В чем виновата Бетти?

Старая заброшенная мельница, находящаяся за городом, зарастает сорняком, а после дождя, или в предрассветные сумерки, скрыта легкой дымкой все еще летнего тумана. Отсюда виднеется высокое тёмно-синее небо, словно ночное, и просторы морей гнущейся к земле, поспевшей к осени пшеницы — золотой-золотой, будто, наоборот, подсвеченной сияющим солнцем. Вдали блестят паутины провода на трассе, застывшие машины, а там, сквозь туман, на холме, черными скрюченными тенями виднеются башни электростанции. Крейг Такер оставляет свой велосипед в траве, возле стены, закрепив подножкой — та звонко щелкает. Велосипед новый, купленный по росту только в начале лета, как и тонкая ветровка, которая, правда, уже успела порваться в двух местах. В шнурках путается травинка; ветреный осенний день (или ночь, неясно) дышит спокойствием, только горный холодный ветер несет за собой шелест зеленой травы и пшеницы с полей, воскресный колокольный звон из города и запах ночной свежести. Крейг Такер проделал путь из города на заброшенную мельницу с конкретной целью, которую он то вспоминает, то снова забывает. Он ничуть не устал, даже спина нисколько не вспотела, хотя он не делал остановок, пока крутил педали. Крейг оглядывается, смотрит вокруг, а потом ныряет в дверной проем, оставляя холмы и поля, там, снаружи, а сам оказывается в темной комнатке, похожей на кладовую. Пыльные мешки и ящики, грабли и тесаки кажутся смутно знакомыми. Хлипкая лестница ведет наверх и Крейг Такер принимает решение подняться по ней. Она сильно скрипит, а следы в пыли говорят о том, что кто-то недавно здесь был. Он оказывается в крохотной комнатке, пропахшей пылью и влагой, где косой потолок давал понять, что это чердак. Единственное окно без стекла пропускает полоску света. Горный ветер гуляет по крыше и водостокам, вьется в волосах, продувает под рваную ветровку. Крейг Такер не ожидал кого-то встретить здесь, или, можно сказать, просто не думал о том, что кто-то тоже захочет уехать в такой ветреный день столь далеко. Но тот, кто высовывается из окна, явно из Южного парка. Мальчишка мелкий и совсем худой, со светлыми волосами, острыми скулами на вытянутом лице, и тонкими запястьями. Раньше он учился с Крейгом в одном классе, но знает Крейг о нем немного: например, что он молчаливый, и что он воровал из магазинов, потому что рос в бедной семье. Однажды в конце зимы они с Кенни стали ближе. А потом он пропал. Кто-то говорил — уехал, кто-то — умер. — Так, — только и говорит Крейг, чтобы не придумывать, что говорить, и в то же время обратить на себя внимание. Кенни оборачивается. Он словно изменился, а словно и остался прежним. Сложно сказать, как и то, какое сейчас время суток, и почему в небе стынет бледно-золотым созвездие, которого никогда раньше не было. Между пальцев Кенни явно зажимает сигарету, и сизый дым уносится наружу, в темно-синее небо. — Зачем ты куришь? — Спрашивает Крейг, хотя его больше интересует, где Кенни все это время был, почему пропал, и когда собирается вернуться. Потом добавляет: — Тебе тринадцать. Вместо ответа Кенни протягивает ему пачку. — Хочешь? — Давай. Крейг подходит ближе к окну. Высокий вид на море пшеницы, холмы и блестящий вдали город заставляют ощутить себя совсем маленьким, словно ребенком, потерявшимся в толпе. Щелканье зажигалки, мерцание огня — и Кенни то ли улыбается, то ли просто кривит губы. Крейг, честно говоря, раньше никогда не курил, и хочет об этом сообщить, но Кенни говорит первым. — Что ты здесь делаешь? — Спрашивает он, и вопрос звучит вполне предсказуемо, очень логично. Потому что когда двое тринадцатилетних мальчика встречаются в таком