Один цветок, второй цветок — у тебя проблемы, Бакуго-кун

Впервые это происходит с Катсуки еще в средней школе. Уже тогда он понимал, что смотрит на Изуку не так, как на других (плевать, мальчики или девочки — ведь больше он ни в ком заинтересован). Сначала был какой-то совсем глупый и нелепый подростковый интерес: какой Изуку на ощупь? У него мягкие волосы? А… губы?.. Они-то какие? Тоже?.. И все быстро набирало обороты, Катсуки и сам не мог уже понять, что это: дурацкое сердце заходится ни с того ни с сего. А еще Изуку вечно говорит о глупостях. И дурацкие его привычки, например, такие, как смотреть по сторонам и описывать все вокруг, или говорить, как все здорово, или просто идти рядом, — раздражали. Дурацкие чувства. Катсуки буквально слетает со ступенек, зацепившись локтем о перрон, и выдыхает сквозь стиснутые зубы так, что у Изуку кровь в жилах стынет: — Повтори. И Изуку неуверенно, с надломом в голосе говорит: — Я поступлю в UA. Дурацкий. Дурацкий Изуку. С ним никто, кроме Каччана, никогда и не дружил. И Катсуки был его лучшим другом, потому что он был единственным. Ну а с Каччаном дружить хотели все: в детстве он придумывал лучшие игры, общительный и с задатками лидера — за таким много кто пойдет. Изуку не знал, кем он был на самом деле для Бакуго, просто существовало два факта: Каччан его терпеть не может, а еще как-то Каччан пытался его поцеловать, но Деку сделал вид, будто не заметил, потому что ничего не вышло и он не хотел, чтобы Бакуго чувствовал себя неловко. Они об этом не говорили, а потом все забылось. И если раньше все было довольно нормально, то потом их отношения ухудшились. Каччан стал злым и агрессивным, близко к себе не подпускал и сыпал оскорблениями, даже такими, которые неуместны (потому что неправда). И это не из-за Деку. У Катсуки со всеми так было. Единственное, что сдерживает Каччана от того, чтобы ударить Деку в скулу, или бровь, или глаз, или челюсть — его красивое лицо. Бакуго никогда не сможет коснуться его так, чтобы навредить. Катсуки давит самую ядовитую свою усмешку: — Ты подохнешь на вступительном, — и впивается пальцами в плечи. И смотрит своими глазами в глаза Изуку: «Ты дебил? Ты умрешь, слабак». — Не неси хуйни, придурок, — Бакуго разжимает руки, ладонь скользит по предплечью вниз. Катсуки усек давным-давно одну вещь: Изуку Мидория не лыком шит. — Тебе… — Деку сглатывает слюну, отходит на шаг. — Не плевать ли? Катсуки подходит ближе, останавливается, когда уже совсем впритык, и склоняется над самым ухом: — Ты очень плохой мальчик, Изуку, — усмехается и добавляет: — Во всех смыслах. — Отойди, — отвечает он и касается груди Бакуго внутренней стороной ладони, отпихивает едва, но Катсуки отходит в сторону сам. Изуку окидывает взглядом напоследок и идет дальше — по лестницам вниз. Первые ростки крапивы сдавили глотку именно тогда. Когда его отвергли. Бакуго знает, что виновен во всем он, но сейчас это ничего не значит: у него безответные чувства и горечь в сдавленном первыми цветами внутри горле. Катсуки уже — идиот, — надеялся, что Изуку никуда не пройдет, потому что без причуды сюда не поступишь. Изуку же слабый. Бакуго часто представляет, что поступит именно он, и тогда он предложит Изуку встречаться, и тот бы непременно согласился. Ну, а Катсуки его тогда бы защищал. Это. Все. Глупо. Ведь Изуку проходит, едва не перегнав Катсуки, проходит. Второе место в рейтинге