***
Это было вполне в её стиле. Я знал Авашиму совсем недолго, но уже мог сказать, что этот бар подходил под описание «её стиля», места, куда она могла бы пойти поздним вечером ради одного-другого коктейля с тонкой трубочкой. Я мог легко представить её женственную фигуру в летящем светлом платье за одним из столиков в полутьме или же на тёмно-зелёном диване у стенки, в интимном освещении светильников, но лучше всего она бы смотрелась на высоком стуле у барной стойки, под маленькими лампами, которые бы отбрасывали тени на её лицо. Авашима сидела бы, закинув ногу на ногу, а бармен — тот светловолосый молчаливый парень в фиолетовых очках — делал бы ей разные лёгкие напитки и слушал, как она роняет слова по капле с видом измождённой, уставшей от всего королевы без короля. Я так отчётливо представил это, что случайно пересёкся взглядом с тем самым барменом; он вопросительно вскинул бровь, а я пожал плечами и уткнулся в свой стакан. — Как вам тут, Фушими-сан? — поинтересовался уже выпивший и оттого ещё более весёлый Акияма. Остальные трое ребят, тоже бывшие навеселе, уставились на меня, ожидая ответа. — Весьма аутентично, — осторожно сказал я и улыбнулся. — Спасибо, что позвали. Они смущённо заулыбались — ну что вы, не стоит благодарностей, давайте закажем ещё пива, — и продолжили обсуждать какие-то рабочие сплетни. Я слушал их краем уха, будучи пока не в силах влиться в разговор за неимением информации, неторопливо отхлёбывал свой тёмный лагер и глазел по сторонам, стараясь не особо мешать другим посетителям. Впрочем, кроме нас тут явно большая часть была завсегдатаями — молодые люди, в промежутке от двадцати до тридцати пяти, расположились за соседним столиком, куда бармен изредка подходил, принося напитки, хотя никто его не звал. Иногда самых младших посылали к стойке за тарелками с орешками или ещё какой закуской, и никто не пытался протестовать, особенно, если просьба исходила от старшего из них. На вид он показался мне ровесником бармена, может, чуть старше: красивый широкоплечий мужчина с тёмными, красноватыми волосами. Он мало говорил, но выделялся среди щебетания своих друзей низким бархатистым басом, поэтому я слышал его, даже если смотрел в другую сторону в тот момент. От его голоса у меня по спине шли мурашки и в душе зарождалась странная необъяснимая неприязнь к нему — к человеку, которого я даже не знал. Эта неприязнь усилилась, когда я обернулся поправить повешенную на спинку стула куртку, и случайно столкнулся с мужчиной взглядом — глаза у него были жёлтые, прищуренные, как у дикой кошки. Он скользнул ими по моему лицу, будто обжигая; я на автомате скривился. Мужчина усмехнулся, зачем-то кивнул мне, словно приветствуя знакомого, и больше в мою сторону не смотрел. Я растерянно вернулся к своему пиву, уже не оборачиваясь на соседний столик. До меня доносился низкий глубокий голос, и с каждым новым глотком я всё сильнее ощущал растущую внутри и смущающую меня ненависть. — ... может, подойдём? — услышал я вдруг голоса уже гораздо ближе. — Что думаете, Фушими-сан? — Что? — я непонимающе оторвался от пива и поднял голову на внезапно серьёзных и пьяных коллег. Те шумно выдохнули; Акияма кивнул в сторону барной стойки и сказал: — Они всё пялятся на нас с тех пор, как мы пришли. Это уже все границы переходит. Может, стоит подойти и сказать им об этом? — Погоди секунду, — пробормотал я, оборачиваясь с мыслью о том, чтобы это не был раздражающий меня тип. Слава богам, это оказался не он: за нашим столом следили двое мальчиков примерно моего возраста; один из них, впрочем, показался мне чуть старше из-за лишнего веса и дурацкого белого рэперского костюма. Этот тут же отвернулся, как только я взглянул в их сторону, а вот второй помедлил, прежде чем ретироваться, словно бы нарочно ловя мой взгляд. Моё плохое зрение не позволило разглядеть цвет радужки, но зато я остался вполне уверен в эмоциях, с которыми он на меня смотрел: со злостью, с яростью, с надеждой и, почему-то, со страхом. Такой странный коктейль ввёл меня в замешательство, и я даже подался вперёд, словно намереваясь встать со стула — тогда мальчик поспешно отвернулся, делая вид, что разговаривает с другом; до меня донёсся его наигранный хриплый смех, в котором явно прорывалась истерика. — Знакомый? — понимающе спросил Акияма. Я озадаченно покачал головой. — Впервые вижу. Мальчик больше не оборачивался. Я немного поразглядывал его сгорбленную спину, белую толстовку на размер больше, под которой угадывались очертания худого тела, рыжие волосы, выбивающиеся из-под шапки: они вспыхивали под лампами, когда мальчик пытался натянуть шапку пониже. Я заметил скейтборд, прислонённый к стулу, и обшарпанные кеды, нервно выбивающие дробь по железной ножке. Мальчишка нервничал, и, кажется, причиной тому был я — вот уж странно. Я точно его не знал, хоть мне и показалось смутно знакомым его искажённое злостью лицо -возможно, сталкивались на улице или где-то по работе. Я решил так и с чистой совестью заставил себя забыть о странном происшествии, вернувшись к своим изрядно выпившим коллегам, однако до самого конца вечера ловил себя на желании обернуться и попробовать поймать его ускользающий взгляд. ... Мне пришлось довести Акияму до дома. Он был пьян и болтал всякую чушь, но совсем не сопротивлялся, когда я втащил его в квартиру и уронил на кровать прямо в одежде. Кажется, он отрубился ещё на пороге спальни; я оставил ключи на кухонном столе, захлопнул входную дверь и ушёл домой с тяжёлой головой и