***
Это никогда не стало бы очаровательной первой встречей с моим сыном, поскольку я чувствовал себя нестройным аккордом, идущим против оркестра, ещё до того, как добрался до больницы. Я оцепенел, раздражён, угнетён и вообще задаюсь вопросом, как я пришёл к такому моменту своей жизни, что, не имея травм, мне приходится быть в пустой больнице. Мои приоритеты уже расставлены, и это стоит впереди работы, потому что, вроде как, подобные вещи должны стоять впереди моей страны. Хотя другие люди не выполняют настолько же важную, как моя, работу, и у них нет к ней такой же преданности. Они воспользуются любым оправданием ради выходного, что является лишь одной из сторон, которой я отличаюсь от других людей. Теперь, когда я здесь, меня провожают до входа в больницу, и я прохожу мимо журналистов на улице. Мне кажется, они жили тут неделями, ожидая этого момента. Все те разочарованные фотографы и новеллисты, которые не могут придумать историю или снять хорошую фотографию, так что вместо этого они приукрашивают реальные события, где нет необходимости в искусстве и таланте. Уловка, которой я пользуюсь, чтобы не рассмеяться им в лицо, — смотреть на ступени и избегать любого зрительного контакта. Хотя я сказал себе, что, когда придёт время, должен буду улыбаться и выглядеть взволнованным отцом, я просто не могу себя заставить. Я не выношу мысли о собственных фотографиях в образе идиота на первых страницах, поэтому пытаюсь выглядеть гордым и отстранённым. Если ты будешь думать определённым образом, есть вероятность, что ты будешь выглядеть так же; я безразличен. Люди выкрикивают вопросы. Они спрашивают, как Киёми, мальчик у меня или девочка? Как зовут ребёнка? Чей на мне костюм? Я не отвечаю ни на один из вопросов. Мои охранники образуют вокруг меня подвижную стену, отталкивая микрофоны в сторону, чтобы я смог пройти беспрепятственно. Оказавшись в вестибюле больницы, я останавливаюсь на мгновение, и люди, занятые своими делами, останавливаются, чтобы уставиться на меня. Пациенты сидят на своих стульях с травмами, ожидая лечения, медсёстры и врачи прижимают к груди планшеты, и я поднимаю взгляд к стеклянному куполу надо мной, только чтобы выбраться отсюда и собраться с мыслями. Мне нужно подготовиться, понять, как себя правильно вести, но я не могу перестать думать о том, что это худшая из когда-либо случившихся со мной ситуаций, в которую я сам себя загнал. Затем я оказываюсь в лифте, и я снова попадаю куда-то, не имея воспоминаний о том, как я попал сюда. Ничего серьёзного, лишь несколько шагов и несколько секунд. В моей жизни пропущены кусочки, словно я дематериализуюсь и рематериализуюсь где-то в другом месте, но я об этом не задумываюсь. Видимо, мой мозг временно отключается из-за скуки. Итак, я в лифте, потому что, очевидно, нужно поторопиться, но я не могу думать ни о чём, кроме секса. Запертый в клетке внутри рассадника заразы с тремя мужчинами. Предполагается, что я так горю желанием увидеть свою жену с ребёнком, что не могу тратить время на лестницу. Мне сказали, что лестница — угроза безопасности. Я иду к палате Киёми и вижу её сестру и мать вдалеке. Все по-прежнему смотрят на меня с осуждением или просто счастливым шоком от поворота судьбы, предоставившего им возможность дышать одним воздухом с кем-то настолько важным и известным, как я. Я прохожу мимо родственников Киёми, не взглянув на них, что, должно быть, поражает их до немоты. Затем я остаюсь один в палате Киёми, пока мои охранники ждут снаружи. Первым я вижу просторы белых ламинированных плиток, слабый запах отбеливателя обжигает мне ноздри; Киёми сидит на белой постели и выглядит лишь чуть менее раздуто, что огорчает меня. В остальном она не изменилась. Накрашенная и напудренная, сладко пахнущая и манящая. Она поднимает взгляд на меня и улыбается. Немного поодаль от неё у окна я вижу колыбель. Отвратительная, коммунистическая на вид вещь, точно кормушка для свиней на подставке, набитая дешёвыми, легко отмывающимися белыми одеялами. — Молодец, — говорю я Киёми. Её улыбка почти полностью уничтожает лицо, пока она снова не поднимает пилочку для ногтей и не сосредотачивается на этом. Я почти смеюсь над ней. Вместо этого я медленно подхожу к колыбели, пока в поле зрения не появляется розовая лысеющая голова, покрытая тонкими волосками, и перекошенное, недовольное лицо. Он выглядит так, словно он так долго находился в ванной, что обезобразился и опух. Макушка кажется мягкой, и я вижу, как под кожей твёрдо бьётся пульс. Я почти ожидал появления мгновенной, как пакетированный суп, любви, но ничего не испытываю. Моя жизнь не изменилась. Скорее, я потерял что-то. Из-за этого мальчика я утратил нечто пока ещё непостижимое и уже чувствую его ожидания, ожидания Киёми, всех остальных, но я не ощущаю никакой связи с этим собранием раскинутых конечностей. Я жалею его вместо того, чтобы любить и быть поражённым крохотными ручками, которые я создал. С таким же успехом он мог бы принадлежать кому-то другому. — Как всё прошло? — спрашиваю я его, затем смотрю на Киёми слишком запоздало. — Я была под наркозом. — Хорошо. — Что ты думаешь? — Он выглядит нормально, — говорю я. Всё так, как я и представлял: отсутствие интереса со всех сторон. Я оставляю колыбель и сажусь рядом с Киёми на очень неустойчивый на вид складной стул. Подтягиваю брюки на коленях вверх, чтобы их не испортить. — Сачико сказала, что у него твои глаза, — дружелюбно сообщает мне Киёми. Я не знаю, правда ли это, я их не видел, и мне плевать, но облегчение Киёми от того, что она снова стала самой собой, можно почти потрогать. — Такая клишированная, стандартная фраза, да? Лично я ничего подобного не вижу. Все дети выглядят одинаково — маленькие старики. Где ты был? Я просила всех, чтобы тебя не беспокоили до утра, но они сказали, ты должен быть здесь. Я начала думать, что они никогда не уйдут, и даже сейчас они ушли домой, лишь чтобы переодеться. — Я спал. — Я сказала, что ты спишь. Тебе не было смысла быть здесь. Я сказала им, что не хотела никого рядом, но меня никто не слушает. — Чувствуешь себя лучше? — Намного лучше, спасибо, — произносит она. Её пилочка скоблит по ногтям, и мне интересно, как выглядят её швы под одеялами и сорочками. Насмешливая улыбка в линии шва, заключаю я. — Они говорят, я могу вернуться домой где-то через день. Снаружи пресса? — Да. — Не знаю, что мне надеть, когда я уеду. — Белое с голубым. — Думаешь? — Платье. Может быть, с английской вышивкой или цветочным узором. — Лайт, я не стану одеваться как мать. — Как мать, с которой они хотели бы переспать, — я слегка усмехаюсь ей на секунду, а затем оборачиваюсь к колыбели. — А ты хочешь? — спрашивает она. Свет застывает на её глянцевых губах и зубах, комната кажется странно туманной и яркой, и Киёми выглядит не в фокусе. Парой недель раньше она жаловалась на то, что к ней относятся как к ребёнку, разговаривают как с ребёнком, и я был единственным, кто относился к ней обычно. «Когда ты сказал, что я была инкубатором, ты говорил лишь то, что думают люди, которые не осознают, что думают. Я всё ещё человек. Под всем этим я такая же, какой была всегда», — говорила она. Я отмахиваюсь от её замечания. — Тебе нужно запутать их противоположностями. Смесь невинности и красоты вступает в противоречие с тем, что они хотят трахнуть тебя, но ты недоступна для них, если понимаешь о чем я. — Потому что я с тобой. — Ммм, — быстро бормочу я под нос и поворачиваю запонку так, чтобы она оказалась вровень с краями манжета рубашки. — Всё более сложно, но отчасти да. Становится тихо. Она кладёт руки на одеяло поверх ног, а я снова смотрю в сторону колыбели, ожидая каких-то воплей, но ничего не происходит. Видимо, быть вытащенным наружу врачами — утомляющий опыт. — Лайт, ты доволен? — спрашивает меня Киёми. — Тобой? Да, — отвечаю я, и она снова улыбается со своей гордостью, воспринимая мои слова подтверждением нашей совместимости вместо того, что я на самом деле имел в виду. — Ты молодец. Нам стоит назвать его. — Мне кажется, ему подойдёт Рэй. — Нет, Киёми. — Тогда реши ты, а Рэй будет вторым именем, — говорит она, взяв прозрачный лак для ногтей со столика (прекрасный выбор). Луч, блять, света. Этому не бывать. Ни за что. — Нет. — Да, но давай быстрей, — прерывает она с пренебрежением, рассекая ногти длинными мазками, точно поджигая спички. — Все медсёстры смотрят на меня так, будто я ужасная мать, потому что ещё не определилась с именем. Оно не так важно, разве нет? Разве я не сделала достаточно? Мне нужно быстро что-то придумать, иначе я застряну с Рэем. — Акира, — говорю я, приняв решение как по щелчку. — Акира? — Тебе не нравится? — Слишком распространённое. Кира, может быть… — Как в слове сияющий? Сверкающий, блестящий, что? Господи боже, Киёми. — Нет, как в слове «свет». Мы возьмём символ для света, не для луны, как у тебя, ибо это глупо. Кира. Мне нравится. — Да, но ты идиотка. Идея назвать ребёнка в честь себя ужасает и привлекает меня. Она предполагает недостаток воображения, но кучу сомнительно хорошего юмора, и я не уверен, что чувствую по этому поводу. Она достала телефон и что-то в нём ищет. К этому моменту я потерял всякий интерес. — Над ним будут издеваться в школе. Если ты ничего не имеешь против этого. — Ха! Оно означает «темноту» в другом языке. О, заткнись, Лайт. Над тобой не издевались, так почему должны над Кирой? Боже, не могу дождаться, когда выберусь отсюда. Ты знаешь, врач сказал, что я потеряла в весе. Я думаю, как только проблема с животом пойдёт на спад, я сброшу на размер от того, который у меня был до беременности. Он ведь весит почти восемь фунтов. — О, это нормально? — Не думаю, но это вроде хорошо. Мне придётся ушить некоторую одежду, но я очень счастлива. — Я имею в виду, его вес нормален? — Да! Хватит беспокоиться! Я бы даже сказала, что он больше, чем надо. Представь себе родить это. Не очень весело, позволь мне тебе сказать. — Ну, технически она не родила его, поскольку ей сделали кесарево. — Алло, Лайт? Привет с земли, Лайт. — Она машет передо мной рукой. Должно быть, я отключился, но я и не хочу быть здесь. Я хочу быть у кухонной стойки Эла, пока он рассказывает мне, сколько денег мальчики по вызову берут за разные вещи. — В любом случае Наоми и моя сестра так ревнуют — ты должен их увидеть. — Потому что ты сбросила размер? — Да, и ещё потому что я мать. У мужчин по-другому. Я достигла всего, чего от меня ожидали, поэтому теперь я могу делать всё что захочу. У нас будет жизнь, Лайт. Она выглядит такой серьёзной и отчаянной. Мой мозг плавает в заполненной жидкостью мембране. — Я думал, мы уже живем. — Я имею в виду, будет веселее. И я могу больше работать, заниматься благотворительностью, бизнесом, получить магистерскую степень, как я хотела, чем угодно. Или я думала балотироваться в функциональную финансовую группу. Ты же слышал об этом? Я резко возвращаюсь к реальности. Мой ужас, кажется, очевиден, раз её лицо становится настороженным и решительным. — Политика? Киёми, ты не можешь идти в политику. — Иногда тебе необходимо вести себя строго, когда людей начинает заносить. Это настолько плохая идея, что я не знаю, шутит ли она. Я не наивен, просто порой пропускаю шутки. — Почему нет? — спрашивает она. — Ты должна быть матерью. — Я могу быть матерью и делать карьеру! Многие женщины делают так, и причём очень успешно, ведь мы способнее. Мужской гнёт утверждает, что мы не можем, но это всё враньё. Я думала, ты будешь мной гордиться. — Ты не… Меня прерывает крик, доносящийся изо рта Саю, когда она вбегает в палату, а следом за ней — Тота и моя мать. Я не думаю, что они замечают Киёми или меня, они все подлетают к колыбели, чтобы уставиться на пополнение в родословной Ягами, как будто у них больше не будет достаточно возможности насмотреться на него за годы. Здесь мало на что смотреть: только восемь фунтов спящего младенца. Если его положить в комнату с младенцами, я бы не смог отличить его от других. Мой отец заходит последним, видит, что вокруг колыбели нет места, поэтому он всматривается сверху с