неприметном месте, как заброшенная мельница, скрытая туманом, это определенно требует такого вопроса. Проблема в том, что Кенни будто говорит и вовсе не про мельницу. Воздух тяжеелет. — Я… — Говорит Крейг, но останавливается, поднеся сигарету к губам. Он знает, что Клайд пробовал курить, и ему не понравилось, а Токену сначала понравилось, а потом нет. Он знает, что пробовал курить и Твик — явно чувствовал вкус табака на губах, но ничего тогда не сказал. Такое было всего один раз. — Я хотел знать… — снова говорит Крейг, проглотив кашель, монотонно, почти не изменяя интонаций, как и положено Крейгу Такеру. И снова запинается. — Нет, я хотел уехать, — заключает он, словно для себя, а не для Кенни. -А я тут живу, — Кенни жмет плечами вроде бы с иронией, но Крейг все-таки оглядывается: в крохотной чердачной комнатке нет ничего, кроме пыли и суетящихся в углах паучков. Ни одного дивана, ни одного книжного шкафа, ни какого-нибудь уютного миниатюрного столика, на который удобно ставить кофе и вазы с печеньем. Крейг смотрит ему в лицо, но Кенни не улыбается, только затягивается крепко так, а после стряхивает пепел вниз. — Понятно, — Крейг решает, что курить — это не его, и выбрасывает сигарету вниз, Кенни следит за ней, потом снова жмет плечами. — Ничего тебе не понятно, — говорит он. — Не понятно, — повторяет Крейг Такер . — Почему ты захотел уехать? — спрашивает Кенни, и Крейга посещают тысячи мыслей. Одна из них, почему молчаливого Кенни Маккормика это интересует. Другая, что он вдруг замучился. Еще одна: слишком много происходило. Но он лишь говорит, смотря на колыхающееся поле: — Ты же почему-то уехал. — Мне пришлось. — Тебе пришлось, — Крейг разводит руками в стороны. Повторять слова Кенни доставляет странное удовольствие, как будто он от этого выйдет из себя и… ничего не произойдет, просто Кенни выйдет из себя. — Может, мне тоже пришлось. Южный Парк иногда становится местом, из которого приходится уезжать, тебе ли не знать. — И для кого еще он стал таким местом? Крейг молчит, смотрит вниз, где ветер копошится в сентябрьской траве. Этого человека зовут Твик. У него глаза зеленые, непослушные волосы, и запястья тоже тонкие — если взять его за них, будут чувствоваться проступающие кости. Крейг до сих пор думает, что для Твика Южный парк стал таким местом из-за него, хотя теперь понимает, что уезжать — это довольно интересное дело. Колокольный звон становится звонче, ветер — шумнее, отчего сквозит холодом. В высоком небе светится незнакомое созвездие, а Крейгу хочется остаться тут навсегда. Как это произошло? *** Несомненно, это начинается еще до того, как лес Южного парка начинает вырубать компания застройщиков «Rideks», а через город строят теплотрассу, по которой целыми днями должны ездить огромные фуры с дровами и углем, сотрясая стекла окон в разноцветных домах и взметая пыль с мая по октябрь. До того, как берег озера Старкс оказывается усыпанным фурнитурой и обломками металлических труб, а само озеро усыхает, становится грязным, и покрывается тиной, и над ним повисает не то смог, не то постоянный туман. То, что Крейг Такер и Твик начинают встречаться в десять лет — само по себе необычно — это такой возраст, когда детям больше интересно внимание и игры на площадках, нежели отношения, а что такое «встречаться», они еще до конца не понимают и понимать, в общем-то, не хотят. Но Крейгу нравится думать, что, когда им исполнится шестнадцать, их отношениям будет шесть. Когда двадцать — десять. И так далее, и так далее. Кто-то в колледже скажет, дескать, что за чушь, как такое возможно? А Крейг так безразлично пожмет плечами. В декабре мороз крутится на улицах, дышит