вялым, непослушным телом. Перед глазами стояло обиженное мальчишечье лицо, что я никак не мог выкинуть из головы. ... Минут через десять после того, как я благополучно удалился в ванную смывать с себя весь вечерний алкогольный угар, в дверь позвонили. Я чертыхнулся, наскоро вытерся и кое-как натянул на влажное тело домашнюю одежду — она неприятно липла к коже и холодила на сквозняке. Эта дурацкая спешка, подгоняемая периодически взрывающимся дверным звонком, выбила меня из равновесия, и я не посмотрел в глазок, распахивая дверь настежь и ёжась от прохладного воздуха из подъезда. Рыжий мальчишка из бара, буравивший меня взглядом исподтишка, теперь облокотился на косяк, сложив руки на груди, и хмуро оглядел меня сверху донизу. — Ты совсем рехнулся? — поинтересовался он с еле уловимыми нотками угрозы в голосе, а я на автомате попытался прикрыть дверь, но он придержал её ногой с тем же зловещим выражением лица. — Заявиться в Хомру в компании этих... синих, — он презрительно скривился, — это, по-твоему нормально? — Ты кто такой? — вместо ответа спросил я, тщетно пытаясь хотя бы застегнуть дверную цепь — мальчишка намертво вклинился между нею и порогом. — И откуда знаешь мой адрес? Незваный гость изумлённо выдохнул и поднял брови в недоумённом жесте, словно говоря «вы только его послушайте». Я скопировал выражение его лица, удивляясь тому, что не ощущаю страха перед неожиданным вторжением: мальчишка был хоть и жилистый, но мельче меня, я мог бы скрутить его и уложить на лопатки в два счёта, если бы захотел. Но тот, даже с его довольно агрессивным настроем, пока что вёл себя в рамках приличий, и я решил повременить с насилием. К тому же, мне было ужасно интересно, к чему это всё ведёт. Признаться, он был вполне в моём вкусе — маленький и нахальный, — и, если бы не его странное поведение, я давно бы попробовал пригласить его куда-нибудь выпить. Чем чёрт не шутит. — В несознанку решил играть? — усмехнулся он, скалясь острыми зубами. — Совсем сдурел в своём Скипетре? Оно и заметно: надо же, припёрся прямо в бар, уселся рядом с Микото-саном и даже виду не подал! Я поражаюсь твоей наглости, Сару. У меня в боку ощутимо кольнуло, и я непроизвольно схватился за него, скривившись. Имя «Микото» почему-то принесло неприятные ощущения и вкус ирисок на языке; то, как мальчишка назвал меня, показалось скорее милым, нежели фамильярным. Чувства были противоречивые — сладкие и горькие, — и я не мог понять, от которого мне больнее. Мальчишка смерил меня очередным высокомерным взглядом, в котором я всё же отыскал нотки беспокойства, и фыркнул: — Хватит тут комедию ломать. Или ты это всё устроил, только чтобы мне досадить? — Да с чего бы мне это надо? — с искренним возмущением спросил я, уже начиная потихоньку сердиться от непонимания ситуации. — Я тебя даже не знаю, слышишь? — Свежо предание, Сару! — вконец обозлился он и внезапно дёрнул меня за воротник футболки, оттягивая его к груди. — А это что такое, а? Скажешь, тоже не знаешь? В отражении зеркала я увидел некрасивое расцарапанное пятно на ключице, разодранное до такой степени, что было уже неясно, какая рана была здесь первоначально. Мальчишка требовательно смотрел мне в лицо, сжимая в кулаке ткань футболки, но я по-прежнему не понимал, что он хочет услышать. — Это старый ожог от спиртовки, — чётко сказал я, наблюдая, как меняется выражение его глаз с вызывающего до почти жалобного. — Ещё в школе получил, на уроке химии. Чешется постоянно, вот и кровит. — Что за чушь, — высоко и раздражённо выплюнул он, отпуская меня и отходя назад. — Ты никогда не получал ожогов на уроках химии. — Тебе откуда знать? — поинтересовался я. Мальчишка беспомощно всплеснул руками, будто бы его уже изрядно достали мои чудачества. — Мне? Откуда? Господи, Сару, да мы же с тобой со школы и... — он вдруг замолчал, вглядываясь в моё вежливое отстранённое лицо; уголки его губ внезапно дёрнулись, как от какой-то горькой мысли. — Послушай-ка, это что, правда? То, что говорят о Скипетре-4 — это правда? Они и такое умеют? — Какое «такое»? — спросил я, но мальчишка словно вспыхнул и оттолкнул меня, прорываясь в квартиру. Я бросился за ним, потому что вторжение уже куда меньше смахивало на светскую беседу, однако особой нужды в панике не было: гость мой не собирался ничего крушить и ломать. Он добрался до моей спальни в несколько прыжков и ураганом прошёлся мимо полок, шкафов, пооткрывал все тумбочки и, наконец, остановился посередине, коленями касаясь края моей кровати. Когда он повернулся ко мне лицом, я поразился тому, насколько жалким и уставшим оно стало. — Куда ты всё дел? — тускло спросил он, махая рукой в сторону стеллажей. — Вон там, на второй полке, стояла наша фотография с осеннего фестиваля. Ты говорил, я хорошо получился. Я промолчал. Мальчишка вздохнул и кивнул в сторону книжного шкафа. — Ты выбросил мои книги. А их, вообще-то, не так уж и много было, мог бы и оставить. — А запасные колёса? Я их забыл, думал, может вернусь как-нибудь, — продолжил он через силу, уже не смотря на меня. — И ловец снов, который я повесил на окно — его тоже снял, да? Я даже не буду заходить на кухню — уверен, что моей чашки там нет. Есть что сказать, Сару? Я чувствовал себя почти виноватым, когда произносил «у меня никогда не было ничего подобного». Мальчишка хрипло засмеялся, выдохнул и снова погрустнел. Его и без того тощая фигурка осунулась ещё сильнее, и я испытал прилив сильнейшей жалости; мне захотелось подойти и обнять его, но вкупе с тем это желание