высоты своего роста, видит, что видит, и встаёт позади меня. Всё это я замечаю краем глаза, потому что моё внимание по-прежнему обращену к изменяющимся, лживым выражениям лица Киёми. — Привеееет! О боже, он такой милый! Тота, посмотри! — визжит Саю. Часть меня хочет, чтобы она разбудила ребёнка и я мог увидеть его глаза и узнать, есть ли правда в словах моей матери. Тота кивает головой, соглашаясь с замечанием Саю о том, что он милый. — Ага, посмотри на его маленькие пальчики! — Разве он не похож на Лайта? Ладонь моего отца тяжело ложится на моё плечо, и я поворачиваюсь к нему, словно он незнакомец. Это первый раз, когда кто-то посмел ко мне прикоснуться этим утром. — Поздравляю вас обоих, — говорит он. Его голос глубок от гордости и бессонной ночи. Он звучал так раньше, когда поздно приходил домой с работы, и мать будила меня, чтобы я мог рассказать ему о своих оценках, что через какое-то время стало раздражающим, скучным и довольно оскорбительным. — Спасибо, Соичиро. Каково это быть дедушкой? — спрашивает Киёми, сияя и, может быть, флиртуя, я сейчас не знаю. Я встаю, отчего рука отца падает с моего плеча. — Мы поговорим позже, — обращаюсь я к Киёми. Конечно, это привлекает внимание всех. — Ты уходишь? — спрашивает она. — Мне нужно на работу. — Лайт, ты не можешь работать сегодня! — обвиняет Саю. К сожалению, я никогда её не слушаю. — Мой глава Финансов умер ночью. — Я слышала об аварии, — говорит моя мать. — Он умер? Лайт, мне так жаль. — Спасибо, это настоящая трагедия. Мне нужно вернуться на работу, чтобы передать сожаления его семье. — Он был женат? — Предполагаю, что да. — С твоей стороны это очень мило и всё такое, но что с того? — спрашивает Саю. — Я должен официировать это. — Официировать? — повторяет она за мной. Для неё, как я вижу, это новое слово. Киёми поглаживает меня по руке, поэтому мне не нужно объяснять мою работу сестре. — Хорошо, дорогой. Позвони позже, если сможешь. — Киёми! — выкрикивает Саю, замолчав на последнем слоге. — Мир не останавливается из-за детей, Саю. Лайт должен продолжать работать, чтобы сделать мир лучшим местом для меня и Киры. Это самое лучшее оправдание из всех, что я слышал. Не могу останавливаться, я должен сделать мир лучшим местом для детей. Нет, на самом деле это не так. — Вы назвали его Кирой? — спрашивает моя мать. Ах, да, ещё и это. — Сияющий? — уточняет Тота. Его глаза полны замешательства, и он смотрит на ребёнка, как будто всё сейчас обретёт смысл. Киёми вздыхает, и я вздыхаю по другой причине. Мои часы говорят, что я опаздываю на работу на пятнадцать минут. — Нет, как в слове «свет», — объясняет Киёми. — В честь отца. — Ох! Это очень мило, — говорит нам Саю. — Не правда ли, Тота? — Кира-кира. Блестящий-блестящий? Ага. — Нет. Светлый, — агрессивно повторяет Киёми. Что я сделал не так? — Что? — Нет! Кира значит… всё, забудь, — сдаётся она, взяв журнал из стопки рядом с ней. Мы на обложке. Какая неожиданность. Брешь в облаках на секунду ослепляет меня неиссякаемым белым горячим светом, а затем затягивается, оставляя меня в обесцвеченном и блёклом мире. — Ну, мне кажется, очень приятное имя, Лайт, — говорит моя мать, беззаботно улыбаясь рядом с моим сыном. Мой сын. На самом деле он не мой, он принадлежит всем, и по этой причине я позволил ему существовать. Люди могут со стороны наблюдать, как он, сын Японии, растёт, и пытаться воспроизвести нашу прекрасную семью, пользуясь тем, что есть под рукой. Очевидно, они не достигнут моего успеха, но пусть пробуют. Это должно быть их целью. Я не хочу поздравлять себя с хорошо выполненной работой, но то, что я могу сделать, если пожелаю, удивительно. Когда мы узнали, что Киёми беременна, я попросил определить точную дату зачатия, чтобы вспомнить конкретный момент. Киёми пришла в мою комнату и ушла беременной в той или иной степени. Для меня это интересно. Однако их оценка не была и всё ещё не точна. Когда я принял решение, я позволил Киёми разбираться с деталями и появлялся по зову долга, как только приложение на телефоне говорило, что он настал. Мне весьма нравилась такая рассчётливость. Словно меня призывали осеменить призовую корову, и я полагаю, что так оно и происходило в действительности. Она была полна фолиевой кислоты, и я продолжал представлять, что могу почувствовать на ней что-то металлическое. Принятие 0,4 мг фолиевой кислоты в день серьёзно снижает риск расщепления позвоночника у плода. Она также снижает риск преждевременных родов и рождения ребёнка с расщеплением нёба, врождённым пороком сердца. Ещё Киёми принимала добавки йода, поскольку не очень любит рыбу. Йод необходим для развития мозга плода, что меня особенно беспокоило. Её диета была разработана специалистом, исключала много еды, которая ей нравилась: печень, акулье мясо, мягкий сыр и лакрица. Она также на всякий случай отказалась от яиц. Больше всего меня раздражал тот факт, что она раздула из диеты такую серьёзную проблему, что мой шеф-повар готовил еду для нас обоих в соответствии с ней. Но сейчас результаты тех месяцев здесь, хотя, без сомнения, безумные ограничения продолжатся. Меня переполняют чувства, которые я должен испытывать, но не испытываю. Подозреваю, все отцы лгут, когда говорят о чуде отцовства, или же это то, что постепенно превращает тебя в бессвязное ничтожество слепой гордости и преданности. Со мной такого не случится. — Киёми выбрала его. Имя, — говорю я, решив, что все должны знать о моей непричастности. Меня игнорируют, потому что Саю — самая громкая и больше всех нуждающаяся во внимании. Она с головой увлечена содержимым колыбели. — Ааа, он просыпается? Привееет, Кира! Он просыпается! Нет, не просыпается. Он снова заснул. — Саю, хватит, — резко требует отец. — Я согласен, хорошее имя. — Тогда точно решено, — подводит итог Киёми, посмотрев на меня с деловым выражением. — Пресс-релиз? — Только для этого — нет. Я поднимаю свой портфель, застёгиваю пиджак и коротко целую её в щёку. Я хочу уйти до того, как войдут родственники Киёми. Вероятно, они снаружи сплетничают о том, как Киёми вышла замуж за мужчину ниже своего статуса. Нувориш. Они не видят меня человеком, обязанным всем самому себе, как другие люди; я «нувориш», и я слышал, как пожилая миссис Такада так и назвала меня шёпотом, когда представляла кому-то из своих друзей. Я был «мальчиком Киёми» и «нуворишем», кто «в политике». Тогда я работал лишь в департаменте Иностранных дел, но всё же. Может быть, я могу обсудить родственников своей жены с охраной, чтобы выиграть их сочувствие. До тех пор, пока я говорю о них таким образом, чтобы избежать намёка на критику и раздор. Даже до того, как я выхожу из палаты, моя собственная семья начинает говорить обо мне. — Я думала, он будет немного более взволнован. — Твой брат никогда не был открытым, Саю.***
Моё облегчение от ухода приходит мгновенно. Я замечаю, что могу улыбаться, и отвечаю на вопросы прессы, пока иду к машине, но я жалею, что на мне не другой костюм. Я должен был сначала вернуться в Кантей, чтобы переодеться во что-то более подходящее и менее призванное производить впечатление обыденного волнения. Даже моя сестра подвергла сомнению мой уровень волнения из-за моего выбора костюма. Какая-то женщина пытается подобраться ближе ко мне, чтобы подарить фигурку собаки акита-ину. Сначала я действительно не знаю зачем, поэтому думаю, что она не в себе, с юмором принимая её дар, но потом я вспоминаю, что это принято — дарить новоиспечённым родителям такие вещи на удачу и здоровье. Она говорит мне, что купила её месяцами назад ко дню рождения моего ребёнка, и желает счастья и всего остального. Фигурка сделана из стекла и не совсем оскорбительна для глаз, поскольку собака сидит и её задницы не видно, но я всё равно не люблю собак, если они не использованы в настоящем искусстве и в ироничном смысле. Мне также вручают цветы разные женщины и дети. Мужчина похлопывает меня по спине, когда я прохожу мимо, и я хочу спросить их всех, почему они не на работе и почему их дети не в школе. Стеклянная собака сидит рядом со мной на заднем сидении, и после пяти минут размышлений в машине я прихожу к выводу, что ребёнок не изменит мою жизнь. Телефонный звонок посреди ночи не изменил моей жизни, и я всё такой же, я прежний. Я не утопаю в зыбучих песках, ничего не изменилось. Ко времени, когда я добираюсь до офиса, он стал обычным младенцем, и я не могу найти в нём ничего уникального. Может быть, в нём никогда не будет ничего уникального, что наносит лёгкий удар по моей гордости. Мне бы хотелось думать, что я передал ему что-то, но было бы легче, если бы я не передал ничего. Я могу надеяться только на то, что он будет прилежным и тихим.***
Каким-то образом я пропускаю ланч. Я бросился прямо в свой офис и остался там. Моя секретарша передала мне кучу поздравительных сообщений, открыток и ещё больше оберегов на удачу, некоторые из которых пахнут отвратительно; я думаю, чем меньше меня видят сегодня, тем быстрее это монументальное событие потускнеет в умах людей, и я смогу не повторять одно и то же тем, кто меня останавливает. В моём животе урчит, и я отрываю взгляд от стола, чтобы посмотреть на настенные часы. Обед практически закончился. Эл не позвонил мне, чтобы договориться о встрече, но и я не сказал, что позвоню ему. В любом случае я не хотел тратить время, наблюдая за тем, как он пожирает взглядом тележки с десертами. Я выполнил много работы из низшей части моих приоритетов — некоторые дела, которые оставлял как раз для такого момента, — и прочитал последний доклад Миками. Я достиг многого. Принесённое секретаршей кофе горькое, сожжённое, неприятно пахнущее дымом и в общем ужасное. Оно также сертифицировано свободной торговлей, экологически безопасно и произведено коммерчески независимой компанией, поэтому я советую всем подчинённым покупать кофе там. Мне следует поддерживать местный бизнес. Мне следует когда-нибудь снизить налоги для независимых предпринимателей, но это не стоит в начале списка моих планов. Если я дам кому-то, мне придётся забрать у кого-то. Люди не понимают этого. Каждый из них думает, что именно то, чем он увлечён, — самая насущная проблема, которая обязана находиться в приоритете у правительства, но у меня нет бездонного колодца с деньгами в казначействе. Я предпочитаю сберегать и сохранять. Лучше жёстко экономить в масштабах всей страны, чем тратить несуществующие средства и занимать. Когда Леди переняла власть у прошлого правительства, ей сказали: «Удачи, денег не осталось». Они были примером, как нельзя управлять страной, но Леди выступала за то, чтобы собирать деньги с коммунальных услуг и повышать налоги, которые остро били по бюджету низшего класса, из-за чего появлялись безпорядки. Я предпочитаю повышать налоги для богатых и крупных компаний. У меня нет желания становиться их другом, что кажется мне здравым смыслом. Меня предупредили, что такая политика может привести к оставлению богатыми страны, но мне всё равно. У каждого свои средства. Сильная экономика сохранит стабильность в государстве, и я заставлю людей, у которых есть что вложить, сделать это. Возможно, мне придётся пересмотреть. Мне стоит поддерживать филантропические акции, а не наказывать их за успех, но богатые люди никогда не хотят расставаться с деньгами. Я ненавижу этих ублюдков. К сожалению, они обычно гораздо лучше образованы и более терпимы. Я смотрю на низший класс как на детей-идиотов, у которых никогда не было шансов, и я хочу убедиться, что это не продолжится. Я суровый отец. После десятиминутного ланча я сокращаю дорогу через пиар, чтобы встретиться с Ватари, и ловлю взглядом своё отражение в зеркальном коридоре. Мой костюм плотнее сидит в плечах, что, без сомнения, незаметно для других, но я вижу. Моё беспокойство о том, что плаванье именно так отразится на мне, оказывается обоснованным. Мне нужно поговорить с моим персональным тренером. Он принимает так много стероидов, что в его черепе нет ничего, кроме тестостерона и андростендиона, и он не понимает, почему я не хочу набирать мышечную массу, ведь он хренов идиот