заняв, он проходит. И потом начался персональный Ад Бакуго Катсуки. Цветы в глотке у него застревают поперек, оцарапывают шипами мягкие ткани, но Бакуго не подает виду. Кашляет в кулак, сразу же глотает кровь и морщится. — Свали, Деку, — он не сдержался, чтобы пихнуть Изуку плечом, когда проходит мимо. Блять, встретил его прямо тут. И опять приступ — Катсуки знает, что скоро станет хуже, все поплывет в глазах, и будет очень долгий отходняк после часового перемещения стеблей внутри: те словно обвивали внутренние органы, они были покрыты мелкими иголками. Бакуго рассмеялся, когда выяснил, что его ханахаки проявилась в виде крапивы и ее соцветий: мелких, белых, шарикоподобных. Но было не так уж и больно, как многим таким же, как и он. Пока не отросли волоски. Впивающиеся в органы, наполненные муравьиной кислотой волоски. Чертовски жжется, отдает во все тело, без преувеличений: чертовы зеленые отростки до такого прижились в организме Катсуки, что чуть ли из глотки не лезли. Поэтому во время приступов все тело ломало, крутило, ра-зъе-да-ло. Бакуго дышит через раз. А потом организм справляется с избытками кислоты, приятного ничего нет. Но что хуже всего — мысли об Изуку. Жутко настойчивые, вызывающие нелепое желание признаться в чувствах, обнять, лю-бить. Бакуго смотрит на Изуку всякий — стоит им оказаться поблизости — раз. И, возможно, это мазохизм. Потому что он знает, что стоит лишь взглядом зацепиться — начнет пялиться, а потом чертова крапива начнет взбудоражено виться-обвиваться вокруг легких. Больно. Но Изуку красивый и боли он стоит. Бакуго думает: «Блять. Люби меня». Изуку с улыбкой на лице машет рукой: «Каччан, доброе утро!» — говорит и скрывается из виду, затерявшись в коридоре среди студентов. Катсуки сжимает в кулаке ткань форменной рубашки, которая едва касается его груди: «Блять. Люби меня». Перед зачетами и экзаменами организовали факультативы, и все толпой ломанулись записываться на все, что было. Бакуго кусал кончик ручки, а потом, подумав, указал-таки в поле, что будет посещать английский. Месяц протянет. Изуку сидит за первой партой, усердно пишет конспекты, которые точно — Бакуго уверен — зазубрит к началу тестов. Дурацкие чувства. Дурацкий Изуку. — Каччан, первую парту запретили занимать. Можно я сяду к тебе? Дурацкий кабинет со сдвоенными местами. — Пле… — он подносит кулак ко рту и громко кашляет. — П-плевать. — Каччан, что там написано? — Изуку дергает за локоть, и под кадыком тянет, а потом словно проехались наждачной бумагой. — Купи себе очки, ботан. Influenza, — выговаривает Катсуки. — А перевод? — Грипп. Даже в кафетерии они с Деку все равно пересекались: в очереди и в проходах между столами. Киришима втирает Каминари какую-то фигню о машинах, Бакуго отворачивается к окну и смотрит на хмурое серое небо, все в тучах, отчего оно казалось размытым. И еще Киришима всегда говорит громко — оглушающе, — но все равно смех Изуку Катсуки различает. Каминари начинает спорить, они оба с Киришимой едва не орут, перебивая друг друга. А Бакуго хватается за глотку: «Только не сейчас», — и он бежит в туалет, проскрежетав стулом по полу перед тем, как подорваться. — Бакуго, что?.. — но он уже не слушает. Невозможно контролировать цветы, нельзя просто сдержаться, чтобы не начать кашлять. Уборная от столовой совсем недалеко, но он едва успевает и, громко хлопнув дверью, сразу же склоняется над