породило странное дежавю, и я так испугался, что остался на месте, вцепившись рукой в дверной косяк. Мальчик угрюмо поковырял пол носком кроссовки, сунул руки в карманы, наверняка сжав их там в кулаки и пробормотал себе под нос что-то вроде «какой же ты придурок». В любое другое время я бы это оспорил, но мой незнакомец выглядел таким опущенным в воду — и, кажется, я был тому причиной, — что я не осмелился. В конце концов он вздохнул ещё разок, поднял голову, всматриваясь мне в лицо тёплыми глазами — теперь я видел их янтарный светящийся изнутри свет, — и с надеждой произнёс: — Ладно, Сару. Последний вопрос. Как меня зовут? Я видел, что он ждёт ответа. Мне был действительно симпатичен этот странный эмоциональный мальчик, и я даже честно попытался вспомнить — или хотя бы прикинуть, — как его могли бы звать, но, конечно, ничего подобного на ум не пришло. Хотя весь его вид, его образ казались мне ужасно знакомыми, словно бы мы много раз сталкивались в чужих компаниях, никогда не представляясь (но и этого не случалось). То было обманчивое чувство узнавания. Я был уверен, что до сегодняшнего вечера никогда этого мальчишку не видел и не знал, хоть где-то в глубине души мне и хотелось бы, чтобы это было не так. Поэтому, когда я так и не смог позвать его по имени, мальчишка задрал голову к потолку, подозрительно громко сглатывая, и широко улыбнулся зубастой истеричной ухмылкой. Я всё понял, сказал он, выходя из комнаты и задевая меня плечом. Не буду больше навязываться, в таком случае, бросил он, задерживаясь на пороге и явно борясь с желанием оглянуться. Это только твоё решение, и, раз тебе от этого легче, то так тому и быть — вот что он сказал, прежде чем сбежать вниз по лестнице и скрыться в тени подъезда. Я смотрел ему вслед, стоя на сквозняке у открытой двери и вслушиваясь в затихающие аритмичные шаги. Я прокручивал в голове последние его слова и, чем чаще они повторялись, тем сильнее росло во мне поглощающее, удушающее ощущение дежавю. Я был уверен, что уже слышал эти слова, но не от него — от себя самого когда-то.***
Я старался не думать об этом. Я так сильно старался, что не заметил, как пролетели полтора месяца моей новой — почему-то я искренне считал её таковой, — жизни, заполненной работой, с которой я изумительно справлялся и друзьями, с которыми я был идеален. Я втёрся в доверие к Мунакате Рейши, ухитрился выцепить пару улыбок от Авашимы и даже вполне успешно провёл какую-то маленькую презентацию в конце моего испытательного срока. Я сделал всё это на автомате и не получил никакой радости взамен — только тяжкое ощущение незначительности происходящих со мной вещей. Это было вовсе не то, чего мне хотелось. Так вот, я старался не думать о нём — о том рыжем мальчике, который будто бы был со мной знаком, — но, чем больше я прилагал усилий, тем чаще он приходил мне на ум. О мальчишке мне напоминали рыжеватые волосы Акиямы, белая широкая блуза Авашимы и её же янтарное ожерелье, выглядывающее из-за воротника. Я останавливался у витрин магазинов, замечая в них ловцов снов, и ловил себя у полок с посудой с очередной ненужной мне чашкой в руках. Я заходил в книжные, выбирая то, что никогда не пришлось бы мне по вкусу и выключал бейсбольные матчи на первой же минуте, ощущая очередное дежавю. Оказалось, что в мире множество вещей, которые обычно проходят мимо, могут напоминать о человеке, которого едва знаешь; оказалось, что даже край заката, за который уцепился мой взгляд по пути домой, способен навести на мысль о безымянном наглом незнакомце. Даже в своём доме-крепости я бессознательно искал следы его присутствия (которого, конечно, никогда там не было) и, не находя, отчего-то расстраивался. Я больше нигде не чувствовал себя уютно и спокойно; везде, всюду, вокруг себя и в других людях я искал его, как одержимый, не зная даже, зачем. Что самое смешное — я, в общем-то, полагал место, где мальчишка мог бы быть, но не шёл туда, хоть и порывался несколько раз. Что-то останавливало меня, что-то неприятное и свербящее в груди щемящей болью; я стискивал зубы и оставался дома, думая о том, что в этом городе рыжий мальчишка может быть где угодно и с кем угодно... но не со мной. Потому что так никогда и не было, верно? ... Думаю, это меня всё же подкосило. В своих слепых навязчивых поисках я стал нервным и раздражительным, стал огрызаться на коллег и даже немного хамить Мунакате Рейши — тот, почему-то, реагировал на мои вспышки с чудовищным спокойствием, лишь разглядывал из-под очков, как подопытное животное, и еле заметно качал головой. Мунаката относился ко всему на свете с несвойственной людям его возраста мудростью, и обычно меня подобное восхищало и покоряло, но теперь я был на взводе каждый чёртов день, и отстранённое понимающее лицо моего босса действовало на нервы хуже красной тряпки. В конце концов, я превратился в жалкую тень самого себя. Это стало понятно, когда я опрокинул на документы, что Авашима принесла на подпись, полную чашку горячего дымящегося чая, превратив листы в коричневую нечитаемую массу. Авашима, наблюдавшая этот беспорядок, тихо вздохнула и прижала папку к груди; Мунаката поправил очки и ничего не сказал. Я же безразлично смотрел на растекающуюся по столу лужу, не обращая внимания на капающий на колени кипяток, и думал о том, что тёмная заварка, оставшаяся на дне чашки, похожа на крапинки на радужке рыжего мальчишки. Мне было откровенно плевать на документы, но я всё же постарался выдавить из себя невнятное «прошу прощения», на которое