с огромными сиськами. Мне очень повезло: у меня отличные гены, и я благодарен своим родителям за то, что они серьёзно задумались о партнёре перед тем, как начать плодиться. Зачем мне разрушать то, что я уже имею, ради слишком маленькой для моего тела головы? Да, он хренов идиот. Полагаю, он голосует за какую-нибудь небольшую расистскую партию и в свободное время тянет на себе грузовики. Я довольно быстро перемещаюсь по пиару, поскольку моя жизнь вращается вокруг встреч, словно в видеоигре, где каждая встреча — уровень, который мне необходимо пройти. Моя награда — сон. Куда бы я ни пошёл, там внезапно повисает тишина, и если я стою неподвижно, люди начинают подходить ко мне, так что я стараюсь этого не делать. Мне хотелось бы думать, что во мне есть чувство неподвижности и вечности, но в конечном итоге я всегда куда-то двигаюсь. Я врываюсь в безопасное пространство лестничной клетки и как раз сворачиваю по кривой на лестницу, когда дверь снова открывается. Я автоматом готовлюсь к спешке, чтобы избежать кого-то, кем бы он ни был, но останавливаюсь, когда слышу того, кто не является нежелательным. — Как всегда куда-то спешишь? — знакомый голос зовёт меня с нижней ступеньки. Я смотрю поверх пластиковых перил, к которым я обычно не прикасаюсь ввиду негигиеничности. — Привет, — говорю я неловко, глядя сверху вниз на Эла, пока нас разделяет половина лестничного пролёта. Он тоже выглядит неловко, но улыбается мне своей ассиметричной улыбкой. Он кажется мне более совершенным в своём несовершенстве после этого утомляющего дня. Он своего рода накатывающая волна, которой ты не можешь доверять и на которую не можешь положиться. Единственная причина, почему я ещё не утонул, — я верно его читаю и нравлюсь ему достаточно, чтобы не смести у меня весь воздух. — Я видел, как ты проходил через отдел. Вернее, я слышал визг всех офисных девочек, поэтому я понял, что это, должно быть, ты. — У меня встреча с Ватари. Я просто срезаю путь, иначе я бы позвонил тебе. — Всё нормально, тебе не нужно передо мной объясняться, — говорит он, глядя под ноги, которыми он шаркает почти смущённо. Я не знаю, что изменилось за те часы с того момента, как я в последний раз видел его, но что-то должно было случиться, чтобы сделать его таким неуверенным во мне и себе. — Я последовал за тобой только потому, что подумал: «Он пойдёт по лестнице. Он здесь ради лестницы». И ты пошёл. Я должен находить удовольствие хоть в чём-то. Моя жизнь очень короткая. — Я пользуюсь шансом, у меня слишком сидячий образ жизни. — Да? Не заметил. Извини, что задерживаю. Иди. Я чувствую, как моё тело порывается вперёд, подчиняясь ему, ведь мне действительно надо идти. — Можем увидеться в четыре, если ты избавишься от Михаэля, — говорю я ему, медленно спустившись на пару шагов вниз, пока он поднялся на пару шагов вверх. Я наклоняюсь через перила, и он берёт меня за запястье. Я пытаюсь отодвинуться, но он оттягивает мой пиджак, чтобы увидеть запонки на рубашке. Они не его. Его голова наклоняется в сторону с горькой улыбкой, словно он этого ожидал. — Иногда я надеваю другие, — защищаясь, произношу я. — Они лучше подходят к костюму. — Он снова поглаживает манжеты пиджака. — С твоей стороны было очень мило даже просто надеть те пластиковые, что я подарил. Я подарю тебе платиновые, как эти. Они платиновые, верно? Очень роскошно. — Мне не нужно ничего платинового. Мне нравится те, что ты подарил мне такими, какие они есть. — Всё равно мне кажется, ты предпочитаешь платину. — Я… э. — Тебе надо идти. — Да. — Ты отец? — он спрашивает. Я киваю. — Поздравляю, — тихо говорит он. Никто не передаёт разочарование так успешно, как он, настолько успешно, что ты чувствуешь вину без причины. — Правда, Лайт. Я очень рад за тебя. — Спасибо. — Ты хорошо выглядишь. Не то чтобы я не замечал такие вещи, но ты выглядишь так же, как когда я в первый раз тебя увидел, и я помню, что ты тогда выглядел очень привлекательно. — Это другой костюм. — О, да. Я знаю, — он снова неловко смеётся. Что с ним не так? — Почему ты так странно себя ведёшь? — Иногда я могу быть приятным. Окей, пиздуй. Почему ты не можешь принять комплимент как все вместо того, чтобы придумывать, что со мной что-то не так, Господи Иису… — его голос обрывается, когда он заходит обратно в отдел и дверь закрывается. Я улыбаюсь.***
И позже — уже почти три — я ухожу от быстрого разговора с Миками. Он подарил мне открытку от себя и Наоми (они подписали имена по отдельности, чтобы показать, что оба рады за меня по отдельности) и пригласил как-нибудь вечером на ужин во французский ресторан в Роппонги. Я дал ему работы. Я улыбаюсь людям на пути, не останавливаясь и даже не замедляясь, пока Эл не появляется возле меня, со слегка сбитым дыханием. — Снова привет, — говорит он. — Знаешь, вот что. Когда я вижу, как ты идёшь, я слышу музыку. — Какую? — Не знаю, но у неё чертовски хороший барабанный бит. Мне нравится твой костюм, я уже говорил? Ты выглядишь очень… по-летнему. — Это голубой цвет воздушных сил. Вивьен Вествуд. — Что ж, спасибо, Вивьен! — смеётся он, приподняв бровь. Мы бросаем взгляд друг на друга, и я на секунду улыбаюсь себе под ноги. — Успокойся. — Я спокоен, Премьер-министр, лишь немного нервничаю. Мне нужно поговорить с тобой кое о чём. — У меня нет времени, только если кто-то ещё не умер, — шепчу я после того, как оглядываюсь назад. — Но я был ужасным человеком, — сообщает он мне, и я смеюсь над мыслью, будто это что-то новое и исправимое. — Я накричал на твоего пресс-секретаря, — продолжает он. — Обругал его, как морской офицер. Я бы предположил, что заслуживаю выговора, как любой другой работник. — Может быть, позже, — произношу я, подходя к офису. Моя секретарша наслаждается своей ролью начальницы секретарского отдела моего офиса, но правда в том, что я повысил её лишь потому, что она самая старая и единственная, кто не жуёт жвачку во время работы. Она встаёт, что делает всегда, как в армии, но сейчас сопровождает это сообщением. — Премьер-министр, звонил ваш отец. Он хотел бы поговорить с вами сегодня днём. — Хорошо, — отвечаю я, открывая дверь в офис. — Премьер-министр, вы не хотите, чтобы вас обвиняли в чрезмерной близости с подчинённым, — заявляет Эл. Я держусь за дверную ручку и смотрю на него, желая упереть руки в бока в готовности к любому его трюку. — Вы же знаете про то, как опасен фаворитизм, и о том, что вы сделали, чтобы его избежать. Я не смог бы жить с собой, зная, что вы относитесь ко мне иначе, потому что цените выше остальных. — У меня правда сейчас нет времени, Эл. Я сказал, что увижусь с тобой в четыре. — Это самый печальный момент в моей жизни. — Он поворачивается к моей секретарше, которая по-прежнему стоит как дура. — Вы, что вы насчёт этого думаете? — Я? Я… Я не… — Эл, иди сюда, — говорю я, шире открывая дверь, пропуская его внутрь. Он закрывает дверь за мной, и самодовольство стекает с него, как пот. — Ты только что унизил меня перед моей секретаршей. — Да, но с любовью, — он улыбается мне, приближаясь подобно охотящемуся хищному животному. — Я не думаю, что ты когда-нибудь научишься. — Научи меня. — Даже если бы я владел всем временем мира, я бы не смог. У меня много работы, а затем я должен вернуться в больницу. — Ты мне не позвонил. Это ранило меня сюда, — говорит он со смехом и драматично прикладывает руку к сердцу. — У тебя был рабочий ланч? — Да. — У нас с тобой рабочие ланчи, и обычно ты не беспокоишься о том, что они превышают запланированное время. — Наши рабочие ланчи немного другие. — И слава богу. Итак, каков же малыш Ягами? — спрашивает он. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на все служебные записки, открытки и подарки, скопившиеся на моём столе, пока я был вне офиса, и занимаю себя вскрыванием писем. — Он… младенец. — Меня беспокоит, что ты не говоришь о нём. — Мне нечего сказать. Он младенец, Эл. — Ты должен гордиться. Разве ты не должен гордиться? Я думал, ты будешь. Я думал, ты изменишься. — Почему? — Не знаю. — Я не отличаюсь от того, кем был прошлой ночью. — Они все так говорят, — сообщает он фактом. Кто так говорит? — И, может быть, они имеют это в виду. Я уж точно. Никаких осложнений не произошло, всё прошло гладко. О, их скоро выпишут из больницы. — А. — Я уверен, мы найдём способ разобраться с этим. — Ммм. Ты уже дал ему имя? — Да. Кира. Ни слова, — говорю я ему, подняв руку, прежде чем он начнёт, поскольку его удивление мгновенно и выразительно. Я пишу символ на задней части конверта и протягиваю ему. — Записывается так. — Весьма эгоцентрично. — Нет, не эгоцентрично. Это разные символы, Эл. Киёми выбрала его. Акира чересчур распросранённое и… — Милое имя, — кивает он самому себе, а потом возвращает мне конверт. — Кира Ягами звучит хорошо, я выпущу ещё один пресс-релиз позже. Предполагаю, ты не знаешь, сколько он весит? Редактор спросил меня о времени рождения, имени и весе. — Не знаю точно. Немного меньше восьми фунтов. Я не знаю времени, извини. — Конечно. Спасибо. Ну, не позволяй мне задерживать тебя. Возвращайся к своему виду профессионального велоцираптора. И не беспокойся насчёт четырёх часов. Если ты не сможешь, значит, ты не сможешь. — О чём ты? — Я пришёл сюда за сексом или чем-то вроде него. Нет. На самом деле я просто хотел поговорить с тобой, но я вижу, что твоя голова сейчас занята другим. — Эл. — Я хватаю его за руку и тяну назад. — Я увижу тебя позже? У себя дома, я имею в виду. — Ты помнишь, когда ты приходил в мой офис и… — Да. Так ты приедешь ко мне? — Конечно. Ты можешь уехать. Мне нужно увидеть Киёми, но я вернусь к семи. Он снова улыбается, но его улыбку нельзя воспринимать как знак, что всё в порядке. Скорее, я чаще воспринимаю его улыбки как знак, что всё не в порядке. Я чувствую, как вокруг меня всё рушится. Я теперь с багажом, и мне плевать на мой багаж и цельную жизнь, потому что они ничего не значат. Это напоминание о том, кем я должен быть и кем не являюсь. Это дыра вечной тоски и вес вокруг моей шеи. Если бы Кира и Киёми умерли, всё бы решилось, и я бы, вероятно, обескровил общественное сочувствие. Я был бы рад. — Ты не выглядишь иначе, — говорит он, убирая волосы с моих глаз. — Не выгляжу. — Ты меняешься. Иногда это происходит внезапно. Я просто проверяю. — Я не знаю, почему ты решил, что я изменюсь. Ничего шокирующего не произошло. Я давно ожидал этого. — Лайт, я знаю тебя и знаю, что ты изменишься. Может быть, не сегодня, не в ближайшие годы, возможно, но ты не сможешь остановить изменения. Я смеюсь, повернув голову в сторону; мой смех звучит пусто и ядовито. Я надеваю и снимаю обручальное кольцо. — Я не изменюсь. Я не счастлив от происходящего. Я приехал туда посмотреть на него, и ты знаешь, о чём я подумал? Моей первой мыслью было: это самая худшая вещь, которую я когда-либо совершал. Кто вовлечёт в это невинного? Я увидел его, и я… мне кажется, то, что я сделал, — зло. Для этого не было причины. — Это не зл… — В любом случае, ты хочешь пойти выпить где-нибудь в четыре? В Клуб? Мы должны поговорить о Финансах и… Я не уверен, что стоит сделать. — С чем? — Мы должны посмотреть дома. Я ненавижу твой дом, и ты ненавидишь свой дом. Найди каких-нибудь брошюр с недвижимостью, хорошо? Но не дерьмовых, и чтобы было не так далеко от Токио. — Окей, — соглашается он через мгновение. Я всё серьёзно испортил. Ёбаные ошибки школьника — отсутствие плавного перехода от одной темы к другой. Теперь его глаза скользят по моему вороту, и я чувствую себя так неуверенно, что по коже идут мурашки. — Где ты был в мои семнадцать? — спрашивает он. — Мне было десять, и, вероятно, я был в школе. — Агрх. — Думаешь, если бы нашёл меня раньше, то тогда избавил бы от нескольких лет трагедии? Потому что ты бы не избавил. Тебя бы арестовали. — Я бы не знал, когда тебе было десять, разве нет? Я бы даже не подумал сделать мысленную пометку проверить тебя, когда ты перевалишь за возраст согласия и будешь способен поддерживать хотя бы слегка интеллектуальную беседу. Ты был бы всего лишь каким-то маленьким мальчиком, и всё. Нет, я просто хотел