Сделай шаг навстречу

      И вот я смотрю на него: моё прошлое, моё настоящее, моя история — всё сейчас в одном моменте, в одной секунде, в одном застывшем на всю жизнь кадре.       Да, фотографии не могут передать изменений, которые произошли во внутреннем мире человека. Это всё тот же Ила, но что-то неуловимо поменялось в нём. Шесть лет — большой срок, чтобы пересмотреть свои приоритеты и попытаться что-либо перестроить в них.       Того эпатажа, которым он шокировал окружающих, больше нет — это перестало быть для него острой необходимостью? Почему? Потому что он нашёл себя, реализовал себя так, как он хотел и мечтал?       Лицо без косметики, серьёзный взгляд, никаких женских тряпок — да, его по-прежнему можно спутать с девушкой, но только на первый взгляд… а потом мираж рассеивается, и на тебя смотрит всё же парень.       Нравится ли мне такой Ила? Да, он мне нравится, Ила понравится мне любым, даже если побреется налысо или отрастит бороду. Это же он, это не кто-то там.       — Я просмотрел сценарий. Оригинальное режиссёрское решение, — отстранённо улыбаясь, говорит он совершенно нейтральные фразы, чтобы только поддержать разговор.— Мне нужен график съёмок.       — Конечно, — не менее равнодушно отвечаю я. — Мой помощник предоставит вам нужную информацию, и, вообще, по всем вопросам можете обращаться к нему. Я вас позже познакомлю.       — Отлично, — кивает Илай и поворачивается к Руслану. — Мне надо съездить в мой отель, всё-таки часы перелёта сказываются на самочувствии.       Они ещё о чём-то разговаривают за моей спиной, а я, сославшись на неимоверную занятость, выхожу из кабинета продюсера и иду в сторону павильона.       Я и не надеялся ни на что, чего я, собственно, хотел от этой встречи? Что он бросится ко мне на шею с признаниями в вечной любви? Чушь какая, конечно же, нет.       Прошло столько времени, что могло остаться от того вихря эмоций, который овладел нами тогда? Да и значил ли я хоть что-нибудь для него? Скорее всего, этого я никогда не узнаю.       Кем мы были друг для друга? Просто людьми, которых случайно столкнула судьба, просто пешками, которые вышли на одно шахматное поле, чтобы сразиться всего в одной битве. Короткий отрезок пути, который мы прошли вместе, так и не попытавшись понять друг друга.       То, что он стал для меня моим личным адом, моим мучительным воспоминанием — это только моя проблема. Это только мой клинический случай. Это только моя глобальная катастрофа, из которой мне не выбраться без потерь.       Если бы я мог стереть свою память, чтобы не помнить его, сделал бы я это? Не уверен. Слишком сладко-горькие эти воспоминания, чтобы расстаться с ними. Они убивают меня, они не дают мне быть счастливым с другими людьми, которые, может быть, более достойны, чем тот, о ком я так часто думаю. Но эти воспоминания позволяют мне надеяться на что-то: ни на что конкретно и на всё сразу.       Занятый своими мыслями, я прохожу мимо нашего павильона, иду по коридорам, заставленными декорациями, выхожу на улицу.       Возле входа стоит кто-то из технических работников. Спрашиваю у него закурить, тот удивлённо смотрит на меня, но протягивает пачку.       Прикуриваю, пытаясь успокоить хаос в мыслях — кто бы мог подумать, что настанет такое время, когда я всё же схвачусь за сигарету.       С удовольствием затягиваюсь, слегка першит в горле, но это и в самом деле даёт свой результат.       — Курить начал? — знакомый голос за спиной заставляет вздрогнуть от неожиданности — мимо проходит Илья, смотрит на меня с чуть заметным удивлением. — Интересно, какие ещё новые привычки у тебя появились?       Не дожидаясь ответа, идёт дальше, следом за ним чеканит шаг гориллообразное подобие человека — личная охрана, не иначе. Ну, а как же, такая звезда, да без охраны?       Их уже ждёт машина, Ила открывает дверь и оборачивается ко мне, смотрит на меня, будто хочет ещё что-то сказать, потом что-то резко говорит своему телохранителю и садится в машину.       Мы общаемся с ним только по работе, только в рамках съёмок и никак больше. Он не делает никаких шагов мне навстречу, я тоже держу дистанцию между нами — только официальные отношения.       Он очень изменился, он так изменился, что мне кажется, что то, что я знал о нём раньше, выдумка моей больной фантазии. Его любят на площадке, он быстро нашёл общий язык со своими партнёрами по съёмкам, очаровал всех и каждого. По углам даже шепчутся, что не ожидали от пафосной звезды такой простоты. Он выкладывается по полной программе — теперь я понимаю, почему он так быстро добился всего там, на Западе. Талант, помноженный на трудолюбие и полную самоотдачу своему делу, не могли не дать своих результатов.       Он делает всё так, как хочу я, как я вижу каждую сцену, так он её и играет. Он прислушивается к каждому замечанию, он реагирует на каждое движение партнёра. Как там говорил Ренат? Работать с ним одно наказание? Да работать с ним одно удовольствие. И всё было бы отлично, если бы не одно «но»… видеть его перед собой каждый день и не иметь возможности поговорить с ним, потому что я не знаю, а хочет ли он со мной разговаривать, чувствовать его рядом и не иметь права прикоснуться к нему — невыносимо, так невыносимо, что ощущается физически эта нехватка такого необходимого мне кусочка моего персонального счастья.       