Мунаката устало вздёрнул бровь и сказал: — Я не могу отправить вас в отпуск после двух неполных месяцев работы, Фушими-сан. Вы должны это понимать. Я сообщил, что мне не нужен отпуск и что я чувствую себя прекрасно. Мунаката переглянулся с Авашимой, которая пожала плечами с отстранённым видом, и снова вздохнул. — Я всё же думаю, вам необходим отдых. Я подумал об опостылевшей пустой квартире, где теперь не мог найти своего места, и моё нутро настолько воспротивилось мысли об этом, что я даже повысил голос, уверяя Мунакату в своём полном здравии. Кажется, мой голос задрожал приблизительно на второй половине душевной тирады, и я заставил себя замолчать, чтобы не позориться ещё сильнее, но, почему-то... Почему-то я ощущал, что мне плевать. Плевать на эту работу, плевать на Мунакату и его мнение обо мне; плевать, останусь я здесь или меня вышвырнут за эмоциональную нестабильность и несоблюдение субординации. Я чувствовал, что Скипетр уже дал мне то, что я искал, но, вот загвоздка — я понятия не имел, что же это за вещь. Мунаката, очевидно, обладал умением читать по глазам, поскольку сложил руки на груди и мягко сказал: — Отдых — это смена деятельности, Фушими-сан. Я лишь хочу дать вам другое задание, чтобы сменить круг обязанностей на несколько дней. Наверное, он хотел сказать что-то вроде «чтобы ты не испортил ещё какие-нибудь важные документы, кретин», но природная вежливость не позволила. Впрочем, я всё прекрасно мог прочитать по вполне откровенным взглядам Авашимы, которыми она меня клеймила. — Как скажете, босс, — отозвался я, наконец-то ощутив холод от остывших пятен на штанах. Мунаката удовлетворённо кивнул и попросил Авашиму сопроводить меня в кабинет — это слово, как мне показалось, он особо подчеркнул. Та что-то переспросила, и пару минут они шушукались вполголоса; мне было неинтересно, и я отвернулся, разглядывая стены, выкрашенные в тёмно-синий цвет. Потом мой взгляд переместился на уголок для чайных церемоний, где царили естественные природные оттенки, а затем обратно к столу Мунакаты и на него самого. — Идёмте, — сказала Авашима, качнув бёдрами, и я пошёл за ней в столь же тёмно-синий коридор. Почему-то в тот момент я обрадовался тому, что в Скипетре-4 не было ни одного предмета в красных оттенках.***
— Это будет вашим рабочим столом на некоторое время, — бесстрастно сообщила Авашима, слегка надавливая мне на плечи и заставляя сесть в жёсткое неудобное кресло. Я, привыкший к офисной новой мебели, невольно поморщился, ощущая, как прочный железный каркас впивается мне в спину — у стула даже не было колёсиков, а его ножки неприятно царапали пол при каждом моём движении. Не говоря уже о том душераздирающем звуке, который разносился при этом. Впрочем, здесь не было никого, кто мог бы пожаловаться на посторонние шумы, кроме меня самого. — Это что, такой своеобразный вид социальной изоляции? — сухо пошутил я, включая допотопный компьютер. Тот мигнул лампочками на мониторе и начал медленную загрузку; чем сильнее он прогревал свои старые внутренности, тем громче гудел. Стол, в который я упёрся локтями, поглощал жужжание процессора и передавал его мне, создавая лёгкое неприятное ощущение зуда по всему телу. — Всего лишь смена деятельности, — повторила Авашима слова Мунакаты и привстала на цыпочки, дотягиваясь до верхней полки стеллажа рядом со столом. Я было поднялся, чтобы помочь ей и заодно размять конечности, которые устали уже от неполной минуты, проведённой за этим чудом мебельной индустрии, однако женщина оказалась быстрее. Я успел заметить, как приподнялась её короткая юбка, на миг обнажая часть бедра, и тут же опустилась обратно, будто влекомая притяжением. Авашима кашлянула, привлекая к себе внимание. Уверен, ей было всё равно, с каких углов я рассматриваю её тело — полагаю, она не расценивала меня даже как человека, не то что как мужчину. Просто моя заминка мешала работе, вот и всё. — Вам будет полезен этот опыт, Фушими-сан. Здесь хранятся архивы за последние несколько лет работы Скипетра-4. Многие глотки готовы грызть за доступ к этой информации. Поверьте, Мунаката-сан позволяет работать здесь далеко не всем своим сотрудникам. — А вы были удостоены этой чести, Авашима-сан? — поинтересовался я, послушно падая обратно в железные объятья. Стул слабо скрипнул под моим весом. Она поджала губы и ничего не сказала. Коробка, которую Авашима поставила передо мной, оказалась маленькой, похожей на небольшой ланч-бокс или же на ту, где домохозяйки хранят пуговицы, иголки и прочую мишуру. Она была плотно закрыта и прозрачна, так что сквозь стенки я видел, что она до самой крышки забита флешками самых разных форматов. Какие-то из них выглядели действительно старыми, какие-то поновее, на каждой был прилеплен маленький ярлычок с кратким описанием содержания. Авашима щёлкнула по замочку, раскрывая крышку, покопалась во внутренностях коробки и наугад, как мне показалось, достала одну. — Можете начать с этой, — предложила она, держа флешку кончиками наманикюренных пальцев. Надпись гласила «Финансовый отчёт 20xx». Я закатил глаза. — Мне обязательно нужно шерстить всю эту информацию? Уверен, в штабе есть аналитики, которые справятся с этим гем... с этой безусловно важной работой лучше меня в разы, — я посмотрел на неё почти умоляюще. Авашима невесомо пожала плечами. — Если вам не по душе финансовые отчёты, Фушими-сан, попробуйте что-то попроще. Может, анализ конкурентоспособности за текущий период, — она вынула из миллиона одинаковых носителей один с нужным