым выражением, но руки не отбирает, и даже проводит большим пальцем по моей нижней губе, наверняка ощущая её шершавость и колкость. — Я всё равно не хочу, чтобы ты исчезал, — произношу я с нотками истерики, и Мисаки понимающе улыбается, похлопывая меня по щеке холодной ладошкой. Ему не страшно быть стёртым, потому что он — лишь слишком живое воспоминание, а вовсе не настоящий человек. Но это всё, что у меня осталось, как ни печально, и я не хочу лишаться этих остатков моих былых чувств. — Я знаю, Сару. Я знаю. Я больше чувствую, нежели вижу, как темнота медленно выползает из подворотни, превращая белый снег в черноту. Она катится живой смоляной волной, надвигаясь со всех сторон, плещется живым океаном, заполняя улицы. Она ещё не здесь, но я чувствую её приближение так, как некоторые люди чувствуют свою скорую смерть. Я смотрю на спокойное, смирившееся со всем лицо Мисаки и тону в обречённости, которую сам создал. — Так почему ты выбрал именно этот день тогда? — снова спрашивает Мисаки, словно это единственно важная вещь, которую он желает узнать напоследок. Я по-прежнему пожимаю плечами и сухо смеюсь: — Наверное, хотел, чтобы ты думал обо мне, а не о нём. И не только тогда, а постоянно. — Ты идиот? — с искренним удивлением интересуется Ята, но тут же смягчается. — Ладно, я и так знаю, что ты идиот. Послушай, я всегда думал о тебе, вне зависимости от того, был ли это день рождения Микото или чей-то ещё... ты всегда был для меня важнее. Наверное, я гляжу на него слишком недоверчиво, потому что он тяжело вздыхает и произносит: — Так ты скажешь или нет? Я теряюсь на мгновение, краем глаза замечая, как краешек темноты чудовищно медленно показывается на другом конце улицы, а потом произношу эти слова, открывая Мисаки своё сердце. И то, как он улыбается в ответ на них, внезапно заставляет меня устыдиться и вскочить на ноги, потянув Яту за собой. Я не имею права не попробовать ещё раз. Пусть даже это будет так же бесполезно, как прошлая попытка, пусть это лишь отсрочит неизбежное, пусть так... я должен. И, пока темнота ещё не подплыла к крыльцу, увидев наш побег, я открываю тяжёлую дверь бара, заталкивая наши замёрзшие тела внутрь; моё лицо мгновенно горит от тёплого воздуха, а в уши врывается музыка и смех. Я сжимаю руку Мисаки и ледоколом двигаюсь в сторону барной стойки, но там уже пусто; тогда я оглядываюсь и нахожу Микото посреди танцевальной площадки, где он только что закончил танец с Анной и теперь собирается уходить. Мы сталкиваемся взглядами, а через мгновение я уже оказываюсь рядом с ним, смотря снизу вверх в его красивое спокойное лицо, что я всей душой ненавижу, и буквально впихиваю Мисаки ему в руки, силой заставляя обнять. Меня злит мысль, что я сам делаю подобное, но это видится мне единственным вариантом. — Позаботься о нём, — цежу я сквозь зубы и смотрю на него почти умоляюще. Микото вздёргивает бровь, обнимая Яту за плечи и прижимая его к себе ближе, чем нужно, а потом согласно кивает, растягивая губы в ухмылке. Внутри меня раскрывается несуществующий, стёртый шрам, и я на секунду только задерживаюсь взглядом на немного испуганном лице Мисаки. Его губы слабо двигаются. Я фиксирую это движение в памяти, не в силах сейчас разбираться, и точно так же стараюсь запомнить его фигуру, а затем отворачиваюсь и бегу к выходу из бара, вновь толкая дверь. Мороз незамедлительно набрасывается на моё разгорячённое лицо и больно кусает щёки; я не обращаю внимания, потому что темнота уже подобралась к самому порогу и ждёт, пока я упаду прямо в это тёмное озеро. Я показываю ей недвусмысленный жест и хватаюсь за дверную ручку. Она поддаётся легче, а когда я распахиваю дверь настежь, внутри уже вовсе не Хомра, а светлый учебный класс — я перешагиваю порог, вспоминая лицо Мисаки, и только тогда