паром на дорогах, хоронит город под сугробами, похожими на белые перины. Декабрь знаменует себя короткими днями и длинными ночами, ленивым апельсиновым солнцем, застывшим над холмами, свежим морозцем по утрам; а еще как бы поцелуями в обе щеки, долгими объятиями ледяными руками, и бесконечными касаниями: по шее, по ключицам, по костяшкам пальцев. Крейг не знает, почему так происходит, почему близость с Твиком оказывается интереснее игр на площадке, уроков в школе и домашних заданий, кружков по хору, ссор с родителями, разговоров с сестрой по ночам, и всего того, что интересует ребенка в одиннадцать или двенадцать лет. Ничего не остается. Остается Твик. Когда-то кто-то говорил нечто подобное: значит, было все, а потом остается лишь кто-то один, и кто-то один занимает все горизонты. Но Крейг не знает, верить ли в это. Он вообще пока не знает, какие горизонты у него есть. Но постепенно умудряется понять, что это правда. Твик закрывает шкафчик, потом открывает снова, потому что он пришел сюда за учебником испанского, а взял цветные ручки, альбом-антистресс и плакат с Мартином Фрименом. Крейг наблюдает за ним, задумавшись. Вокруг школьная суета, какая бывает на больших переменах в средних школах. Это и беготня, и радостные смешки, и чья-то телефонная беседа, и разговоры, сливающиеся в один гул. Выловить отдельные слова из этого гула можно, но едва ли нужно. — Что смотришь? — Спрашивает Твик, захлопнув свой шкафчик еще раз — теперь уже до окончания учебного дня. — Ничего, — отвечает Крейг и думает, что Твик удивительный. Почему, собственно, неважно, но если бы Крейгу пришлось ответить на этот вопрос, он бы сказал: Потому что у него глаза зеленые и запястья тонкие, и потому что он болтает много, и беспокоится за всех, и пытается отучить себя грызть ручки и карандаши, и привычку имеет говорить, что ничего не получится, а потом делать все как надо. И так далее, и так далее. — Задумался. — Надеюсь, обо мне, — Твик протягивает Крейгу руку, тот берется за нее, и в каждом касании есть что-то волшебное, что не показывают в фильмах про Гарри Поттера. Это так круто и здорово — и то, что они могут обнимать друг друга, и что у них есть моменты, проведенные вместе, и что каждое слово становится вдруг особенным. И что весь мир умещается в комнате Крейга, когда он лежит с Твиком на полу, привычно сплетая пальцы, и смотрит в потолок. Мягко светит ярко-желтая настольная лампа, похожая на миниатюрное игрушечное солнце, висит тишина, а за плотно закрытым окном кружат снежные хлопья и горит фонарь. — Сядем на поезд и уедем в Нью-Йорк, — мечтает Крейг, хоть и говорит привычным ровным тоном. — Или в Лос-Анжелес! — Отвечает Твик неспокойно, но о том, что куда-то ехать — это стресс, — умалчивает. — Можно и в Лос-Анжелес. — Наверное! Заведем кошку, или собаку. Кого угодно! — Можно и кого угодно. И все в таком духе. Купим икс бокс, огромный телек на всю стену, поставим бар. С газировкой, естественно — с алкоголем как-то не круто, да и без бара совсем — тоже не круто. Будут тыквы на Хэллоуин и елка на рождество, скорее всего маленькая, большая как-то надоела, да и места много занимает. Будет коллекция кофе, и уж она будет самая крутая, по крайней мере, в городе. Будущее здесь, и Твик тоже здесь, совсем рядом, в этой комнате, в которой умещается весь мир. *** — Значит, ты влюбился, — говорит Кенни Маккормик и бледно его лицо с едва заметными веснушками, словно озарено светом, хотя небо по-прежнему темное, в нем по-прежнему висит неизвестное созвездие. Кенни приглаживает светлые волосы, а сухой ветер все еще сквозит, треплет их во все стороны, отчего жест становится полностью