названием и протянула его мне. Я с обречённым видом взял флешку и вздохнул. — Я вам совсем не нравлюсь, Авашима-сан? — Отчего же? — она на миг преобразилась в обычного человека и удивлённо приподняла брови. — Совсем наоборот. Я, как и Мунаката-сан, считаю, что вы принесёте Скипетру-4 много пользы в будущем, поэтому очень важно, чтобы вы ознакомились со всеми данными сейчас. Знаете, некоторые проблемы... некоторые внутренние проблемы, — подчеркнула она, поправляя очки и скрывая за ними свой взгляд, — нужно решать незамедлительно. — Намекаете, что в Скипетре разлад? — тупо переспросил я, потеряв её мысль. Последняя фраза показалась мне достаточно личной, но Авашима и «личное» в моём сознание не вязались абсолютно. — Займитесь исследованием, Фушими-сан, — посоветовала мне эта удивительная женщина, откладывая крышку коробки в сторону и собирая со стола принесённые с собой папки. — Возможно, мы сможем обсудить эту тему после. Уверена, у вас найдётся немало интересных идей. На этой интригующей ноте она покинула меня. Когда чёткий стук каблуков затих, и я остался в архиве наедине с собой и кучей ненужных мне данных, я ещё некоторое время просто сидел на стуле, вытянув ноги, и размышлял об этой странной парочке, о моём начальнике, чьи манеры больше вязались с шёлковым кимоно и отцветающими ирисами, да его секретарше, которая держала себя как средневековая императрица. По сравнению с ними я был неотёсанным деревенщиной, безуспешно пытающимся влиться в аристократический круг; порой у меня получалось обмануть окружающих, но, стоило обстоятельствам измениться, как я вновь становился грубым и эгоистичным, не умеющим скрыть своё раздражение. Такое случалось редко, но теперь, под их внимательными царственными взглядами я чувствовал необходимость соответствовать идеалу, что они навязали мне. Поэтому я потянулся, поправил очки и приступил к работе.***
Кажется, я пропустил обеденный перерыв. Внизу, в этом хранилище мёртвой информации, время, кажется, тоже было подвержено консервации — я ничего не ощущал. Ни голода, ни жажды, ни физиологических позывов, только безмерную скуку и сонливость. Голова тяжелела всё больше с каждым просмотренным мною отчётом. Я увидел десятки ненужных длинных таблиц, усеянных полчищами одинаковых цифр, сотни графиков и диаграмм с мелкими подписями и долгие нудные страницы однообразной писанины, описывающие, по сути, одно и то же. Эта монотонная информация забила мне мозг и перекрыла каналы, позволяющие думать о чём-то другом, поэтому уже третий час я механически менял флешки, щёлкал по папкам, прокручивая файлы, и надеялся только на то, что когда-нибудь этот чёртов бюрократический ад должен закончиться. Коробку я опустошил, высыпав её содержимое на один край стола. С него я брал новые флешки, а просмотренные перекладывал по правую руку. Горка слева всё ещё была больше горки справа, и это не прибавляло мне оптимизма. Часы в нижней части экрана двигались ужасно медленно, словно грозя вообще остановиться, и я взглядом пытался заставить их идти быстрее. Ничего, конечно, не получалось. Я начал подозревать, что Мунаката Рейши сделал что-то либо с моим мировосприятием, либо с этим архивом, замедлив здесь ход течения времени. Возможно, люди наверху уже доживают эту рабочую неделю, месяц, год, а я всё ещё торчу здесь, в пыли и серости, и буду торчать, пока не изучу всю эту старую трухлявую документацию, так «по-современному» записанную на флешки. — Лучше бы слил всё на один жёсткий диск, делов-то, — пробормотал я, обращаясь к отсутствующему Мунакате, и на автомате выудил очередной прямоугольник из левой кучи. Процессор мигнул, принимая её в себя, на экране открылось окно. Вопреки моим опасениям, папка была только одна, и я уже было собрался вздохнуть с облегчением, как тут прочитал её название. Вдох застрял у меня в горле. — Что за...? — спросил я сам себя, щёлкая по папке с названием «Фушими Сарухико». Пока компьютер тупил, обрабатывая запрос, я скосил глаза на флешку — конечно, до этого я не удосужился на неё взглянуть. На ней чёрным по белому, несмываемым маркером, было написано моё имя. Я даже снял очки и протёр их, чтобы не ошибиться, но всё осталось по-прежнему: флешка была названа моими именем, и папка на ней тоже. Так было со всеми предыдущими? Я настолько невнимательно читал, что не заметил, как они назывались, или... или только эта флешка именная? Я разворошил уже изученную гору. Ни на одном носителе не было имён, только названия отчётов и даты. Возможно, эта флешка затесалась в коробку случайно, но даже это не отвечало на мой вопрос. — Какого хрена? — снова озвучил я в пустоту; мысли мои были куцыми, как и резко урезанный словарный запас. Компьютер, словно отвечая, мигнул экраном, наконец-то открыл папку, где я обнаружил всего-навсего один видеофайл, также названный мною. Молясь, чтобы на этом допотопном устройстве был проигрыватель, я ещё разок щёлкнул левой клавишей, подождал с полминуты, пока железные опилки в процессоре сообразят, что к чему, и уставился в экран, от любопытства и нетерпения сцепив пальцы в крепкий замок. Что вообще могло быть здесь записано? Мунаката, возможно, скрывал от меня какую-то тайную информацию, следил за частной жизнью или... я помотал головой. Предположения были абсурдны. Моя личная жизнь вне работы была глубоко безынтересна моему равнодушному боссу и его такой же апатично настроенной секретарше, а секретов, стоящих такой конспирации, у меня никогда не водилось. Банковские счета, карточки, связи... всё