бы встретить тебя пораньше. До того, как это место сделало с тобой всякое и вещи не были бы… такими, какие они сейчас. — Мне кажется, мы встретились в правильное время. — Всё могло бы быть иначе. — Каким образом? — спрашиваю я, и он, видимо, не знает, что ответить. Сила, с которой я отталкиваю мысли в заднюю часть сознания или сдавливаю их до смерти, причиняет мне головную боль. Ожидание растягивается до тех пор, пока мы оба не можем больше выносить его, и он подходит к моему заварному чайнику, которым я пользуюсь только при острой необходимости и когда мои секретари уже ушли домой. — Я сделаю тебе чай, — говорит он. Что ж, я не думал, что он так легко это отбросит. — Империи построены на нём. Будь прокляты встречи, если бы мы не имели возможности выпить чашку чая. — Ты считаешь меня странным? Из-за того, что я не… Я рад, что всё в порядке, но… — Нет. Под твоей искусственностью ты самый реальный человек, которого я встречал. Я думаю, если бы люди были честны, они бы согласились с тобой. Я не думаю, что быть родителем значит всё то, что говорят люди. Он произносит это как нечто само собой разумеющееся, и я сразу же чувствую себя лучше насчёт своего недостатка эмоций. Дело не в том, что их нет, просто иногда они не те или сосредоточены не на тех вещах и людях. Я чешу за ухом и сажусь на край стола, наблюдая за тем, как он смотрит, как в прозрачном чайнике пузырится и закипает вода; кликает чайник, и он разливает чай по чашкам и размешивает. — Ты опросил своего серийного убийцу? — спрашиваю я. — Того, о ком я упоминал на днях? Да. Давай не будем говорить об этом, если ты сделаешь разговор неприятным. — Я не сделаю его неприятным. Каким он был? Ты видел смерть в его глазах? — я смеюсь. — Его глаза были мёртвыми. Ты когда-нибудь встречал серийного убийцу? — Нет. — Наверняка встречал, просто не знаешь этого, — говорит он, протягивая мне чашку, и снова встаёт напротив меня. — Вероятность говорит о том, что мы можем проходить мимо них на улице, не зная об этом, говорить с ними, не зная об этом. Ты в курсе, почему они меня так очаровывают, Лайт? — Они живут мечтой? — В каком-то роде. — Он предлагает мне кусочек от своей шоколадной плитки, и после того, как я качаю головой, макает его в чай и говорит с полным ртом. — Потому что для того, чтобы стать серийным убийцей, человек должен быть очень хорош в том, что он делает. Для него это как профессия, и в ней нет настоящих эмоций. Это реализация всех его философий без культурных ограничений, поскольку он — самая важная вещь в мире и правила к нему не относятся. Люди — объекты, которые нужно использовать и выбрасывать. Это показывает определённый уровень интеллекта, хитрости и понимания человеческой природы, ведь он должен выглядеть социально приемлемо. У людей есть представления о том, на что похож серийный убийца — Эд Гин или Альберт Фиш, лица такого рода, — но на самом деле формы различны. Люди защищают их не потому, что не верят, что они могут быть убийцами, а потому, что люди не могут поверить, что не поняли и что эти они им нравились, пили с ними пиво, приглашали их в свой дом. Каждому неприятно оказаться в дураках. Тебя не интересует перемена карьеры, Лайт? — Думаешь, из меня вышел бы хороший серийный убийца? — Да, ты был бы лучшим, мне кажется. Возможно, неуловимым. — Я не могу принять это за комплимент… Так каким он был? — Кто? — Серийный убийца. — О, он был очень приятным в психотическом смысле, но ему больше не нужно притворяться, поэтому он просто спятил. — Я вижу. — Значит, ты не возражаешь, что я всё ещё поощряю свои хобби? — Почему я должен возражать? — О, — кивает он. — Что было в Вифлееме? Тебе пришлась по душе мирра, которую один из королей поднёс тебе? — Эл, всё нормально. Я не возражаю. — Нет? Я всё ещё пьян? — Ты всегда будешь хотеть подружиться с омерзительными людьми. До тех пор, пока ты делаешь это ради извращённого удовольствия, а не для того, чтобы защищать их в суде, у меня нет возражений. — Какое блаженство. Ты уверен, что я не пьян? — Я не знаю. Сколько ты выпил прошлой ночью? — Всего лишь бокал красного с тобой. — Этим утром? — Я никогда не пью по утрам, Лайт. Не в рабочий день. — Тогда я бы сказал, что ты не пьян. — Если бы жизнь всегда была такой, мне не приходилось бы пить. Так ты собираешься дисциплинировать меня или нет? — Нет. — Ты вынуждаешь меня воспользоваться большими пушками? — спрашивает он с провокацией. Его чашка стучит об пуговицу на манжете рукава. — В этом нет необходимости, одну я знаю хорошо. — Ужасная шутка, Лайт. Очень оскорбительная. Твоё чувство юмора, когда оно у тебя есть, такое незрелое. Дополняя твой комментарий, ты испытывал мою пушку только во время дружественного огня. Я смеюсь, и это так неожиданно, что похоже на взрыв смеха. Почти так же неожиданно — Эл внезапно целует меня, и, насколько я чувствую, наши рты не подготовлены и шокированы. Также я чувствую шоколад, в связи с чем Эл, вероятно, быстро жалеет. — Извини, — произносит он. — Не извиняйся. Мне нравится, когда ты делаешь это. Но всё же старайся предупреждать. — Нет, — он вытирает уголок моего рта большим пальцем. — Я испачкал твоё лицо в шоколаде. Я выдыхаю ещё один смешок, отталкиваю его руку и рефлекторно вскакиваю, чтобы увидеть моего блядского отца, стоящего в дверном проёме. Пиздец. — Отец! — Дверь была открыта. Твоя секретарша сказала, что ты ожидаешь меня, — произносит он. О боже, что он видел? Почему никто, блять, не может стучать? Зачем мне вообще нужна дверь, если каждый чувствует, что он может просто войти? «Моя дверь всегда открыта» — лишь фраза, на самом деле никто не имеет это в виду буквально. В жизни нет места тонкостям, когда она полна тупиц, верящих в политику открытых дверей. Нет, мне нужно успокоиться. Он ничего не видел. Я могу сделать из этого незначительное событие. — Но… окей. — Твоя мать попросила меня принести это для Киры. Он протягивает бумажный пакет, поэтому я подхожу, чтобы забрать его. Полагаю, мне следует забрать его, но в действительности мне следует делать то, что я хочу. Ничего не случилось. Ничего не случилось. Пока что. — Ползунки? — спрашиваю я, заглядывая внутрь. — Господи, мы уже по уши в них. Можешь поблагодарить её, но пока они нам не нужны. — Ягами-сан, так приятно снова увидеть вас, — начинает Эл, поклонившись моему отцу, когда я прохожу мимо него. — Я… — Я помню вас, Лоулайт-сан. — Увидишь однажды — никогда не забудешь, — говорю я, чтобы ослабить напряжение. Отцу просто не нравится Эл, но это не имеет значения. В лучшем случае он видел только то, как я отталкиваю руку Эла. Видел меня, сидящего на столе и пьющего чай с моим коллегой по работе и другом, празднующими рождение моего сына. Да. Я хочу вскрыть его голову и увидеть то, что он видел. Не зная, я лишь могу вести себя как будто ничего не случилось. Я хочу рассказать ему, когда мать будет в комнате, поскольку с её характером индуцированной комы всё пройдёт гладко. Ничего не имеет значения. Я должен усердно работать и делать то, что делает меня счастливым, сказала бы она. Я не должен думать так о своей матери, потому что она моя мать. Это не совсем недостаток. Это сделало мою жизнь проще, чем она могла бы быть. Я могу сотворять вещи, чтобы они просто понимали, принимали и не волновались о том, что я делаю со своей жизнью. Чтобы они просто были счастливы, что я у них есть. Мне нужен Эл, он необходимость. Я ждал его всю свою жизнь. — Я возглавляю пиар Лайта, — объясняет ему Эл. — Он мой хороший друг, — добавляю я, словно к этому нужна аннотация. — Эл, я позвоню тебе в офис, и мы всё обсудим более детально. — Детально обсудим что? — Дисциплинарное взыскание, — поясняю я, отчего Эл улыбается и склоняет голову перед нами обоими, а потом быстро уходит. Теперь я остаюсь со своим отцом, и пустотой, и пакетом с ползунками. — Ты в порядке, отец? Я снова сажусь на стол, но теперь я так делаю, чтобы по крайней мере к этому не возникло вопросов. Я слушаю и открыт к вопросам, если они правильные, заданные уважительным способом. Киёми сказала, что считает моего отца привлекательным для своего возраста. Я понятия не имею. Может быть, он из тех мужчин, с которыми женщины в своих фантазиях трахаются в пустом поезде без единого произнесённого слова, я не знаю. Я не понимаю женщин, и я не хочу понимать до такой бесполезной степени, но Киёми нравится Нэнси Фрайдей, и я однажды прочитал аннотацию к одной из её книг. Она оставила меня в ещё большей неясности. Когда женщины начинают говорить о сексуальном раскрепощении, мои глаза стекленеют. В любом случае я не знаю, кто мой отец. Он просто массивный и крепкий, как дерево, с седыми волосами и усталыми глазами. — Я не знал, что он возглавляет твой пиар. Я думал, он просто юрист, — говорит он. Я осознаю, что ни он, ни моя мать никогда не отчитывали меня из-за чего-либо, но похоже сейчас меня отчитают, в этом возрасте. — Он адвокат. Лучший в стране. У него своя фирма, но он также работает на меня. Нам очень повезло заполучить его. Он работал на Леди, ты это знаешь. Ты знаешь его по делу несколько лет назад, не так ли? — Он хотел получить конфиденциальные отчёты и доказательства. — Я слышал. — Лжец криминалистики. — Ну, я уверен, у него были причины для того, чтобы это запрашивать. Мне жаль, пап. Я немного занят сегодня днём, но… — У него нехорошая репутация в полиции, Лайт. — У полиции тоже нехорошая репутация, — я улыбаюсь антагонистично и вижу, как к его лицу приливает злость. Я — тот, кто должен злиться. Люди врываются в мои комнаты с готовностью осудить меня. Есть причина, почему я держу двери закрытыми. Ни у кого нет доступа, но все всё равно пытаются ворваться. — Он государственный советник. Что-то ещё? Мне нужно уйти кое-куда через… оу, уже. — Что я только что увидел, Лайт? Я не слышу ничего, кроме белого шума, когда он начинает говорить, но затем моё надёжное чувство пустоты со скрытым притоком чистой ярости снова меня спасает. — Я не знаю. Что ты видел, отец? — спрашиваю я. И это всё. Я понимаю: что бы он ни видел, он не будет продолжать разговор. Он кладёт руку в карман и достаёт два билета из своего кошелька. — Гм… я подумал, не хотел бы ты сходить со мной на ралли в субботу. — Ралли? Ха, что ж, нет, спасибо. Я считаю это пустой тратой природных ресурсов и гламуризацией опасного вождения, поэтому я не должен быть замечен поддерживающим такие мероприятия. И в любом случае вопрос охраны доставит больше проблем, чем оно того стоит. Мы можем поиграть в гольф как-нибудь. Что-нибудь нейтральное. Тебе следует остаться у меня в пригороде. Кому-то следует пользоваться этим местом. — Мне кажется, тебе следует проводить больше времени со своей семьёй. В такие времена тебе нужна семья рядом. — В такие времена? Да, было бы неплохо, но у меня правда нет времени. Я проверю свой ежедневник, и, может быть, мы сможем что-нибудь придумать. — Мы должны поговорить об ответственности и о том, что значит быть отцом, Лайт. Я помню, когда ты родился, я… — Молодец, что помнишь, отец, но ты знаешь, кто я. Я думаю, я знаю об ответственности. — Сейчас самое время начать отстраняться от своих друзей, чтобы сконцентрироваться на семье. Присутствие Киры в твоей жизни станет большим шоком. Твои приоритеты меняются. — Не будь таким покровительственным. — Я не… — Извини, — произношу я, чтобы проверить сообщение, которое только что всплыло на экране телефона. В департаменте Финансов хотят знать, где я. Я должен произнести напутственную речь и поручить кому-нибудь обязанности главы, пока кто-то другой не будет назначен. — Мне действительно нужно идти, — объясняю я в стоическое лицо моего отца, оттолкнувшись от стола. Ему лучше убраться у меня с пути. — Ты должен знать, чего ожидать, — сообщает он мне, не сдвинувшись с места. — Послушай, тебе не нужно мне говорить. Киёми родила ребёнка. У нас теперь есть ребёнок. Твой подход к отцовству заключался в том, чтобы особо не быть рядом. Он на меня не повлиял, отец. Он привил мне трудовую этику, и я благодарен. Но на Саю такого же эффекта он не оказал, но это Саю. Значит, у меня теперь есть ребёнок, но он не изменит мою жизнь радикально. Сейчас мне правда нужно идти. Я обхожу его, чтобы подойти к двери. Мне кажется странным, что ему не пришло в голову спросить меня про мой офис. Вероятно, он думает, что офис достался мне вместе с работой. Иногда я сам забываю об этом. Иногда я думаю, что весь мир — такая же огромная коробка. — Лайт… сын мой. Честно говоря, мне кажется, порой ему нужно произносить это, чтобы напоминать себе, что я его сын. Он потерял всё влияние на меня десятилетия назад. — Это из-за Эла? — спрашиваю я. Возможно, нам стоит поговорить о нём, и потом позже мы придём к выводу, что я был просто уставшим и плохо соображал. — Что? Нет. — Он мой друг, и тебе это не нравится. Ты бы выбрал для меня других друзей? — Я бы пересмотрел его кандидатуру в качестве главы твоего пиара, поскольку, из того, что знаю я, он не достоин доверия. — Ты встретил его один раз, и мне жаль, что он произвёл на тебя плохое впечатление, но я доверяю ему. Пожалуйста, пожалуйста, не приходи сюда без предупреждения и не говори мне, какими должны быть мои друзья, и как я должен вести себя, и что я должен сходить на ралли. — Я лишь хочу дать тебе совет. — Я просил у тебя совета, отец? Извини, мне нужно идти.***