бессмысленным. Кенни сидит на пыльном деревянном полу, его ноги скрещены по-турецки, а в руках карты — они играют в сто одно. Крейг не помнит, откуда он их взял. То ли они материализовались из воздуха, то ли они всегда были у него в руках. Он делает ход — кладет туза. — Интересно, — говорит внезапно разговорчивый Кенни, когда в ответ тоже кладет карту. — В смысле, интересно получается, когда влюбляешься в того, с кем уже пару лет вместе. Крейг задумывается, а точно ли они играют в сто одно? Игра вдруг перестает казаться знакомой, и он кладет карту, которая ему больше нравится. — Весьма, — соглашается он. — Безответно? — Невзначай спрашивает Кенни, потом берет пару карт из колоды. И еще пару. А после, наконец, делает ход. Взгляд Твика говорил о многом, то, как он обнимал Крейга — еще о большем, а то, как ему нравилось подолгу целоваться, запершись в комнате — обо всем. И Крейг вроде как удивляется: — С чего это? — Да нет, всего лишь предположение, — После некоторой паузы говорит Кенни. — Должен же ты отчего-то убежать. Безответная любовь — неплохая причина. — Весьма, — снова говорит Крейг. — Но нет. *** Он оказывается здесь за то, что не совершал. Раньше Твика интересовали компьютерные игры, тусовки на площадке и в кофейне, Крейг, немного успеваемость в школе, и, пожалуй, размышления о том, что может его убить. Крейг всегда знал, что Твику не нравятся шумные общественные движения, где приходилось бы стоять в толпе, а то и появляться в прямом эфире с речью. Но теперь его комната (постепенно и комната Крейга тоже) оказывается заполоненной цветными плакатами с надписями «Не вырубайте леса», «Оставьте природу в покое», провокационными иллюстрациями и бланками с подписями. Твику чем-то приглядываются сосны и движение против их вырубки застройщиками «Rideks», а также он терпеть не может мэра, который все это им разрешил. В той же бочке оказывается Эрик Картман, который пытается найти в этом выгоду, но быстро сливается, и Венди Тестабургер… Потому что, ну, она Венди Тестабургер. За десять дней до того, как Крейг оказывается в библиотеке с тряпкой в руке, он стоял в толпе и мял мокрый снег ногами, пряча леденеющие руки в карманы — холодное весеннее утро встретило их ветрами, низкими серыми облаками и ужасной сыростью. Люди в толпе не были похожи на тех, кто может поддаться горному ветру и замерзнуть — они выкрикивали заученные лозунги, махали плакатами, и вскидывали кулак вверх всякий раз, когда нужно было согласиться с тем, кто вещал с трибуны. Крейг признавал — тех, кому, как и Твику, была не безразлична судьба леса, было достаточно — толпа заполонила всю главную площадь. — Однажды они уже пытались утопить нашу изящную, спокойную провинцию в дерьме! Что у них вышло?! — С трибуны кричала женщина в возрасте с прической, похожей на макароны, и тусклыми, водянистыми глазками, которые она то и дело щурила из-за ветра. Она явно была тем типом человека, который всегда брал на себя смелость делать город лучше, а в итоге разбирал беспорядки и грустно вздыхал. Плакат, похожий на цветастый флаг, который крепился к трибуне, изрядно трепало. Стоило удивиться, что лидер движения не Шейла Брофловски, но ее голос чем-то напоминал интонации той. — Ничего! — Да! — Подхватила толпа, словно единый организм, и разъяренно захлопала в ладоши. — Да-а! — Подхватил Крейг, переминаясь с ноги на ногу. Он плохо слышал, что говорила Не-Шейла Брофловски — микрофон сломался из-за мокрого дождя, а ветер глушил ее голос. Он сомневался, что те, кто стояли дальше третьего ряда тоже все понимали. Но на митингах главное вовремя вскинуть кулак и крикнуть «Да!», а после похлопать в ладоши — это Крейг