это могло уместиться на одном крохотном клочке бумаги. Никто не стал бы хранить это на флешке. Да ещё и в видео формате. Мунаката был не настолько заинтересован во мне. Лихорадка мыслей прервалась с началом видеозаписи. Я буквально прилип к экрану, тщась разглядеть происходящее на нём: сперва мне показалось, что камера запечатлела какую-то тёмную комнату, однако через несколько секунду сумрак прояснился. Я понял, что запись идёт от первого лица, словно бы это любительское кино; изредка камера ныряла вниз, словно оператор опускал голову, и в кадре мелькал грязный асфальт, его ботинки и тёмно-синие джинсы, сжатые в кулак руки. Странно, но свободны были обе кисти, будто бы камера была прикреплена к голове или же находилась в глазах. Я откинулся на стуле. Вот что сразу показалось мне настораживающим. Фильм был отснят от первого лица настолько достоверно, что казался фальшивым. Обстановка в кадре была ровно на уровне глаз. Я даже прикинул рост этого человека — он примерно совпадал с моим собственным, так что наблюдать за окружением было как-то комфортно. Вернее, было ровно до момента, как камера повернулась — затем я увидел рыжего мальчишку и резко ударил по паузе. Можно было сколько угодно сверлить взглядом экран, жать увеличение и сравнивать образ в голове с тем, что видели мои глаза, результат оставался один: мальчик на экране и мальчик, вломившийся в мой дом, были одним и тем же человеком. Остановленный кадр поймал его лицо, устремлённое вперёд и вверх, на меня — вернее, на объектив, — искривлённое простыми в своей очевидности эмоциями: злость, разочарование, отвращение. Обида. Нечто похожее я наблюдал, когда он заявился ко мне домой и стоял на пороге, однако на плёнке его лицо выглядело более живым, словно бы он не играл, а действительно проживал этот момент. Обида выглядела неподдельной, острой и очень, очень глубокой; вглядевшись в его чуть расплывающиеся от подступающих слёз зрачки, я обнаружил также и сомнение, толику вины, которую он, очевидно, хотел запрятать подальше. Одно из двух: либо рыжий был чертовски хорошим актёром, либо человек с камерой чем-то сильно его задел. — Ну, дела... — озадаченно пробормотал я и нажал «play». Увиденное всё ещё не проясняло ситуацию. Далее мальчишка принялся выяснять отношения с человеком напротив. Я успел понять, что они находились в каком-то переулке, и дело явно двигалось к драке, поскольку кулак мальчишки уже врезался в стену рядом с плечом оператора. Тот повернулся и осторожно, сжав запястье словно дохлую крысу, убрал преграду с дороги и сделал шаг вперёд — камера качнулась туда-сюда. Я восхитился тому, насколько качественно была продумана съёмка... но что-то всё же меня беспокоило. Ярость и безмолвная горечь рыжего мальчишки, его сведённые у переносицы брови, горящие ненавистью глаза — я не понимал, что он делает в этом видео, кто тот человек, с которым он ссорится и почему мне так дико жаль их обоих. Это был странный во всех отношениях фильм. Я не знал, почему он находился среди отчётов, почему был назван моими именем и почему я до сих пор не остановил проигрыватель, не взял флешку и не отправился к Мунакате за объяснениями. Тем временем оператор уже отвернулся от мальчишки и пошёл к выходу из переулка. Белый прямоугольник качался в кадре, словно взаправду. Я обнаружил, что могу легко приноровиться к этим лёгким шагам. «Long live the king, Мисаки», — сказал человек-камера. — «Передавай привет». Я снова ударил на стоп. Камера остановилась, человек с ней — тоже. Несколько долгих мгновений я буравил взглядом белый прямоугольник света и пытался понять, почему в колонках звучит мой собственный голос. Потом до меня дошло, что никакой камеры не было. В принципе, это многое ставило на свои места. Я промотал немного назад. Вернулся поглядеть на рыжего мальчишку. Теперь я знал его имя и понимал, почему тот знал моё. Теперь чувство дежавю и непонятная тоска по нему обретали какой-то смысл, хоть и порождали больше вопросов, чем ответов. Мальчишка на записи смотрел на меня из-под полуопущенных ресниц, глаза у него были разочарованные и злые. Совсем как в тот день. Я точно знал, что чувствует человек с камерой, от лица которого шла запись, и чувства эти были не самые приятные. Но впереди было ещё процентов девяносто всего ролика, и я включил его заново, потому что хотел раз и навсегда понять, что в моей жизни значил Мисаки и почему он внезапно из неё исчез. ... События были записаны реверсивно. Я потратил на всё видео не более часа, эпизоды были быстрыми и сжатыми, словно бы кто-то извлёк из каждой сцены сердцевину и сохранил её в цифровом формате. У каждой маленькой истории была своя взрывная кульминация и отсылка к следующей или предыдущей части, смысл уловить было довольно просто, несмотря на то, что сюжет начался с конца. Я досмотрел всё, вплоть до самого начала, и ни на секунду не усомнился в реальности этих событий, ибо человек, от лица которого был рассказ, абсолютно точно, на сто процентов был мной, поступал как я, и мальчишка по имени Мисаки звал меня так, как никто никогда не звал. Сару. Подумать только: он единственный, кого я сумел впустить в свой тусклый внутренний мир, единственный, кому там оказалось комфортно, кто смог полюбить меня таким: угрюмым, самонадеянным и эгоистичным. И он же — единственный, кто смог заставить меня вновь вернуться в себя и замкнуться. Какая дикая чудовищная ирония. Я промотал на начало и снова остановил видео на лице Мисаки. Наверное, если бы история началась с чего-то