раковиной, потому что до унитаза — слишком долго, — у него нет столько времени. Сухие стебли с кашлем под треск откашливаются и выходят сами. Концы у них еще живые. И много-много белых шариков-цветов раскидано вокруг них, они упали и на кафель. Крови не было вообще, Бакуго и не знал, будет ли она, потому что в интернете не читал, чтобы у кого-то росла внутри крапива; но по логике шипов у нее нет — только ядовитые волоски. Поэтому Катсуки был не уверен. — Тебе стоит пойти к врачу, пока не поздно, — Бакуго уставился на стоящего неподалеку, подпирающего проход, чтобы никто не вошел, Киришиму. — Если ты… Хоть кому-нибудь… — Не переживай, чел. Я — могила. Но ты откинешься, если тебе не удалят эту хрень. — Думаешь, я бы не сделал операцию, если бы я не хотел? — ехидно кривится Катсуки и сжимает руками края умывальника. — Ты?.. — Киришима ошарашенно поглядел на него. — Нарочно держишь цветы в своем теле? Ты идиот?! Ты умрешь! — Не… ори так. Нормально мне. Уже полгода с ними живу. И проживу еще. — Почему ты не удалишь их, как все нормальные люди? — Чувства… пройдут. — Кто вообще может быть настолько дорог, чтобы ты?.. — Какая разница. Катсуки обошел Киришиму по дуге и вышел из туалета. А на следующий день Киришима увел его под шумок ото всех и сказал Катсуки: «Признайся ему». И Бакуго закатил глаза. Он признается, и что тогда? «Прости, Каччан, я не люблю тебя, мне жаль»? Он не согласен на такое. Лучше умереть в неведении, с надеждой, где-то там глубоко зарытой, но не вот так. Бакуго не обратится в клинику, не даст согласие лечь на операционный стол. Не даст удалить цветы. Это единственное, что связывает его с Изуку. Даже если убивает — достойная цена, по мнению Катсуки. — Я могу представить, как целую его, — шепчет Бакуго в своей комнате, раскинув руки-ноги на кровати и глядя в потолок. — Я могу представить, что он отвечает, — на грани слышимости. — Я… не могу представить, что он меня любит после всего, — самому себе, когда отвернулся к стенке. Так и заснул, а когда мать разбудила утром, понял, что домашнюю работу на понедельник он не выполнил, да и вообще весь день потерял впустую, хотя собирался сделать все на неделю вперед. Свезло, что в пятницу у них нет уроков никаких, кроме спецпредметов для героев. На третьем году обучения лучшим десяти ученикам выдали сертификаты, подтверждающие, что они могут работать по специальности. Некоторые стали получать миссии, как они с Изуку. И не то чтобы эта миссия как-то отличалась от тех, в которых они участвовали до, но вот только никогда еще их не ранили так, чтобы в глазах все плыло от потери крови. — Катсуки, — позвал Изуку тихо, а потом — криком, когда лезвие едва попало в Бакуго. Сил у Катсуки не осталось, его сейчас точно убьют: не выжать из себя ни искры, организм истощен использованием квирка. Черт, да он и на ногах стоять почти не может. Изуку сначала в одном месте, а через мгновение — уже рядом, отражает удары врага, чтобы Бакуго не задело. Так быстро. Он довольно хорошо теперь может управляться со своей силой, не то, что Катсуки — и он это признает. — Оставь меня, — просит он. — Ни за что! — Изуку сдерживает атаку, подставляясь под нее, и его сшибает — Изуку летит, а Бакуго смотрит. Катсуки впервые убил кого-то. Перчатки, не выдержав взрыва, разошлись по швам и слетели с рук. Проломив череп, он впервые касался головного мозга другого человека. Блять. Люби меня.