понял пару минут назад. Надо сказать, что это не Твик его сюда притащил, Твик вообще не имел привычки кого-то втягивать в свои идеи. Надо сказать, что Крейг сам сюда заявился, потому что ему было интересно, что же там говорят с утра пораньше на главной площади, потому что ему было интересно, что за новое увлечение у Твика, и потому что ему было интересно, а не ходит ли Твик сюда из-за Венди. Как оказалось, он выбрал плохой день, чтобы интересоваться, потому что, во-первых: нет, не из-за Венди. Он стоял совсем рядом с Крейгом со своей смешной панамой с картонным деревом на лбу, и взгляд его был устремлен не на Венди, а на женщину с трибуны. Во-вторых, женщина с макаронами на голове вдруг собралась силами, и заорала: — Наш мэр не видит всей ситуации, не воспринимает нас всерьез и не идет с нами на контакт! Мы должны заявить о себе, о нашей проблеме, о проблеме всего города! Мы должны идти на крайние меры, чтобы на нас обратили внимание! — Да! — Крикнула толпа. — Да-а! — Крикнул Крейг. — И сегодня мы пойдем в восточную часть города и разнесем к чертям эти их грузовики, пока они рубят наши деревья! — Что за глупости? — Крейг вскинул бровь. — Мы что, в семидесятых? — Да! — Закричала толпа, разразилась криками, замахала плакатами и зааплодировала. Пока до Крейга доходили ее слова, женщина с макаронной прической спустилась с трибуны, чтобы уступить место своему помощнику — человеку крупному, с квадратным подбородком и одетому по моде двухтысячных. Он продолжил подбадривать толпу, попутно рассказывая план. Крейг схватил Твика за рукав его куртки, чтобы выудить из толпы митингующих, тот резко обернулся и вскрикнул. — Господи, Крейг! — Пошли домой, — сказал тот спокойно, но так, чтобы Твик его услышал. — Ты что, испугался?! Я — нет! — Я нервничаю. — Ты никогда не нервничаешь! Не ври, тебе просто лень! — Он дернул локтем, вырываясь из хватки, и кидая на Крейга такой уничтожающий взгляд, что тот чуть не вздрогнул. Картонную сосну на голове Твика дергал ветер, и она шелестела. — Если хочешь, иди — я тебя не держу! — И отвернулся. — Никуда я без тебя… Его затянуло потоком людей с плакатами, и деваться было некуда. Крейг подумал, а не пойти ли ему и правда домой, в конце концов, Твик справлялся без него и раньше. С другой стороны, раньше до такого не доходило. — Твою мать. Грузовики под натиском митингующих превращались в мессиво: сквозь вой пил со стороны леса было слышно, как всюду хрустело стекло, гремел металл, митингующие выкрикивали лозунги и что-то еще непонятное, слышались удары бит и камней. Улица под восточным лесом превратилась в поле боя людей с машинами. Вход в забегаловку Ройса завалили плакатами и стеклом, прохожие убегали, а те, кто были посмелее, останавливались и снимали на телефоны видео. Крейг ничего не делал. Стоял поодаль, мешался под ногами и старался не упускать Твика из виду: тот орудовал битой, сжав губы, и его картонная сосна на голове совсем помялась, панамка изрядно вымазалась, а куртка порвалась на локте и на груди. В таком же состоянии была и Венди, и остальные участники движения, и Крейгу на секунду стало вдруг правда немного нервно. В конце концов, что-то загорелось, и в воздухе повис запах жженой резины, вот тогда-то вдали и послышался вой полицейской сирены: все отточенными движениями бросились в рассыпную, тогда Крейга посетила мысль, что подобное происходит не в первый раз, и о чем-то Твик все-таки умалчивал. Поймали всего несколько незнакомых женщин, пару мужчин и хулигана Крейга Такера тринадцати лет. Что случилось с мужчинами и женщинами, Крейг не знал, куда их отвезли, что с ними делали — тоже. Он сам дождался в участке родителей, а