И я не вижусь с Элом в четыре. Он присылает мне сообщение об отмене встречи, пока я разбираюсь с чёртовой катастрофой, которой стали Финансы, но он не объясняет причины. Весь департамент Финансов горит, поэтому неудивительно, что их глава умер, и теперь я не слишком обеспокоен тем, что Эл отменил встречу. Когда всё заканчивается и меня начинает беспокоить, учитывая тот факт, что он ничего не объяснил, я звоню ему в офис. Его там нет, Михаэль осторожно уклоняется от темы, притворяясь, что не в курсе. Эл забирает меня в семь, но мы не говорим об этом. Мы не говорим о больнице, мы не говорим о моём отце. В четверг Киёми и Киру выписывают.***
После эфира Ватари спрашивает, может ли он со мной поговорить. Он такой человек, который подбирается к теме разговора, как водитель без какой-либо формы навигации и дорожных знаков, что требует времени, которого у меня нет. Но, чтобы не откладывать на потом в пользу отведённого времени для встречи, на которую у меня тоже нет времени, я стою в офисном лобби в Кантее и слушаю его болтовню. Надеюсь, в ней есть смысл, хотя мне кажется, что он не важен настолько, насколько он думает. Речь идёт о Финансах и депутате из Теневого, который умер вчера. Я презирал его. Он был хорошим оратором, когда представлялась возможность, но его взгляды были ксенофобскими, а его политические идеи — нереалистичными. Поскольку он был хорошим оратором, я беспокоился, что он может перенять кресло лидера оппозиции. В двух этих смертях нет ничего примечательного, но у них неприятные последствия, о которых мне сейчас и говорит Ватари. Я пытаюсь убедить его, что «проклятие» не вернулось, потому что таких вещей не существует — есть лишь естественные причины, убийства и несчастные случаи. Мы оба замолкаем, когда к нам подходит Эл. Чёрт, на нём Диор. Я стараюсь не смотреть на него, кроме как когда я слегка киваю головой в знак приветствия. — Как вы, Ватари? — спрашивает Эл. — Выглядите хорошо. Надеюсь, вы не будете возражать, если я украду премьер-министра. — Мы можем поговорить позже. Что насчёт пяти? — предлагаю я Ватари. Я не думаю, что могу вынести ещё разговора за один заход. — Нет, нет, всё в порядке. В этом нет ничего особенно важного, — говорит он, поклонившись нам обоим. Я наблюдаю за тем, как он уходит, и задаюсь вопросом, уйдёт ли он когда-нибудь на пенсию. — О чём он? — спрашивает меня Эл. — Старый дурак считает, что проклятие вернулось. — Что ж, должен сказать, у меня проскочила такая мысль. — Эл, ты казался мне более разумным. — Я сказал, что мысль проскочила. Проскочила и исчезла. Но две смерти меньше чем за неделю. Нехорошо. — Это заноза в заднице. Две смерти означают двое похорон. — Мне нравятся похороны. — Он склоняется ко мне, чтобы поведать по секрету. — Мне тоже. В любом случае постарайся замять всё это дерьмо о проклятии, хорошо? До того, как пресса опять начнёт. — Я займусь этим, не переживай. — Пройдём? — спрашиваю я, открывая дверь в пустую приёмную. Мы заходим внутрь, и я закрываю за собой дверь. — Послушай, раз Киёми теперь не в больнице, мы должны подумать об альтернативах. — Каких, молитвы? — Будь серьёзен. У меня некоторое время не будет возможности оставаться у тебя, так что я подумал об отелях, — говорю я, махая очень скучающей рукой. — Рабочие встречи. — Как дёшево. Может, юридические встречи? — Да, просто сделай их официальными. Мне подходит среда. Днём. — Значит ли это, что я буду видеть тебя только по средам? — Нет, но мы не можем позволить себе действовать слишком рискованно. Теперь всё сложнее, потому что Киёми вернулась, но это лишь на пару месяцев. — Мне бы хотелось, чтобы проклятие настигало также жён политиков. — Ты хочешь, чтобы она умерла? — А ты нет? — Да, — произношу я не задумываясь. Это моя мечта, но она не решила бы всего. Элу пришлось бы исчезнуть и вернуться с другим лицом, вагиной, платьем и именем вроде Мицуко. Однако, мой ответ изумляет его. — Ты не должен, Лайт. Она твоя жена и мать твоего ребёнка. — Я знаю, я… Я не хочу, чтобы она умерла. Хватит, блять, меня путать, — говорю я, недовольно ударив его по руке, когда он начинает смеяться. — Всё нормально. Я тоже не хочу, чтобы она умерла, просто так было бы легче для нас. Но тогда тебе пришлось бы решать вопрос владения Кирой, а я не хочу ребёнка в моём доме. — Эл, он не машина. — Я сказал владения? Я имел в виду опеку. Извини. — У меня сейчас совещание. Так что я оставлю отель на тебя. Забронируй конференц-зал с прилегающей спальней, потому что тебе нужно остаться в Токио на ночь. Обязательно скажи им это. — Ну, я не планировал бронировать номер для медового месяца. — Может быть, мне стоит заняться самому, если ты будешь вести себя глупо. — Нет, нет, оставь мне. — Официально, Эл. Запиши в расходы. — Я могу сделать всё официально. Я уже делал так прежде. Я бронировал конференц-залы в отелях прежде. У меня часто были юридические встречи с Леди в то время. — Хорошо, — говорю я, лишь слегка успокоенный. — Хорошо, — он улыбается. Работа выполнена, я оставляю его и комнату и возвращаюсь обратно в теперь пустующее лобби. Только я начинаю подниматься по лестнице, как он кричит мне: — Значит, я не должен упоминать, что мы там собираемся трахаться? Я тут же оборачиваюсь и теряю равновесие. Я хватаюсь за перила, чтобы предотвратить падение, пока он смеётся надо мной в дверном проёме. Он почти сгибается пополам от смеха, и я очень, очень хочу вернуться в эту приёмную, запереть дверь, трахнуть его, убить его и похоронить под бегониями. — Извини, — говорит он. — Просто твоё лицо. Не беспокойся насчёт этого, правда. Я обещаю, что я закажу кофе вместо шампанского и клубники.***
Теперь я начал звонить ему в офис в рабочее время вместо того, чтобы звонить на его телефон. Он стационарный, и у него нет оправданий, чтобы не брать трубку. Это единственный способ следить за ним, потому что мой разум продолжает возвращаться к тому дню, когда его не было в офисе, а я его даже не спросил. Меня злит, что он считает рабочие часы достаточно свободными для того, чтобы делать всё что ему вздумается. В конце концов, я несу за него ответственность и считаю, что государство заслуживает окупку денежной траты. По правде говоря, у меня есть веские основания не доверять ему, и он не там, где должен быть. Когда я звоню ему в офис в пять, Михаэль сообщает, что он на встрече в парламенте. Я решил, что мне всё равно нужно вернуться в Кантей, так что я отменяю Ватари и звоню в приёмную парламента. Что бы вы думали? Он не отмечался. Я не могу спустить с него глаз даже на блядскую минуту. Я проезжаю по ярусам автостоянки Кантея, вижу машину Эла, паркуюсь на небольшом расстоянии между двумя седанами и жду. Я готов пробыть здесь так долго, сколько понадобится. Он пользуется этой автостоянкой всегда, когда он в городе, из-за бесплатной парковки, даже если он не по официальному делу, ведь он жадный мудак. Я жду целый час и в ожидании пытаюсь занять себя работой, но я должен проверять дверь этажа, чтобы не пропустить его появление, так что я потратил час впустую. Когда он появляется, он со Стефаном. Я переполнен злобой, но спасительная благодать ситуации — несравнимое опьянение тем, что я оказался прав. Они проходят мимо моей машины, я чуть опускаю окно, чтобы услышать их, и Эл смеётся в своей неразвеселённой манере, потому что он отворачивает лицо от Стефана, пока смеётся. Стефан кладёт руку на плечо Эла, и Эл буквально склоняется в сторону от её веса. Мне нет нужды слушать их разговор, но я не могу проигнорировать возможность. — Я переключился на декофеиновое, поэтому это больше не проблема, — говорит ему Эл. Стефан в состоянии перманентного веселья, словно он сидит на закиси азота. На нём надето… Бог его знает что. Секонд-хэнд? Какой-то чёрный свитер и чёрные брюки, как будто он считает себя чёртовым Джонни Кэшем. Я не могу видеть его ботинки из-за капота машины, но я уверен, что они дерьмо. Он постригся и, очевидно, отчаянно пытается выглядеть привлекательно. — У тебя благородная голова, — говорит он. Блять, почему кто-нибудь не убьёт его ради человечества? Может, мне стоит. Я не знаю, почему ещё не сделал этого. — Ну, спасибо! — отвечает Эл. Грёбаный ублюдок. — Так как ты на самом деле? — Я в порядке, я не лгал. А ты? Ты лгал? — Нет, я всё ещё нормально… мне нравится твоя причёска. — Эл постригся на прошлой неделе. Также он сходил к дантисту, чтобы поставить пломбы, и был в таком отвратительном настроении, что я весь день держался от него в стороне, но Стефан ведь не делает комплиментов его пломбам. Нет, не делает. Ему не нужно мириться с этим. Никогда не доверяй тем людям, которые не прикладывают усилия к своим причёскам, но всё равно вываливаются из кровати с видом как из рекламы шампуня. Это ненормально и нечестно. — Я родился с ней. — Ха! — Нет, правда. Я родился с полной головой волос, они так никогда и не выпали, как происходит с другими младенцами. — Чрезвычайный случай, — жеманно произносит Стефан. — Я бы так не сказал, — говорит Эл. Льстить Элу — опробованная и проверенная дорога, и если преподнести лесть правильно, то с большой вероятностью на следующее утро можно проснуться в его постели. Я знаю план Стефана. Почему бы снова не поставить на Эла? Он богатый и обладает большим количеством долевых ценных бумаг, Стефан бездомный и живёт у моей подруги. Боже, я ненавижу его костный мозг. — Я всё думал, не хотел бы ты как-нибудь сходить выпить? — Я не думаю, что это хорошая идея, Стефан. — Ты встречаешься с кем-то? — В каком-то смысле. — Оу. — Но всё заранее обречено, по-другому быть не может. — Не может. — Всегда так, — смеётся Эл, снова утопая в притворстве, когда он опирается на свою машину. Я могу видеть их только сквозь салон машины рядом со мной, и я вижу только кого-то, кого можно купить, заплатив верную цену, и кого-то, чьи карманы пусты. Я смотрю на них подобно снайперу. Стефан переминается на месте и смотрит в пол. Это всё очень мило и мерзко. — Я ждал тебя, — говорит он. — Не стоило. — Что ж, кем бы он ни был, я надеюсь, что он достоин. — Он достоин. Я нет. — Я никогда не понимал, почему ты себе не нравишься. — Ты смеёшься? Я люблю себя. — Ага, — произносит Стефан, толкая Эла в плечо. — Что ж, наверное, пришло время мне забрать оставшиеся вещи. — Я не тороплю. Когда захочешь, как я и сказал. Между семью и десятью, с понедельника по субботу, но не в пятницу. И не в субботу, на самом деле. И не во вторник. Дай мне знать. Хэй, давай я тебя подброшу, — предлагает он, открывая дверь автомобиля. Это последняя черта! Никто не подбрасывает своих бывших. Подобное поведение даёт им совершенно неверные представления. — Ты зайдёшь на кофе? У Наоми есть без кофеина. — Я не могу. Я… — Значит, нет. Не надо подвозить, если ты не зайдёшь на кофе, — усмехается Стефан. — Окей, я зайду на кофе. Просто садись в машину и перестань быть таким раздражающим. — Я действительно тебе нравлюсь, да. — Нет. — Ага, нравлюсь. — Нет, не нравишься. — Как я могу тебе не нравиться? Я нравлюсь всем. — Ты как лемур. Мне нравятся лемуры, когда я вижу их в зоопарке в течение пяти минут, но я не хочу заводить лемура. — Ох, — вздыхает Стефан, держа дверь пассажирского сидения открытой. — Нет, это неправда. Ты не лемур, — вздыхает Эл. Честно, я мог бы их застрелить. Я мог бы въехать в них и продолжать давить, а потом сказать, что произошёл несчастный случай, вернуться домой, мирно проспать восемь часов и ответить на все вопросы утром. — Так я тебе всё ещё нравлюсь? — спрашивает Стефан. — Я нормально к тебе отношусь, когда ты не спрашиваешь меня, нравишься ли мне или нет. — Я нравлюсь тебе. — Садись в машину и захлопни рот. Я услышал достаточно. Те же старые скучные разговоры с теми же завитками кремовой лести, которые Эл охотно принимает. Как только Стефан залезает в машину и закрывает дверь, я завожу двигатель и проезжаю мимо Эла, который смотрит на то, как я уезжаю. И мы не говорим об этом. Я ожидаю сообщение, но оно не приходит. Никаких объяснений.***