хорошего и закончилась расставанием, я бы не чувствовал грызущее меня сожаление. Если бы я видел только конец, то ни за что не поддался бы сомнению. Последний падающий лист всегда самый ценный; последнее воспоминание всегда самое хрупкое. Если бы последней в моей памяти осталась боль, я бы без раздумий уничтожил эту флешку и всякие мысли о рыжем мальчишке, но теперь я знал, что Мисаки принёс мне также и радость, любовь к жизни, нежность. Мисаки принёс мне счастье, затем оступился, а я оказался достаточно жестокосерден, чтобы ему этого не простить. Я снова всмотрелся в его злое, покинутое мною лицо. В этом первом на видео и последнем в жизни воспоминании Мисаки по-прежнему меня любил — я мог сказать это, просто глядя на его пиксельное застывшее изображение. Его глаза, извлечённые из моей памяти, выражали страдание и боль, но они же выражали любовь. Наверное, именно её мне так не хватало в моей новой, на удивление пустой жизни. — Прости меня, ладно? — сказал я его изображению; то с упрёком взирало снизу вверх. Я вздохнул. Неведомое чувство распирало мне грудную клетку. Возможно, оно предвещало мой же конец. Решение вспомнить Мисаки могло с равной степенью вероятности обречь меня на счастье и на провал. Всё же, не зря говорят: самое яркое солнце всегда на закате. Самая красная кровь — на замёрзшей земле. Флешка, зажатая в моей ладони, быстро нагрелась и уже не отдавала холодом. Я выключил компьютер, убрал коробочку с накопителями, погасил свет и покинул негостеприимный подвал. Несмотря ни на что, я обязан был попытаться спасти память о нём ещё раз.***
По пути к выходу я сделал крюк и заглянул в кабинет Мунакаты. Наступил вечер, и большая часть служащих уже ушла домой, так что в коридоре я никого не встретил; в офисе же босса обнаружился сам Мунаката и сидящая в кресле Авашима — на её коленях был компьютер, от которого она едва подняла глаза, чтобы кинуть на меня мимолётный взгляд и снова продолжить печатать. Я подошёл к столу и аккуратно положил на край флешку. Та тихо звякнула, соприкоснувшись с поверхностью. Мунаката с интересом глянул на неё, на меня, сложил руки в замок и спросил: — Что это значит, Фушими-сан? — Никаких претензий, Мунаката-сан, — весело ответил я. — Полагаю, у вас не было выбора. Я слишком хорошо себя знаю, чтобы предположить иное. Он задумчиво кивнул, будто сам себе. Из стоявшей перед ним чашки медленно поднимался горячий пар. — Что-то изменилось, Фушими-сан? Помнится, тогда вы были очень... упорны во всём, что касалось этого вопроса. Мне так и не удалось вас переубедить. — Жаль, — спокойно сказал я. — Но это не ваша вина. Я всегда был твердолобым бараном, в какой-то степени. Уголки губ Мунакаты поднялись в искренней лёгкой усмешке. — Мне всегда импонировала ваша объективность касательно личностных качеств. Но, при всех ваших положительных сторонах, вы всё же остаётесь человеком, Фушими-сан, как и все мы. Потому я был против этой процедуры. Человек должен уметь справляться со своим счастьем или же своей болью без посторонней помощи. Однако, это был для вас хороший опыт, верно? — Всё так. — Я упёрся ладонями в гладкую поверхность стола и посмотрел в глаза Мунакате. Очки на миг забликовали, пряча его зрачки, но потом я вновь увидел их спокойную, чуть подрагивающую синюю гладь. В тот момент я впервые начал восхищаться Мунакатой Рейши не только как талантливым руководителем и просто гением, но и как личностью. Как человеком. Тогда мне впервые захотелось узнать его ближе, стать для него кем-то вроде друга — если бы он позволил. Глядя в его цепкие, мудрые глаза, я понимал — мне он позволит. — Уничтожьте это, Мунаката-сан, — попросил я напоследок, — и, ещё кое-что: думаю, я всё-таки воспользуюсь вашим советом и возьму пару дней отпуска. Для решения личных вопросов. — Хорошо, — безмятежно ответил он, пододвигая флешку к себе и пряча её в кулаке. — Авашима-сан пришлёт вам бланк заявления на почту. Увидимся в понедельник, Фушими-сан. Я улыбнулся ему. Разговор был закончен. У меня осталось лишь ещё одно неоконченное дело.***
В больших городах закат происходит слишком быстро и незаметно. Падающее солнце только и успевает лизнуть лучами края домов, как его яркость уже заглушают фонари и огни по периметру небоскрёбов, рекламные стенды да включённый свет в окнах. Самая красивая часть, сама сердцевина умирающего дня, его кроваво-красное сердце остаётся нами не увиденным и недоступным — оно просто скрыто за серыми многоэтажками, и только в просветах можно порой ухватить кусочек этого светящегося, наполненного достоинством зрелища. Воистину, есть нечто возвышенное, обворожительное в кратком мгновении смерти. Вслед за закатом всегда приходит темнота. Я двигался сквозь плотный красный свет ей навстречу и чувство было, как от встречи со старым знакомым. Темнота выползала изо всех щелей, из теней, что удлинялись и становились сочнее и шире, походили на щупальца некого гротескного чудища; я перепрыгивал лужи темноты там, где это было возможно. Отчего-то мне страшно не хотелось иметь с нею ничего общего. Парадный вход Хомры находился на возвышении и был весь залит закатным солнцем, лишь перед ступеньками плескалась темнота. Я перелетел над тенями птицей и взлетел вверх по лестнице, ощущая на спине тёплые огненные лучи. Красный цвет никогда мне не шёл, но в его объятьях мне было уютно — странный, возмутительный парадокс. Я дёрнул ручку тяжёлой двери на себя, и та нехотя поддалась, поднимая во мне очередную волну дежавю. Внутри царили плотные