потом ему назначили сто сорок часов общественных работ за хулиганство. Он помнил, как они после ехали домой, колеса машины сипели, в машине работал обогреватель, а за окнами проносились пейзажи разбитой улицы. — Господи, Крейг, что на тебя нашло? — С переднего сидения спрашивала мать, и качала головой. — Еще одна оплошность — и тебя поставят на учет, ты этого добивался? Господи, что, если бабушка узнает? Я надеюсь, ты не куришь! И не принимаешь наркотики! Томас, поговори с ним, поговори с ним сейчас же! — Сынок, ты принимаешь наркотики? — Спросил отец и включил поворотник. — Нет, пап. — Ага. — Что, ага и все? — Фыркнула миссис Такер. — Да, ага и все. — А Крейга в тюрьму посадят, — безразлично сказала Триша Такер, лбом уткнувшись в стекло и наблюдая, как убирают с улицы остатки мусора. Ее розовая куртка была расстегнута и сползала по плечам. Крейг показал ей средний палец, хоть знал, что она не увидит этот жест. Городская библиотека не тюрьма, и это лучше, чем дом престарелых, куда его отправляют поначалу. В библиотеке ему нравится однозначно больше, потому что после школы он любит тишину, да и задача у него одна — махать щеткой, или тереть тряпкой, где попросят, а в остальное время сидеть тихо и не шуметь. Еще тут он встречает Кенни Маккормика, расставляющего книги по алфавиту, и не знает, радоваться этому, или нет. Наверное, вообще не стоит проявлять какие-то эмоции, потому что Кенни — это Кенни. Он не плохой, и не хороший; не клевый, и не отстойный; У него светлые волосы и кожа, и тонкие запястья. Не такие угловатые, как у Твика, но тонкие. А еще он неплохо вымахал за пару лет — Крейг замечает это только сейчас. — Меня сюда за то, что я пытался спасти природу, — говорит Крейг, смахивая пыль с книжных полок такой забавной щеткой с разноцветными кисточками на конце. Мягкий желтый свет тянется по залу, запах книг и пыли мешается в один. Тут тихо и умиротворенно, пока окна не начинают дребезжать от проезжающих мимо грузовиков, и тогда Крейг думает, что это невозможно — всего десять дней назад быть среди битого стекла и обломков металла, а сейчас находиться здесь, в тишине, и смахивать пыль смешной щеткой. Кенни мельком перелистывает книгу, как будто ищет, что будет интересно для ребенка его возраста, и ставит на полку. Та падает. Кенни смотрит на Крейга, дескать, продолжай. — Ну, мы машины лупили. Камнями и битами. Кенни снова ставит книгу, уже крепче, и берется за следующую из стопки под буквой «R». На ней полосатая обложка и корешок слегка драный. — А ты почему? — Спрашивает Крейг, забираясь щеткой в угол — получается весьма неуклюже. Кенни жмет плечами. Крейг делает предположение: — За то, что не пытался сохранить шоколадный батончик в волмарте? Кенни снова жмет плечами. О том, что Кенни подворовывает из супермаркетов, не знает только тупой. — Знаешь, что самое глупое? Твик сказал, что я сам во всем виноват. Ну, что вовремя не убежал и сам попался. Меня это так бесит, — голос его спокоен, словно у диктора новостей. — Я ради него туда пошел, мог бы хоть спасибо сказать. А то так: «Какого черта, Крейг? Ты что, тупой, Крейг? Почему не свалил, Крейг?». Теперь я хочу, чтобы все эти сосны вырубили ему назло, — Крейг на секунду прекращает орудовать щеткой. Пыль взметается вверх и он чихает. — В жопу сосны, — говорит Кенни и лезет наверх по лестнице. В один из таких дней Крейг моет окна странной скользкой тряпкой и средством для очистки стекол. Окна городской библиотеки выходят прямо на главную улицу и закусочную мистера Шницеля, где попеременно продают то хот-доги, то смутную пародию на японскую еду. Стекла звонко дребезжат, когда снаружи, разбрызгивая