Наказание — для обычных людей. Я выше него. Когда я осознаю, что думаю сделать и что, если бы кто-то другой это сделал, я бы посчитал его поступок отвратительным, я прихожу к выводу: я выше всего. Почему я должен быть ограничен теми же законами, что и обычные люди? Я Бог — так он сказал мне, потому что знал. Всё было настолько очевидно, что даже он не мог это игнорировать. Би однажды сказал мне, что я люблю, когда меня ненавидят, и я ненавижу, когда меня любят, и я люблю, когда меня боятся, прямо как Эл. И любовь, и ненависть Эла необходимы для меня. Я непреклонный, садистичный, непостоянный мудак, который перережет тебе горло, чтобы выпить твою кровь. Я бесчувственная чума и спаситель — единственное настоящее правосудие. Я бык, стучащий рогами в ворота. Я желаю внимания и только внимания, чтобы питаться и быть им поглощённым. Я презираю власть, потому что я и есть власть. Я не прилагаю усилий к тому, чтобы быть правым и превосходящим. Я не чувствую того, что чувствуете вы. Я не вижу вещи такими же, какими их видите вы. Нет никаких пастельных цветов и цветов радуги. Все цветы умирают, все люди уже мертвы. Я не человек.***
Выходные прошли молча. Я видел глаза Киры, и они его, не мои. Кто-то мог его подменить с того момента, как я видел его в прошлый раз, — я бы не заметил разницы. Он кричит, что выяснилось в первую ночь. С тех пор моя спальня и домашний офис звукоизолированные. Я ещё не начал работать, но я в здании на пути в офис. Люди стекаются внутрь, полусонные, но они оживают, когда видят меня, точно я солнце, их причина для существования, даритель жизни. Всё время я чувствую себя отвратительно. Я забыл, что значит не нести этот тяжёлый вес в самой своей сути. Начало дня было стандартным и лёгким — как влезть в туфли, которые ты уже надевал несколько раз, — но я слышу стук каблуков Киёми по деревянному полу прежде, чем слышу её голос, чего она не знает. Я продолжаю идти. Ей не нравится дистанция, если только она установлена не на её условиях, а дистанция и изоляция были навязаны ей во время её заключения в больнице, поэтому она начала часто таскаться за мной после того, как вернулась. Мне уже плевать. Я ожидаю и ужасаюсь встречи с Элом сегодня днём, что занимает очень много моих мыслей. Друг Тоты — государственный служащий из того же департамента, который недавно был переопределён, с ярко выраженным Адамовым яблоком — придерживает для меня дверь. — Лайт, подожди! — Миссис Ягами! — восклицает мужчина. — Позвольте мне. Мы не видим вас в офисах достаточно часто. Вы как глоток свежего воздуха. — Дерьмо, он не должен был этого говорить. — Потому что я женщина? Или потому что я привлекательная женщина? — спрашивает она. Всякий раз, когда я вижу её сейчас, мои глаза сразу же опускаются к её животу, стабильно убывающему с каждым днём. Она по-прежнему выглядит презентабельно странным образом. — Эм… ну… — запинается он. — Вы не открыли дверь для той женщины минуту назад, но открыли для меня. Не замечаете некоторого непостоянства? — Я не видел её. — Нет, видели. Это из-за того, кто мой муж? — Я, правда, не имел ничего такого в виду. — Что ты думаешь, Лайт? — Не втягивай меня. Я думаю, ты можешь сражаться самостоятельно, — говорю я и ухожу. Так как ухожу я, уходит и она, но только после того, как говорит бедному ублюдку, что она прекрасно может открыть дверь сама. Женщины никогда не жалются, когда я открываю перед ними двери, но я выгляжу красиво, а он нет, вот она разница. Когда я придерживаю для кого-то дверь — для пожилых, немощных, беременных, людей с тяжёлыми сумками или просто женщин, ведь нас всё ещё выращивают с мыслью о том, что это вежливо и что они в невыгодном положении, потому что они женщины, даже мужеподобные феминистки-лесбиянки, — это вызывает улыбку на их лице, которая, вероятно, продержится весь день. Потому что они осознают, что я принижаю себя. Я заметил это, когда мне было около пятнадцати. — Лайт, что думаешь о них? — Что? — произношу я, но вопрос звучит ленивым огрызением. Она указывает на свои ноги и туфли со стальными шпильками, в которые она обута. Я вижу их и думаю о ножах = Би = Эле. — Да, они неплохие. — Я продолжаю идти, и она пытается успеть за мной. Часть меня хочет замедлиться для неё, пока другая часть хочет побежать, просто чтобы она тоже побежала. — Это был урок о равенстве, или он тебе просто не нравится? — Немного и того, и другого. Я хотела уточнить, в силе ли ещё сегодняшний вечер. — О, вечер. Что ты собираешься надеть? — спрашиваю я. Я останавливаюсь у двери в свой отдел, потому что не хочу, чтобы она зашла со мной. Будет трудно заставить её убраться из офиса, как только она окажется там. Она подступает ко мне, улыбается и смотрит, как её руки раскидываются у меня на груди, нарушая порядок моего галстука. — Эм, Киёми? — Да? — Что ты делаешь? — Восхищаюсь своим мужем. — Кому-то необходим урок о равенстве и уважении, — замечаю я. Дверь лифта открывается, и мы оба смотрим в сторону людей, стадом выбирающихся наружу, перед тем как она поворачивается обратно ко мне, чтобы засмеяться. — Красное, — сообщает она. — Я планировала надеть красное. — Плохой цвет. — Он подходит мне. В неполитическом контексте он мой любимый. — Я не знал. — Теперь знаешь. Ты слышал крики Киры ночью? — Нет. — Он точно демон. — С ним всё в порядке? — Младенцы кричат, Лайт. Обычно без причины, — сообщает она мне. Младенцы кричат без причины, и мне кажется, это никогда не меняется, даже когда они становятся взрослыми. — Я в курсе, — говорю я, хватая её руки, чтобы остановить правомерное приставание. — Ты видишь его, только когда он спит, — говорит она дразняще. — Я начинаю его любить, но потом он начинает кричать, и я так благодарна тому, что мы наняли няню. — Я благодарен тому, что моя комната в значительной степени звуконепроницаемая. — Тогда я сплю в твоей комнате с этого момента. — Что как бы уничтожает идею раздельных комнат. В любом случае мне говорили, что они вырастают из этой фазы примерно через тридцать с чем-то лет. Она снова смеётся и проводит рукой вдоль моего галстука. Я замечаю Эла снаружи от лифта, но не знаю, просто ли он подглядывает или хочет со мной поговорить. С закрытым ртом я провожу языком по кромке зубов и упираюсь им в до скрипа вычищенный зубной нитью, пахнущий мятой коренной зуб. Киёми замечает мой сосредоточенный на чём-то взгляд и оборачивается, ища причину. — О, Лоулайт! — восклицает она, машет ему и поворачивается обратно, чтобы заговорщически зашептать: — Вот задание для тебя. Убедись, что он придёт сегодня на концерт, а я приглашу Стефана. — Я не думаю, что… — Забудь, я сделаю это. Лоулайт! — зовёт она, но он уже уходит, заворачивает за угол и скрывается из виду. Киёми, вероятно, никогда не сталкивалась с людьми, осознанно игнорирующими её, и она прикована к месту, совершенно озадаченная. — Оу, это странно. — Сейчас девять утра, Киёми. У него наверняка работы непочатый край. — Он забавный человек. Он был у Наоми на днях и даже не попрощался, когда уходил. — Зачем он был у Наоми? — спрашиваю я. Кофе. Нет. Секс, затем кофе. Мерзкие улыбки, сладкий декаф и награда от шлюхи. Блядская шлюха. Она поворачивается обратно ко мне, приподнимает плечо и склоняет голову, чтобы положить её на плечо на секунду, пока она смотрит на меня как на идиота. Я хочу сказать ей, что я не идиот, но это так. Меня наёбывает позорный человек. Мне интересно, если я расскажу ей достаточно спокойно, может быть, она примет всё как жизненный факт и погладит меня по спине, сказав, что каждый из нас ошибается. Каждый великий человек ошибался. Вместо этого каждое её слово сродни пощёчине, точно парамедик пытается удержать кого-то в сознании. — Стефан, Лайт, ну серьёзно. Они пили «кофе», по-видимому, но Стефан не прекращал улыбаться. — О Боже, я смотрю в пол, частично для того, чтобы мои волосы скрыли от неё мои глаза. Она читает меня правильно и неправильно, но всё равно пытается говорить успокаивающе, чтобы перетянуть на свою сторону. — Хэй, я ненавижу сводничество так же, как и ты, но мне нравится Стефан, и я хочу, чтобы он остался. Если Лоулайт заставит его остаться, то этим двоим потребуется профессиональная помощь. Лоулайт твой друг, я знаю, но он сделал ошибку. Помоги мне немного? Только с этой маленькой вещью. — Киёми, Стефан… мне кажется, Стефан всё ещё состоит в ЦРУ, работая под прикрытием. — И что? — Только он очень плох в этом… Подожди, что ты имеешь в виду под «и что»? Тебя не шокирует? — Нет, не особо. Ты подозреваешь каждого, и тебе он никогда не нравился, но он мой друг, и я бы знала, если бы он всё ещё работал в ЦРУ. — Люди не склонны рекламировать то, что они работают в секретной службе, Киёми. Он не должен подобраться к нам слишком близко. Он уже достаточно близок к нам. — Стефан не шпионит за нами, не будь глупым. Ты всё ещё переживаешь насчёт той женщины, Уэди? Слушай, он хорошо ладит с Кирой, и если у него появится причина остаться, значит, он не сможет быть в ЦРУ, разве нет? Дай ему работу помощника или что-то вроде. Он хорошо ладит с Кирой? Я знаю, что Киёми передаст Киру в руки любого, словно он подарок будущему, только ради шанса поговорить с кем-то, не отвлекаясь и не обременяя себя им. В первую очередь она Киёми, во вторую — жена и едва ли — мать, но я не хочу, чтобы Стефан находился рядом с чем-либо моим. Он вторгается и медленно проникает, прикасаясь ко всему, что принадлежит мне, и это вопрос времени, когда он доберётся до меня. — У меня нет работы помощника для твоих друзей. Кроме того, она была бы ниже его квалификации. — Тогда охрана. — Нет. Мне нужно идти. Я опаздываю. — Ланч? — У меня будет встреча. Да, у меня будет встреча с Элом в отеле. Мне интересно, кто из нас первым сломается. Может быть, он встанет у окна и признается в том, что говорил со Стефаном, что они пили кофе, а затем он ушёл. Он любит меня. Я поверю ему и с благодарностью забуду все эти запятнанные кровью мысли в своей голове. Как я могу страдать от того, чему он решает сдаться? Меня это никогда не беспокоило. «Стефан не прекращал улыбаться». Я хочу… Киёми вздыхает и делает из этого костюмированное представление. — Тогда я просто пойду по магазинам. — Отлично. Да, — говорю я, открывая дверь. — Так красный подойдёт? — Что? — Красный. Вечер. — Как хочешь. Неважно.***