● ● ●

Дело замяли. Катсуки никого не убивал, а Изуку отвезли в больницу с переломами. Следователь Бакуго достался очень пытливый — заинтересованный во всем: очередность событий, место, окружение, — и Катсуки едва сдерживался, чтобы не послать госслужащего. Всемогущий с кем-то договаривается за дверью, Бакуго слышит их тихий бубнеж через тонкие стены. — Бакуго-кун, опиши события с самого начала, начиная с того момента, как Вы с Изуку-куном заметили врага и решили напасть. — Зачем? — В смысле, зачем? — следователь усмехнулся, хотя по сжатым на столе пальцам было понятно, что он нервничает, а может, Катсуки его уже и выбесил. — Чтобы сопоставить все события и все верно написать в доклад. Это убийство, Бакуго-кун. — Я все сказал, смысл повторяться не вижу, ведь, — Катсуки выдыхает, — Вы же сейчас производите запись нашего разговора, так? — мужчина сделал краткий кивок. — Значит, Вам ничего потом не будет стоить переслушать ее еще раз перед тем, как писать ваш доклад. Всемогущий, когда они вышли из участка, не задавал ему вопросов и ничего не говорил. Катсуки разговор начинать не хотел и смысла в этом не видел, только спросил: — В какой Изуку больнице? — В «Нокугаве», — отвечает Всемогущий, а в глазах читается: «Ох, Бакуго, мальчик мой», в них читается: «Я все знаю». — Она ближе всех отсюда, — монотонно, ровным тембром. Он рассказывает, как до нее добраться, а Катсуки запоминает. Бакуго бежит в эту ближайшую больницу через целый квартал от него. Мысли в голове отчего-то совсем глупые, дурацкие; он слишком переживает, потому что, если Изуку серьезно пострадал, Катсуки понимает, что не выдержит груза вины — не защитил. Не справился. Не смог. Блять. «Люби меня». Катсуки теперь не кажется это идиотским беспричинным помешательством, потому что, черт возьми, у него чертовы цветы внутри. Изуку не имеет никакого к этому отношения, это все Бакуго — и он сам это понимает. Но все равно горько. Очень… обидно. Катсуки впервые по-настоящему так плохо, потому что он даже эту хренову крапиву столько времени не может решиться убрать: всего-то пройти осмотр и лечь под нож хирурга, но. Пусть Изуку и не знает, но почему он такой отчужденный. Бакуго понимает, что он не самый лучший человек, дурацкий человек; он старается с Изуку им не быть. И все равно все идет не так. Белое здание медцентра, огражденное забором, уже было совсем рядом — Катсуки срывается на бег. Белые, вымытые совсем недавно полы, гардероб, лестницы и лифт. Приятная девушка за стойкой сказала, в какой палате положили Изуку, но вот пропустить Бакуго к нему она отказалась: не положено. — Я про-герой. У меня есть удостоверение, — Катсуки протянул ей пластиковую карточку, всю исцарапанную, чтобы та убедилась. — Послушайте, я все понимаю, но нельзя, — она настаивает на своем и смотрит с сочувствием, поджав губы. — Даже если я его товарищ, не пропустите? Она подтверждает: — Не пропущу. Катсуки сжимает зубы: он не может вот так просто пройти в палату, даже если хочет — только что предъявил лицензию, и нарушить правила будет не очень здорово, тем более только-только покинув кабинет участкового. — Тогда… Что если… Он мой возлюбленный. Тоже не дадите войти, да? Она удивленно взглянула на Бакуго, с каким-то своим нечитаемым выражением. А потом вздохнула, опустив плечи: — Хорошо, но только пять минут. Уже на подходе к палате у Катсуки начало тянуть в груди. Он почувствовал, как нечто колкое трется под самыми ребрами: сантиметровая по толщине стена собственного тела отделяла его ладонь и место внутри, где находился корень этой заразы: в самом сердце — и если выдрать его неосторожно, то повреждения мышечных волокон будут фатальны. Дверь не скрипнула, только лишь механизм дверного замка щелкнул режуще по ушам, когда Бакуго вошел внутрь. Взгляд сразу же метнулся к кровати, на которой