сумерки, светильники на стенах горели через один, бар освещался в основном естественным путём; сквозь окна, причудливо преломляясь, проходили солнечные лучи, скапливаясь в центре пустой площадки перед барной стойкой. Когда дверь за мной закрылась и глаза мои привыкли к полумраку, я смог разглядеть окружающие предметы и даже частички пыли, танцующие в лучах, словно в софитах, а ещё я увидел две фигуры, стоящие прямо на пересечении всего скопленного здесь света. Тот задумчиво путался и терялся в огненных волосах обоих; если на голове Мисаки искорки были весёлыми и рыжими, похожими на огонь, то волосы второго горели адским пламенем. Его глаза, поймавшие мой пристальный взгляд над макушкой Мисаки, насмешливо сузились. Теперь я знал, что его зовут Суо Микото, и что мне полагается его ненавидеть. Это было довольно просто, но я пообещал себе, что не буду. Мисаки обернулся на звук и уставился на меня вспугнутым кроликом. На фоне Микото он смотрелся маленьким беззащитным ребёнком, угольком, из которого однажды тоже вспыхнет лесной пожар. Я столкнулся с его насыщенным светлым взглядом и спокойно выдержал его, попытался улыбнуться в ответ — Мисаки озадаченно нахмурился и обернулся уже целиком. Я заметил, как он нервно комкает в руках шапку, но не решается её надеть. Суо Микото сделал шаг навстречу мне первым. Тогда и я совершил то же действие, и мы сошлись через несколько шагов, оставив Мисаки позади, среди закатных лучей. Микото был выше меня, пришлось задрать голову и пришлось спрятать свою гордость, поскольку мне всё ещё не нравился этот человек и не нравилось то, что я вспомнил о нём. Однако он сделал мне одолжение, и я обязан был выразить благодарность. — Спасибо, что позаботились о нём, Суо-сан, — церемонно сказал я и протянул ему ладонь. Микото усмехнулся и пожал мою руку — его рука был сухой и горячей, она вызывала желание отстраниться, отдёрнуться, как от любой обжигающей поверхности. — Всегда пожалуйста. Голос его тоже был мне противен, и это наверняка отражалось на моём лице. Суо снова усмехнулся, изучая меня с высоты своего роста. — Ничего не изменилось, Фушими? — Много чего, — деревянно, но вежливо сообщил я. — Но не для нас с вами. Микото понимающе кивнул, сунул руки в карманы в поисках сигарет, не обнаружил ни одной. Вздохнул и повернулся к Мисаки, пожимая плечами, а затем направился мимо него к лестнице на второй этаж. Мне он ни сказал ни слова прощания, а я не сказал ничего ему в спину; Мисаки проводил его паникующими глазами и даже дёрнулся, словно собираясь пуститься вдогонку, но остался на месте. Когда Микото скрылся на втором этаже, я тоже вздохнул и сделал несколько шагов, оказался в тускнеющей полосе света и смог разглядеть искры в волосах Мисаки ближе — они собрались на его макушке в один большой пучок, похожий на лисий хвост, и теперь слепили мне глаза. Я прищурился. Мисаки смотрел на меня исподлобья и явно не собирался ничего говорить. Его брови враждебно сошлись у переносицы, но в глубине глаз я явственно видел застывшую, забитую надежду на что-то. Это приободряло. — Я куплю тебе новую чашку, — сказал я, бросаясь вниз с обрыва. Мисаки тут же вскинулся, — и книги тоже. Не знаю насчёт колёс и ловца снов... можешь выбрать вместо них что-то другое. Я не против. Мисаки сжал губы, будто сдерживая слова или рыдания, нахмурился ещё сильнее. Я заметил, как напряжены его кулаки, и осторожно взял за правое запястье, потихоньку разгибая пальцы, один за другим. Кожа на них была загрубевшей, со множеством царапин, сухой и шершавой, но сама ладошка оказалась мягкой. Я провёл по ней подушечкой большого пальца, Мисаки дёрнулся от щекотки, издал странный фыркающий звук. Я переплёл наши пальцы и обнаружил, что его рука идеально ложится в мою. Он всё ещё смотрел на это с нечитаемым выражением и ничего не говорил. Свободной рукой я приподнял его лицо за острый подбородок — Мисаки с вызовом посмотрел на меня, надежда в его глазах неумолимо всплывала и дышала полной грудью. Я вдруг подумал, что если сейчас скажу или сделаю что-то не так, то это его окончательно сломает. — Прости меня, — тихо сказал я, голос вдруг сорвался, словно бы игла сошла с пластинки. Мисаки чуть подался вперёд, всем телом дрожа и вибрируя, нетерпеливо и ожидающе, облизнул лихорадочно губы. Теперь я помнил, что целовал их когда-то. — Прости, — повторил я, наклоняясь и прислоняясь лбом к его лбу. Его светлые ресницы касались моих. — Прости меня, Мисаки. Он вздрогнул и прикрыл глаза. Когда он снова взглянул на меня, их янтарная радужка слегка дрожала от влаги; я поднял голову и осторожно, ласково поцеловал его в уголок глаза, ощущая на губах эту солоноватую горечь. В тот же миг ею наполнилось и моё сердце, и в тот же миг оно исцелилось. — Ты придурок, Сару, — дрожащим голосом сказал Мисаки и рассмеялся, — но как же я люблю тебя! Я рассмеялся тоже, поднял руки, обхватывая голову Мисаки, и поцеловал его снова. Мои пальцы, погружённые в его волосы, были в красном, мой взгляд утонул в красном, моё сердце было красным от крови и слёз и последние умирающие лучи, танцевавшие на его макушке — всё вокруг было красным. Мне никогда не шёл этот цвет, подумал я. Цвет жизни. Но человек, которого я любил, состоял из красного. Возле этого человека я ощущал себя живым. — Я помню. Наша история однажды закончилась, но после неё началась другая. Точно так же, как после заката приходит новый рассвет. Таково течение времени. Теперь я мог всегда помнить об этом. Темноты больше не было. Солнце навсегда развеяло её.