— Ммм… ты такой… — Если скажешь «такой узкий» или подобную хрень, я въебу тебе по лицу. Глядя вниз в его неистовые глаза, я разрываюсь между тем, чтобы ударить его, и тем, чтобы рассмеяться, так что я скатываюсь с него и смеюсь сам себе. Как только я оказываюсь на спине и освобождаю его, он садится и встаёт со своей липкой пошлостью. Я не вижу, как он заходит в ванную, только слышу щёлканье выключателя света и глухой шум воды. Я не знаю, кончил ли он. Я не знаю, кончил ли он, потому что я не обратил внимания. Кажется, да, но я должен был убедиться. Мой смех превращается в беспокойное, но устойчивое дыхание. Теперь я знаю, что убью его. Если не сегодня, то в другой день. Я планировал убийство в своей голове так много раз, что это уже должно быть похоже на пересматривание сна при наличии сценария. Я убью его, и в этом не будет ничего сложного. Я сяду рядом с его остывающим телом, наслаждаясь тишиной, которую может принести только смерть, потом я продлю номер ещё на несколько дней и перенесу тело в запертую ванную, буду задерживаться там по часу и медленно расчленять его, чтобы из своего портфеля разбросать кусочки по всему Токио. Для больших кусков я мог бы использовать дорожную сумку. Выброшу в мусорные баки, завернув в пластик. Свалю суставы в озеро и похороню части в лесу рядом с его домом, чтобы их могли погрызть животные. Положу его голову и руки под мои половицы. Я забуду о нём, пока мне не придётся переезжать, и тогда он поедет со мной. Он и то, что я сделал. Никто никогда не узнает. Никто никогда не подумает, что я ответственен, потому что моё лицо не похоже на лицо убийцы и у меня нет мотива. Я не знаю, что случилось с главой моего пиара, но я знаю, что он напрашивался на неприятности. Я предупреждал его. Все предупреждали его. В конце концов он возвращается в комнату, хотя, кажется, прошло немного времени, от влажности его ноги выглядят слишком длинными и нелепыми. Из-под бока я вижу тень, как узкий вытянутый прямоугольник. Моё лицо вжимается в подушку, когда он улыбается мне через зеркало и выставляет палец в сторону своего отражения, как пистолет. — Бах, — говорит он, продолжая держать свою руку так, указывая на себя, словно он не хотел этого. Мои глаза расширяются, я чувствую, как на лице появляется удивление, но затем я чуть улыбаюсь, и он забирается обратно на кровать, садится рядом со мной, ещё слегка мокрый, не обращая внимания на капающую с волос воду, пока он проверяет свой телефон. — Я позвонил тебе в офис в пятницу днём, и Михаэль сказал, что ты ушёл, — говорю я, пристально наблюдая. — На ланч, да, — отвечает он спокойно. Что ж, он провалился на этом. Посмотрим, насколько глубоко он сможет себя закопать. — Он сказал, что у тебя был назначен врач. — Не врач. Мне пришлось сходить к остеопату. — Ты повредил спину? — Видимо. — Ты не упоминал. — Не было возможности. Это несущественно. — Где у тебя болит? — Здесь, — говорит он, нажимая на основание позвоночника, насколько я могу судить. Учитывая то, что он только что делал, тот остеопат, должно быть, был волшебником, или Эл сидит на охуенных обезболивающих. — Что он делал? — Воздействовал на неё. Делал то, что делают остеопаты. — Может, тебе стоит сходить к врачу и провериться ещё раз. — Нет нужды, мне уже гораздо лучше, — сообщает он мне. Его палец тащится по экрану, пока он проверяет отчёт о трафике. Затем я оказываюсь в ванной, хотя я не знаю, как там оказался. Мой разум по-прежнему блуждает в тумане мыслей о методическом убийстве, пытаясь пробиться здравым смыслом и сказать мне, что на самом деле это невозможно, я реагирую слишком остро, я должен доверять ему, я должен оставить его, нет, всё в порядке, убей его. Какое оправдание я найду для того, почему ванная должна быть закрыта? Было бы так легко, если бы не было чёртового тела. Очищая себя от него под душем, я понимаю, что не могу сделать этого. Я не хочу этого, но мне следует достать пистолет и убить его, а затем засунуть пистолет себе в рот. Мне было так стыдно, что пришлось покончить с нами обоими — вот, что они подумают. Произошедшее всегда будет висеть над моим сыном. То, что я сделал, попытки понять, в то время как он ещё слишком молод, чтобы осознать причину, по которой его отец выбрал не наблюдать за тем, как он растёт, не помогать с домашней работой. Но вот что имеется: он устроится на работу, он может жениться, у него могут быть мои внуки, а я умру на пенсии, тогда то же самое произойдет и с ним. Это всё, что есть. Может быть, однажды он поймёт. Конец всему, прежде чем всё превратится в дерьмо. Вернувшись в спальню, оставив мокрые следы на ковре в ванной, я думаю, что мои мысли настолько сильные — они окрашивают воздух, но Эл всё ещё лежит здесь, в ожидании. Я никогда бы не подумал, что тот допрос приведёт к этому. Я не хочу умирать. Я не хочу, чтобы Эл умер. Я намереваюсь начать одеваться напротив зеркала. Мои волосы ещё влажные и оставляют прозрачные пятна на моей рубашке, пока я несу её, но я слишком отчаянно хочу убраться отсюда. Эл наблюдает за мной с кровати, и его лицо такое белое, что он уже выглядит мёртвым. Он держит мой телефон, протягивает мне, и я беру его, не сказав ни слова. На экране фотография Киёми и Киры, которую Киёми сделала прошлой ночью. Это должно быть очевидным, что она сама сделала её, а не я, и поставила на обои в качестве шутки. Ну, я воспринял как шутку. Я чищу телефон каждый день, но сегодня ещё не сделал этого. Тот день, когда мне стоило. — Киёми… — Ты уходишь? Ты только пришёл, — прерывает он меня зло, указывая на перекинутые через руку брюки. Если бы только он ничего не говорил. Если бы только он позволил мне уйти с достоинством, тогда он тоже смог бы уйти, и мы оба могли бы ещё немного подышать. Что угодно было бы лучше этого. Я не хочу видеть его снова. Я хочу уйти, уволить его, держаться от него подальше, заблокировать телефонные звонки, никогда больше не слышать о нём и не видеть его, высмеять его обвинения в прессе, может, завести ещё одного ребёнка, чтобы доказать их ложность. Ему наскучит, и он уберётся, уберётся из страны, уберётся из моей жизни. Конец. Через тридцать лет я буду гордым отцом на свадьбе. На моих коленях будут сидеть дети, разделяющие мою кровь. Их не существовало бы, если бы я не принял решение и не пошёл по жизненному пути, который, я знал, я должен был принять вопреки Элу. Назло ему я умру, окружённый людьми, которые любят меня, а он умрёт один. Он умрёт первым, и, возможно, я узнаю об этом и с трудом вспомню о нём, не почувствую ничего. Это видение будущего заставляет меня испытывать скуку и холодеть изнутри. Мне нужно алиби. Я никогда не думал, что Эл будет стоять у меня на пути. Нет, моя жизнь у него на пути. — Я приехал сюда сорок минут назад, — говорю я, быстро надевая рубашку. — Где тебе нужно быть? — Аа, что-то с благотворительностью. Люди с проблемами психического здоровья ставят оперу, чтобы собрать денег. — Боже. Быть премьер-министром просто ужасно. — Опера ещё и традиционная. Если хочешь, можешь прийти. Киёми хочет, чтобы ты пришёл, — тут я останавливаюсь. Он смотрит на меня ожидающе, задаваясь вопросами в голове, приходя к выводам, замечая слабость, не понимая, но решительно настраиваясь понять меня до смерти. — Эл? — Да? Мои глаза, по ощущениям, полны воды, которая просто поглощается обратно, когда я возвращаюсь к своим запонкам. Грёбаным запонкам Эла. Дешёвое дерьмо, которое я теперь ношу не задумываясь. Я пытаюсь представить то время, когда мне не надо звонить ему, потому что отвечать будет некому, и это причиняет мне такую боль, что я едва могу дышать. Я смотрю в зеркало. — Стефан будет там. Киёми хочет, чтобы ты… — Что она хочет, чтобы я сделал? — Она хочет, чтобы ты пошёл с нами. Ты мог бы поговорить со Стефаном, было бы не так плохо. — Ха. Нет, не думаю. — Может, он даже облапает твою ногу. — Моя нога уже сыта, спасибо. И я не думаю, что Стефан к вам присоединится. — О? — Грубо говоря, я бы удивился, если бы он присоединился. Нет, я устал. Психически нездоровые люди, поющие для меня и потом ожидающие моих денег, не решение. Извинись за меня перед Киёми. — Окей. — Так я увижу тебя завтра? — На ланче? — спрашиваю я, буквально набрасывая на себя брюки. Я нахожу благотворительный значок в кармане, мне стоит нацепить его, но он ужасен. — Да. — Нет, я имел в виду… — Блять, — ругаюсь я резко. Капля крови собирается на моём большом пальце, и я трясу рукой, чтобы отвлечь себя от эха неожиданной колющей боли. — Уколол себя в палец значком. Нахуй эти благотворительные значки. Прости, что ты говорил? — Ничего. Как Киёми? — Выглядит нормально, — говорю я, пожимая плечами. — А что? — Просто спрашиваю. Ты бы предпочёл, чтобы я не упоминал твою жену? Нам стоит сделать вид, что ты не женат и у тебя нет ребёнка, что это всё неправда? Я обманываю себя, Лайт? Мои глаза сужаются, и руки опускаются вдоль тела. Здесь так темно, что я освещён лишь полосой дневного света, просачивающейся сквозь щель в шторах, но, помимо этого, в комнате царит мягкость и усталость поздней ночи после хорошего дня. Такого дня с изнуряющим солнцем, и облаками, и целующим бризом, который оставляет тебя с ощущением, что ничего плохого никогда не происходило и не произойдёт — всё это лишь истории. И ты доволен собой, чувствуешь себя завершённым и ложишься спать, продолжая чувстовать это. Ты счастлив и не хочешь ничего больше, чем есть уже. Я мог бы сейчас быть счастлив, но он не позволит мне. Где-то в проводах есть разрыв. Электричество спотыкается и прыгает вместо того, чтобы соединять нас, потому что мы не заземлены, как должны. — Это не о Киёми. Ты хочешь, чтобы я остался здесь до тех пор, пока тебе не наскучит и ты не решишь уйти? Мне нужно уйти. Не потому что я хочу, а потому что я должен. — Да, да, моё сердце обливается кровью за тебя, — он машет рукой и ложится обратно в свою могилу, чтобы погрузиться в какую-то грёзу, в то время как вороны каркают снаружи над слабым шумом уличного движения. — Я просто не представлял, что в этом возрасте буду встречаться с кем-то, чтобы потрахаться в номере отеля. — Я не слышал твоих жалоб прежде, но ты был слишком занят, трахаясь в номере отеля. — Иди нахуй, — говорит он, используя слова как таран, бьющий об мою голову. — Давай не будем. У меня нет на это времени. — Я знаю, что у тебя нет грёбаного времени. — Ты хочешь, чтобы я отменил вечер? — И расстроил тех людей? — спрашивает он, его голос вибрирует в ярости. — Да. — Ты не даёшь мне повода поступить так. Не думай, что можешь заставить меня делать то, что ты хочешь. Те дни действительно прошли. — Я не думаю, что когда-либо обладал подобной властью. — Может, хватит? Какие новости! Ты был манипулирующим ублюдком по отношению ко мне с самого начала. — И тем не менее ты до сих пор продолжаешь возвращаться, не так ли, Лайт, — ухмыляется он, но ухмылка тут же переходит обратно в печаль. Отлично, я рад, что ему грустно. — Хочешь поговорить о чём-то? — Нет. — Спроси меня. Я видел твою машину. Ты знаешь, что я не ходил к остеопату. — Нет, ты был со Стефаном. Ты мог бы сплести эту ложь, Эл. Ты мог бы сделать её правдоподобной, вот только я видел тебя. — Да, и тебе мерещатся разные вещи. Ты снова стал меня преследовать? — спрашивает он. — Мне хотелось бы знать только за тем, чтобы в следующий раз попытаться сделать для тебя слежку интереснее. — Ха. Ты бы хотел думать, что я преследую тебя. — Неужели? У тебя нет никого более важного для преследования? Вроде того биллборда с твоей фотографией? — Отъебись. — Или, может, кого поприятнее. Венерину мухоловку. — Если бы я хотел преследовать кого-то более важного и приятного, чем ты, я мог бы сразу заскочить в камеру смертников и поискать там. — Оох. Можем подождать минутку? Я хочу поплакать, — говорит он, затем грубо трёт свой лоб, точно в раздражении. У меня нет выбора, кроме как носить эти запонки. Как только я доберусь до офиса, я поменяю их. Я брошу их в пепельницу. — Он думает о том, чтобы вернуться в штаты. — Чтобы снова стать частью ЦРУ? Я так рад за него. — Он никогда не уходил из ЦРУ, — говорит он мне. Что ж, это, должно быть, неловко для него. Я смотрю на него в зеркале, затем смеюсь, так что он продолжает: — Но всё не так, как ты думаешь. Он винит себя, даже если он не виноват, но я не мог сказать ему этого. — Похоже, у вас сложилась милая беседа. Каково тебе быть использованным? — Ты хочешь, чтобы я сказал, что чувствую себя идиотом? Я не чувствую. Я знал, что-то было не так, поэтому я поселил его к себе. Лжец знает другого лжеца. Полагаю, это довольно забавно. — Да, забавно. — Я снова смотрю на себя в зеркале, обрамлённым как на портрете, и делаю аккуратный узел галстука. — Ты трахался с