лежал Изуку. Он был накрыт большим одеялом по пояс. Капельниц не было, аппарата, отслеживающего сердцебиение — тоже. Перебинтованные руки, одну из которых Катсуки взял в свою и сразу же поднес к губам: вряд ли Изуку проснется, и он решил себе сегодня это позволить. Изуку живой, и кожа, вся в веснушках, у него теплая, а ресницы мелко подрагивают. Бакуго целует расслабленную ладонь, неслышимо ломающимся голосом выдыхает вслух: — Люби меня. Спустя пять минут Бакуго пришлось встать со стула: он поставил уведомление на телефон сразу же перед тем, как войти, потому что знал, что наверняка забудется, и тогда в следующий раз его не пропустят, если он придет, — и он глянул на Изуку напоследок перед тем, как выйти из палаты. А ночью крапива впервые саданула его настолько больно — настолько, что кашель был с кровью. — Ха-х, — вздыхает Катсуки: грустно. — Рано или поздно это должно было случиться. — И, вцепившись пальцами в подушку, беспокойно засыпает, а кровяной след остается на подбородке и к утру, когда Бакуго проснулся, он уже засох в кровяную корку, потрескавшуюся, местами крупно осыпавшуюся — Катсуки растирает ее пятерней в красный порошок. Он собирается, весь дерганый, наскоро чистит зубы и умывается, проигнорировав душ, потому что тратить на него лишнее время не хотел. Бакуго в принципе не любит завтракать: потом в животе неприятная тяжесть — ведь стебли давят на желудок. Потом часа три не проходит. И поэтому, когда мать позвала его к столу, он отказался, отмахнувшись и сославшись на то, что спешит. И он действительно спешил. К Изуку. Не важно, что сегодня занятия, потому что утром в рабочий день вряд ли кому-то придет в голову тащиться к Деку, а значит, они могут побыть немного вдвоем, и никто им не помешает. Даже девушка за стойкой пропустила его без лишних вопросов и сказала, что Катсуки может остаться подольше, если он хочет. Он хочет. Стоило только войти внутрь, как Изуку позвал его сам: — Каччан? — Я, — откликается Бакуго. — Ты не пошел на занятия… — начал Изуку, но Катсуки перебил его: — Чтобы прийти к тебе. Да. Изуку ничего на это не ответил, улыбнулся так, как он всегда это делает, и указал на стул рядом с койкой. Катсуки слишком уж громко на него плюхнулся, хотя, правда, не хотел. Вопрос лежал на поверхности: такой простой, который всегда задают в первую очередь, когда навещают больного, вот только язык не поворачивался его задать — чувство вины, чувство беспомощности и бесполезности давили не хуже мелких белых катышков бутонов, застрявших в бронхах. И все-таки: — Как ты? — А ты? — вторит ему Изуку, а у Бакуго проступают желваки по обе стороны челюсти. Блять. — А ты?! — на этот раз громко. Катсуки, сжираемый тоской, почувствовал укол, хотя и намека на него не было. — Катсуки, — голос Изуку сделался глубоким, мерным и текучим — он говорил серьезно, без привычных смешинок в интонации. — Киришима мне все… Земля ушла из-под ног: Бакуго ее в тот момент действительно не ощущал под ботинками, в коленях его подкосило: «Вот как», — доходит до него. Вырвалось: — Не смей… продолжать… Столько всего надо сказать и в то же время ни слова из себя не выдавить, и из желаний у Катсуки — закричать, потому что это конец. Бакуго в миг встрепенулся: — И что теперь? Пожалеешь меня? Постараешься героически спасти меня? Я не желаю, блять… — Я… Какой из меня герой, если тот… — Заткнись! — Катсуки заорал во все горло, он не собирался выслушивать… это. И они выкрикнули одновременно: — Кого я люблю, умирает!! — Блять, люби меня!! Обеими руками Катсуки вцепился в Изуку — и они смотрели друг на друга, неподвижно и беззвучно. — Т-ты… — просипел Бакуго, — правда, что ли… Изуку притянул его и поцеловал в губы: так, как целуются влюбленные, по-настоящему. — Ага, — кивает и улыбается. Впервые за все это время. Бакуго смог вдохнуть полной грудью.