весенние лужи и глухо рыча, вниз по главной улице движется вереница грузовиков, груженых рубленными деревьями. Крейг провожает их взглядом. Ветер там, на улице, не пахнет весной, свежестью и тающим снегом. Низкое небо — свинец, словно дым от всех пожаров в мире копится там, вверху, и теперь не видно ни апельсинового солнца, ни янтарных звезд, ни бирюзового неба. Говорят, воздух в горах свежий, никем не тронутый. На деле все оказывается иначе. — Ну вот, вроде неплохо, — говорит Крейг уныло, оценивая свою работу, пока слезает с подоконника вниз, на пол. В начале лета они с отцом всегда разбирают и отмывают гараж, в то время как Триша с матерью косят лужайку. Честно признаться, Крейг бы отдал многое, если бы они мыли закоптившиеся стены чем-то похожим на это средство для стекол, а не просто мыльной водой. Крейг находит свой рюкзак на стуле, потом между стеллажей и полок, где пахнет пылью, книгами и бумагой, находит Кенни. Кенни занимается тем, что расставляет книги на полки по алфавиту. Он заглядывает в одну, перелистывает бегло и чихает от библиотечной пыли. — Эй, — зовет Крейг и тот оборачивается, смотрит на него некоторое время. — Я на перерыв. Хочешь половину моего сэндвича? Кенни кивает (радостно или нет, не понять, но наверняка радостно), опускает книги на пол. — Ко мне, песик, — веселится Такер и зачем-то показывает Кенни средний палец, но тот оставляет без внимания оба жеста. Он мало что знает о Кенни. Знает, что Кенни — близкий друг Картмана и Кайла со Стэном, что он вроде как живет в нищете, и что его младшая сестра — Карен, — иногда заходит играть с Тришей. Он нравится библиотекарше-наставнице с кремовыми кудрями и в очках гораздо больше, чем Крейг, потому что молчит и не имеет привычки показывать ей средний палец. Крейг достает из шуршащего пакета обычный сэндвич с ветчиной; как и обещал, делит его напополам, половину отдает Кенни. Они едят, сидя на полу на своей же форме в крохотной комнатке, обставленной цветами и со старыми книгами на полках, где окно уже вымыто и чуть приоткрыто, крошки падают прямо на пол. Кенни листает детскую книгу с цветной обложкой, и поначалу из звуков — только шелест страниц и тиканье настенных часов. — Я ее стащу, — внезапно оповещает Кенни. Крейг настораживается, но тут же расслабляется. — Зачем? — Для Карен, — хмыкает он и добавляет: — ее все равно никто не берет. Крейг мимолетом смотрит на обложку: такая, по-детски красивая, и название крупными буквами: «В чем виновата Бетти?». Он удивляется: неужели книги нет в сети? А потом вспоминает, что телефон у них с Карен и их старшим братом один на троих. — И в чем же виновата Бетти? — Спрашивает Крейг, дожевывая свою половину, как будто ему есть до этого дело. — Ни в чем, — отвечает Кенни и хмыкает. — Тогда стащи. — Стащу. Разговор себя исчерпывает, но тишина висит недолго. Телефон Крейга вибрирует, правда, тому немного лень ползти до рюкзака. Когда телефон вибрирует второй раз, Крейг со вздохом все-таки делает это. Звонит мистер Твик, и от его голоса Крейг сразу понимает, что что-то не совсем в порядке, но вовсе не догадывается, что именно. Кенни смотрит на него выжидающе, может, потому что видит, что его лицо меняется, а может, просто ждет, что он закончит разговор, и они смогут уйти из крохотной комнатки, пропахшей цветами. «Как тебе сказать, Крейг…» «Ты только не волнуйся». В душе от его слов разворачивается океан, а потом наступает та самая стадия отрицания, потому что Крейг думает: «Не может быть», и это его немного успокаивает. — Что случилось? — Спрашивает Кенни спокойно, а Крейг, если и способен что-то сказать, то он этого не делает. Вытягивает левую руку