до меня доходит, какие именно слова пытались произнести его губы. Это последнее воспоминание, которое у меня осталось. Тёплый, продуваемый свежим весенним ветерком из окна класс, открывающийся моему взгляду, наполняет меня внезапной ностальгией, и я опираюсь на дверной косяк, замявшись на пороге. На меня тут же поднимаются несколько десятков глаз; я вспоминаю, что в тот день опоздал на первый урок. — Заходи, — говорит учительница вместо приветствия и смотрит в классный журнал. — Фушими Сарухико? Я молча киваю и проскальзываю в кабинет, продолжая ощущать на себе взгляды незнакомых детей. Учительница показывает мне место у окна в последнем ряду, и я быстро пробираюсь туда, наконец-то переставая быть центром всеобщего внимания. У моей парты открыто окно, и шторы слегка мешаются — я осторожно убираю их за карниз и сажусь, попутно оглядывая класс, выискивая причину моего появления здесь, но Мисаки, конечно же, тут нет — я оставил его позади, в объятьях Суо Микото, в надежде на то, что темнота не доберётся до него там. К слову о ней. Темнота наверняка уже ползёт по коридору, не собираясь давать мне время насладиться последним (первым) днём с Ятой, которого я тогда ещё не знал. Я помню об этом, поэтому создаю перед собой тетрадь и несколько учебников, внутри которых нет читаемых слов, ручку и пару карандашей, которыми чирикаю на листах, имитируя школьную деятельность. Я пытаюсь воссоздать события такими, какими я их помню, и ничуть не удивляюсь, когда карандаш выскальзывает у меня из пальцев и с негромким стуком падает на пол. Вместе с этим звуком на пороге появляется темнота. Я наклоняюсь в поисках карандаша, и моя ищущая ладонь сталкивается с чужой; она тут же отдёргивается, а её обладатель неловко ойкает и всё же первым поднимает упавший карандаш. Когда наши взгляды встречаются, я поражаюсь тому, насколько идеально моё воображение может создать Ятагарасу Мисаки — таким же юным, каким он был в тот день. Без шапки, без метки Хомры на ключице, в помятой школьной форме и с растрёпанными рыжими волосами. Он смотрит на меня с хитрым прищуром, с капелькой неловкости, и протягивает карандаш, улыбаясь: — Ты уронил. — А... да. Спасибо, — выговариваю я, принимая карандаш и невзначай касаясь его руки. Странно — даже у моего воображаемого Мисаки тёплые, приятные ладошки, от прикосновения к которым он снова ойкает и смущённо дёргается в сторону. — Рад помочь, — бурчит он, пытаясь сгладить неловкость и складывая руки на груди в защитном жесте; я вижу, как он старается на меня не смотреть, но, словно любопытная лиса, выглядывающая из норы, тянется обратно. — Так как там тебя звать? Фушими... а дальше? — Сару, — говорю я ему, потому что времени уже ни на что нет: темнота поглотила полкласса, оставив позади себя ничто. Мисаки вопросительно вздёргивает бровь. — Просто «Сару»? Как обезьяна, что ли? По его губам пробегает улыбка. Я улыбаюсь тоже, потому что даже смешно, насколько хорошо мне запомнился этот простой давнишний момент. — Зови, как хочешь. А ты у нас...? Он задорно скалится, не замечая маячащую за спиной тьму. Я скрещиваю пальцы в надежде, что та не догадается о подмене, и наклоняюсь вперёд ровно в тот момент, когда Мисаки произносит своё имя. Я успеваю увидеть удивление, промелькнувшее в его светлых глазах, когда я прижимаю Мисаки к себе в якобы отчаянной (так и есть) попытке защитить свою память в последний раз. Я вижу, как темнота усмехается мне в лицо и плотоядно облизывается, прежде чем сократить окружающее нас пространство до крохотного клочка, где умещаемся мы с Мисаки, а затем и наброситься на нас разом со всех сторон, поглощая заживо. Я зажмуриваюсь, обнимая Яту, и до самого конца чувствую твёрдость его лопаток под пальцами и щекотку от рыжих прядей у щеки. И это последнее, что я забываю.