Срыв происходит лишь однажды, когда снимаем объяснение Гамлета с Офелией.       Варя Антонова, Офелия, нежная и хрупкая выпускница «Щуки», приглашённая на эту роль ввиду большого таланта, подходящего типажа и незамыленного лица, горестно вскинув на Гамлета большие и полные печали глаза, произносит с надрывной тоской в голосе:       — Разве для красоты не лучшая спутница порядочность?*       Гамлет, нервно дёргая плечом, отвечает:       — О, конечно. И скорей красота стащит порядочность в омут, нежели порядочность исправит красоту. Прежде это считалось парадоксом, а теперь доказано. Я вас любил когда-то.       Офелия в смятении опускает вниз глаза:       — Действительно, принц, мне верилось.       Гамлет отворачивается от неё, словно задумавшись, смотрит в сторону, потом быстро поворачивается к ней и так же быстро говорит:       — А не надо было верить. Сколько ни прививай добродетель к нашему грешному стволу, старины не выкурить. Я не любил вас.       Офелия молчит, выдерживая паузу по Станиславскому, потом тихо отвечает:       — Тем больней я обманулась.       И тут Илай вместо того, чтобы говорить в камеру, как это прописано в сценарии, поворачивается ко мне и отрывисто бросает короткими фразами, глядя мне в глаза:       — Я и сам — сносной нравственности. Но и я стольким мог бы попрекнуть себя, что лучше бы моя мать не рожала меня. Я очень горд, мстителен, самолюбив. И в моём распоряжении больше гадостей, чем мыслей, чтобы эти гадости обдумать, фантазии, чтобы облечь их в плоть, и времени, чтобы их исполнить. Какого дьявола люди вроде меня толкутся меж небом и землёю? Все мы кругом обманщики.       Все на съёмочной площадке замирают: от актёров до осветителей, Миронов оглядывается на меня, окаменевшего в своём кресле, на площадке тишина, все ждут моей команды. Я нахожу в себе силы, чтобы остановить съёмку, команда: «Камера, стоп», и все выдыхают.       Я объявляю о перерыве, надо перевести дух от этой выходки Ильи, встаю и иду в свой кабинет. Надо отдышаться, чтобы понять, зачем эта странная демонстрация, и что именно хотел мне продемонстрировать Фролов этим эпатажным поступком. А ведь он хотел, и это что-то было очень важным для него.       Ответов у меня нет, их и не было никогда.       Ещё один такой выплеск — и я сорвусь, а что будет после моего срыва — пути могут быть абсолютно непредсказуемы.       Захожу в свой кабинет, открываю настежь окно, прохладный ветер тут же наполняет лёгкие колючим воздухом, я вдыхаю полной грудью, прислоняюсь к стеклу горячим лбом.       Нет, это не конец моим испытаниям на сегодня, за спиной шаги… я знаю, кто это… актёр должен доиграть эту сцену до конца… Ведь это не Илья Фролов, это Илайя Голденберг, как же он позволит, чтобы его зритель остался без полного видения сюжета.       Я не поворачиваюсь, а он подходит ко мне сзади, совсем близко, так близко, что чувствую его тепло, передающееся мне по незримым, но таким прочным каналам, его дыхание, обжигающее мне шею сотнями маленьких острых игл, тихий шёпот, пробирающий до самого дна:       Я — Гамлет. Холодеет кровь,       Когда плетёт коварство сети,       И в сердце — первая любовь       Жива — к единственной на свете.       Голос Ильи становится громче, проникновеннее, сколько ты готовился к этому выступлению, Ила? Репетировал, планировал высказать мне всё одному тебе доступным способом, и он оказался самым действенным. Я не поворачиваюсь к нему, а он продолжает:       Тебя, Офелию мою,       Увёл далёко жизни холод,       И гибну, принц, в родном краю       Клинком отравленным заколот.**       Тут я чувствую его руки на своих плечах. Он сжимает их, я прикрываю веки, так хочется повернуться к нему, глаза в глаза, потеряться в его взгляде, утонуть в нём, а дальше будь, как будет.       Но я держусь, я лишь впитываю через ткань рубашки тепло его рук, стараюсь запомнить, зафиксировать в памяти это ощущение, которое будет греть меня потом. Он прижимается щекой к моим волосам, вдыхает полной грудью, пальцы на плечах сжимаются ещё сильнее. Я каменею, горячее томление разливается по всему телу, как будто и не было этих шести лет, которые пронеслись мимо шестью вечностями.       Вот он, мой Ила, такой родной, совсем рядом, ну же, повернись к нему, обними его и скажи, что ты жил все эти годы только мечтой о нём. Но я стою и ничего не делаю, лишь изо всех сил закусываю губу, чтобы боль держала меня в реальности, чтобы не сорваться в бездну, из которой потом будет так трудно выбраться, потому что мотивы, которые движут сейчас Ильёй так же туманны, как и его спонтанный поступок перед всей бригадой.       Как раньше, всё, как раньше — игра на публику, чего ты добиваешься, скажи мне.       Он молчит за моей спиной, мы стоим так минут десять, потом он вздыхает, чуть наклоняется, мажет губами по моей шее, отчего острая дрожь пробивает по всему позвоночнику, судорожно ещё раз сжимает мои плечи и отрывисто говорит:       — Прости. Мне просто надо было проверить.       — Что проверить? — тут я поворачиваюсь к нему, а он, уже отступая от меня на несколько шагов, отвечает, глядя за мою спину в открытое окно:       — Мне надо было знать, осталось ли ещё что-то…       — И как? — через силу спрашиваю я. — Ты проверил?       — Да. Я проверил, — кивает он, отворачивается и покидает мой кабинет. _________________________________________ * Далее по пьесе У. Шекспира «Гамлет» **А. Блок