вперед, показывая выступающие синие вены на бледной коже, и указательным пальцем второй руки проводит несколько раз вдоль. Лицо его бесстрастно, но смотрит он не на Кенни, куда-то мимо него, куда-то на цветок в горшке (или нет). — Твик? — Кенни хмурится, обводя собеседника взглядом с головы до ног, а тот кивает, и на большие движения у него нет силы воли. — Он в больнице? Поехали в больницу — Спрашивает Кенни. — Крейг? Поедем? До Крейга слова доносятся словно издалека. Он не знает, что делать, что чувствовать, и что говорить. «Это все из-за меня?». — Поедем, — соглашается Крейг. Они оставляют эти серо-синие формы прям тут, на полу, и покидают умиротворенный зал библиотеки, выходя туда, где холодный ветер пахнет жженым металлом. Больничный холл узнается сразу и хорошо — тут был каждый и не раз, а за все время тут сменили только картину на стене. Те же светлые стены, те же лавочки-сидения, тот же телевизор с потесанным экраном, тот же вид на дорогу из окна (хоть не на главную). Администратор узнает Крейга сразу, Кенни — не узнает совсем, но сочувствует обоим. В холле они встречают только мистера Твика. — Я знал, что с ним что-то не так, но не знал, что настолько, — комментирует он хрипло, смотря в пол. — Я даже представить не могу, почему: то ли из-за елок своих так распереживался, то ли совсем уже крыша едет. — Может, это из-за меня? — Тихо спрашивает Крейг, но мистер Твик, кажется, его либо не слышит, либо игнорирует. — Нашли в комнате, еще бы чуть-чуть — ну и не спасли бы, — он берется за голову, а у Крейга бежит холод по позвоночнику. — А это друг ваш, да? У миссис Твик приступ мигрени случился, черт его знает… Сейчас, сказали, очнется, и пустят поболтать… В смысле, к Твику. Только, говорят, такой себе из него собеседник будет, но спасут… Спасут, и ладно… и ладно… Верно, Крейг? — И ладно, — повторяет Крейг. Ему то холодно, то жарко. Постепенно уже не верится в собственные отрицания, потому что то, что произошло, то произошло, и от этих событий не спрячешься, не уедешь в Нью-Йорк. Их будущее было рядом, в их руках, вместе с кошками, собаками, большими городами и всем тем, что они придумывали. А теперь Твика что-то гложет, и Крейг не знает, почему, и ему хочется это знать больше всего на свете, но в то же время ужасно боится, что ответ подтвердит его догадки. Крейг признает, что в его голове бардак, но, по крайней мере, его больше не тревожит, что он чувствует не то, что должен. — Эй, — зовет Кенни. Крейг нервно садится поодаль от мистера Твика, потому что ноги подкашиваются и стоять нет сил. Он слышит даже отсюда, как по главной улице снова едут грузовики, часы тикают, по кафельному полу больницы стучат обувью. Глупое совпадение, что рядом не кто-то другой, а Кенни Маккормик, с которым они общаются то не особо, хоть имеют кучу общих друзей. Крейг достает телефон, потом убирает, потом достает вновь. — Я не понимаю, — бормочет он, пытаясь вспомнить пароль — раньше он никогда его не забывал. — Он же еще вчера, такой, мать твою, счастливый, мяч с нами гонял в этой своей куртке драной, придурок. Печенье притащил из кофейни, тараторил про елки свои. Кенни кладет руку ему на плечо, а Крейг смотрит в пол и его пробивает на разговоры. —Не нужно было с ним ссориться из-за того, что я попался. Я же такого наговорил. Почему я вообще… С этого момента где-то распускаются колючие шипы, которые держат Крейга со всех сторон, постоянно напоминая о том, что это он во всем виноват. Ему они не нравятся, но выбраться из них он не пытается, только вздыхает, когда появляется очередная рана. По крайней мере, он рад, что тут он не один. Честно говоря, ему не хочется быть одному сейчас.