ним? — А тебе бы хотелось узнать. — Да, хотелось бы. — Что ж, к сожалению, я предпочёл бы оставить информацию при себе. Или не удостоить тебя ответом, как тебе больше нравится. — Значит, нет, — я улыбаюсь в зеркало. — Бьюсь об заклад, не из-за отсутствия желания попробовать. — Ага, Лайт, я бы с удовольствием. Это всё, о чём я думаю. — Но ты пытаешься обойтись мной, пока он не освободится? Я понимаю. — Ты помогаешь скоротать время, — соглашается он ожесточённо. — Оу, ну, я бы не хотел тебя задерживать. Я бы не хотел вставать у тебя на пути. Ты можешь идти куда хочешь, Эл. — Сегодня ты редкостный ублюдок, — говорит он, удивлённый моей реакции, потому что, вероятно, считает, что заслуживает награду за службу государству. — И когда хочешь. Тебе понравился твой законопроект, Эл? И это благодарность, которую я получаю. Ты знаешь, я… мне правда интересно, ради чего я всё это делаю. Я смотрю на тебя и не знаю, о чём я думал. — Очнись. Я стараюсь ради тебя. — Конечно. Я устал от вранья. Куда бы я ни посмотрел, везде ложь. — Тогда у нас больше не будет лжи, — говорит он. Любой другой поверил бы озабоченности и рвению на его лице и в голосе, но не я. Я не могу. Я снова вытираю свои волосы полотенцем. — Кругом грёбаные лжецы. — Лайт. — И ты самый худший из них, Эл. Ты самый худший, — говорю я громко, но моё лицо возвращается к тому же пустому состоянию, когда я поворачиваюсь к зеркалу. Я использую свои пальцы вместо расчёски, чтобы отшлифовать свои волосы и превратить их в гладкий шлем с боковым пробором, как у Эла, понимаю я. Я выгляжу совершенно другим человеком. — Просто трахнись с ним, ладно? Может, тогда он оставит меня в покое. Постарайся. — Хэй, мне жаль, но к чему всё это? Ничего не произошло, хорошо? Я не упомянул о том, что встретился с ним, потому что… — Хватит, — затыкаю я его быстро, повернувшись, чтобы уставиться на него, пока он не замолкает. Он обижен и мягок, но только потому что я не слушаю его дерьмо, так что я возвращаю взгляд к своему отражению и успокаиваю себя, проведя пальцем по лбу. — Я не лгу тебе, Лайт. — Не возражаешь, если я тебе не поверю? — Нет. Не возражаю, — он вздыхает грустно спустя мгновение, потом наливает себе стакан воды, который он держит и созерцает на своих коленях. — Мы должны поговорить о… — О тебе и твоих фантазиях? — Дай мне, блять, закончить! О расследовании Уэди. — Что с ним? — спрашиваю я, глядя на него. Он улыбается, удовлетворённый моим вниманием. — Оу, теперь ты отменишь вечер? — Посмотрим. Он тебе что-то сказал? — Я говорил, что не доверял ему. Я всегда чувствовал, что он что-то скрывает от меня. Недоверие создаёт ужасные ситуации, и оно разрушило наши отношения — мы согласились на этом. Что абсолютно не имело к тебе никакого отношения. Сюрприз, сюрприз, он чувствовал так же в отношении меня, поэтому мы поделились друг с другом самыми глубинными тёмными секретами, — говорит он мечтательно, опираясь на ладонь. — Ну, некоторые я выдумал. — Что он сказал? — Отмени. — Я не могу. — Значит, придётся подождать, как и мне. — Я под подозрением или нет? — спрашиваю я, но он лишь улыбается мне, пока мои руки не каменеют от желания убить его настолько, что я прячу их. — Скажи мне. — Как ты убил её? — Я… я не убивал. Они всё ещё считают, что я это сделал? — Ты можешь рассказать мне, — шепчет он блудливо. — Из-за этого я бы полюбил тебя ещё больше. — Я не убивал её. Эл, ты играешь со мной? Они правда думают, что я убил её? — Я не знаю, — отвечает он лениво, склоняя голову в сторону. — Я слышу только кусочки, но, честно сказать, Стефан был довольно озабочен. — Эл! — кричу я на него сверху, но он ожидал этого и удерживает мои предплечья в стороне от себя, как в кандалах. Мой рот дрожит от выдыхаемого воздуха и гнева, пока я ищу в его глазах что-нибудь, но в них ничего нет — только чёрные дыры в центре широких, круглых белков и тёмно-серое кольцо тлеющего углерода. Я ненавижу его так сильно за то, что он растягивает каждую мою пытку. За то, что он получает похотливое удовольствие от процесса. — Ты не под подозрением, — говорит он. Я задерживаю дыхание до того, как не испытываю облегчения, но оно переходящее. Он снова может лгать. Моя голова всё равно падает на его грудь, и здесь я вдыхаю тёплый воздух, желая принять его слова за правду. Он целует меня в макушку, и я думаю, что никто не мог бы быть столь жестоким, обманывая и отнимая правду у другого человека подобным образом. Никто не стал бы относиться к любимому человеку как к йо-йо. Затем он говорит мне в волосы. Я пытаюсь отпрянуть от него — от того, что он говорит, — но он держит меня на месте, заставляя слушать, и это всё так, точно он знает каждую мысль в моей голове. — Ты знаешь, если бы ты убил меня, тебе бы пришлось избавляться от моего тела. На нём бы повсюду остались улики, ведущие к твоей двери, точно по дорожной карте. Тебе бы пришлось в одиночку порезать меня в ванной. Это единственный способ, при котором у тебя был бы шанс… — Хватит, ты, чокнутый урод, — кричу я, сумев вырваться, и его глаза расширяются в удовольствии и удивлении. — Я думал, тебе нравятся подобные вещи, — говорит Эл, закусив губу, прижимаясь лицом к подушке, которую он держит почти как любовника. — Она пахнет тобой. — Ты ублюдок, ты ублюдок. Я поворачиваюсь к зеркалу и спешно заправляю рубашку в штаны и надеваю ремень. Я не хочу ничего другого, кроме как убраться отсюда, даже если я буду выглядеть растрёпано. Мне просто нужно выйти из комнаты. Но неожиданно он оказывается за моей спиной, и я вижу лишь часть его лица в отражении. — Ты убивал в своей голове, — говорит он мне. — Ты убийца во всех отношениях, кроме одного. С таким же успехом ты можешь сделать это по-настоящему. — Нет. — Ты так близок, Лайт. Ты можешь отпустить себя. — Заткнись. — Может, я сплю с ним. В доме Наоми, но она не сказала тебе, потому что это всё ещё не твоё дело, насколько известно всем остальным. Почему тебя волнует, что я делаю? Мы друзья, разве нет. Но, между нами, ты ничего не получаешь даром, так что, может, я переспал с ним ради тебя, или, может, я сделал это, потому что хотел. Я уже не знаю. Может, я не спал с ним вообще. Что ты думаешь? — Я думаю, что ты сделал это. Потому что хотел. — Тогда ты неправ, — говорит он и садится на край кровати, небрежно выпив воды, глядя на меня. — Он предложил мне переехать с ним в Нью-Йорк. — И ты переедешь? — Ты знаешь, что нет. — Ты очень хорош в том, чтобы садиться в самолёт без предупреждения, Эл. — А ты очень хорош в том, чтобы обрюхатить свою жену, но я… — он останавливает себя. Я снова расслабляюсь и спокойно обуваю туфли. — Что-нибудь ещё? — спрашиваю я. — Нет, только то, что расследование закрыто. Причиной смерти стал тромбоз глубоких вен, вызвавший сердечный приступ. — Значит, всё это впустую. — У тебя настоящий талант быть таким неблагодарным или не чувствовать облегчения, когда ты должен. Они по-прежнему считают, что это был кто-то в правительстве, но не могут доказать, и сверху сказали, что любое дальнейшее расследование не стоит потенциального ухудшения отношений с тобой. Большая Восьмёрка и всё такое. — Они не могли решить этого раньше? — Они считают, что сенатор был убит твоим правительством, Лайт. — Ну, я этого не делал. Никто из моего правительства не делал. Но они так считают и всё равно не станут ничего делать? — Ради большего блага, да. — Из-за финансовых причин. Они считают, что я совершил убийство, но они ничего не станут делать, поскольку их действия могут повредить торговле? Знаешь, Стефан мог бы просто спросить меня вместо того, чтобы через тебя следить за мной месяцами. — На самом деле они подозревали Миками, считая что он действовал по твоим приказам. Видимо, я был просто совпадением. Когда в Бюро об этом узнали, они попросили Стефана работать над делом из моего дома, чтобы приблизиться к подозреваемому. И я знал об этом. Я знал об этом. Я сдал тебя ему, потому что ты заслуживаешь каждого наказания, которое может быть вынесено. — Спасибо. — Он оказался более интересным, чем ты думал. Теперь ты понимаешь, почему он мне нравился? А ещё Америка. Америка на моём столе. Он думает, что новая жизнь была бы полезена для нас обоих. Вероятно, он прав. — Может, тебе следует поехать. — Может и следует. — Ради возможности. — Хммм. Но я вложил в тебя так много времени, и теперь ты подводишь меня. Не похоже на действия любящего создателя. Бросить тебя. Но я не знаю, Нью-Йорк может оказаться приятной переменой. Возможно, нам обоим стоит двигаться дальше, как мы жили без тебя. — Заткнись, Эл. Я говорю тебе! — Я размышляю об этом, а тем временем он оттрахивает меня так, что мне больше не надо думать. Уникальный способ убедить кого-то, не так ли? — говорит он, затем бежит к двери, чтобы остановить меня. Сейчас я готов уйти без моего портфеля и пиджака, мне плевать. Мне нужно уйти. — Нет, нет, нет, я заказал тебя на два часа, и я получу два моих часа. Отмени. — Нет. — Тогда я позвоню Стефану. Было бы стыдно позволить этой комнате зря пропасть. Я готов на ещё один раунд. Те же действия, другое лицо, а? — Выражение его лица меняется на то, которое я видел уже множество раз. Его голова мягко ложится на дверь, пока он стонет и мычит с закрытыми глазами. — Мммм… Стефан. — Ты блядский… — А потом я позвоню Киёми. Пожалуй, я могу позвонить ей сейчас. Дать ей знать, чем занимался её муж… о, почти пять лет. И он не шутит. Он идёт к кровати, поднимает телефон, просматривает и набирает. — Отдай мне! — требую я, потянувшись к его телефону, но он легко уходит в сторону, прижимая его к уху. — Звонок пошёл. Ооох, напряжение. — Эл, положи трубку. — Отмени. — Нет. — Какая жалость, — говорит он, пожав плечами. — Ты не можешь поступать так всякий раз, когда ты не получаешь того, что хочешь! — Не могу? — спрашивает он. — О, привет. Я мистер Лоулайт, я хотел бы поговорить с миссис Ягами, если она свободна. Да, спасибо, я подожду, — говорит он кому-то на линии. Мой рот открывается. — Я в ожидании, — радостно сообщает он, положив руку на телефон. — Ты знаешь, какой нехороший шёпоток я услышал недавно? Пока я пытался получить информацию от Стефана ради тебя, ради тебя! И я, блять, ненавижу это, Лайт, потому что из всех людей он не заслуживает подобного отношения, но я всё равно делал это. И Киёми зашла поговорить с Наоми о том, как ты начал становиться лучше после рождения Киры. Как она думала, что у тебя был роман на стороне, но больше его нет. — Я никогда не говорил, что у меня был или не было романа на стороне! — Но ты сделал что-то, что заставило её думать, что у тебя его больше нет, а ты должен делать всё наоборот! Я видел вас сегодня… — его слюна попадает мне на лицо, его черты лица обезображены гневом и предательством. Но это не так! Я не сделал ничего, что позволило бы Киёми прийти к такому заключению. — Я не… Снова с пугающей скоростью он меняется в поведении, превращаясь в приятного человека, с которым я никогда не встречался, и говорит в телефон: — Да, извините, я ещё тут. Нет, я могу подождать. Пока он отвлечён я бросаюсь за телефоном, хватаю его, обрываю звонок и выбрасываю его на другую сторону комнаты. Вместо того, чтобы вернуть его, Эл бежит на меня, хватает меня за талию и впечатывает спиной в стену. Я отталкиваю его и бью так сильно, как могу, но он, кажется, едва замечает, поэтому я бью его снова, ожидая и надеясь получить реакцию, а он лишь потирает челюсть и смеётся надо мной. — Лайт, ты такой предсказуемый. Тебе стоит выучить новые приёмы. У Стефана они есть, спроси его. — Моё безумие переполняет меня. Я просто хочу получить признание, извинение, правду, но не получаю ничего, кроме презрения, лжи и угроз. Я толкаю его, пока он не ударяется об край кровати и не падает на неё, извиваясь подо мной, словно бешеное существо. Я разбил его губу, и это шокирует меня до спокойстивия, которое перенимает Эл. Я думаю, что сейчас мы снова могли бы потрахаться, и всё, возможно, было бы прощено. Списано на немного необходимой интенсивности. Я скажу ему, что люблю его и буду поздно, но сегодня вечером я всё равно пройду по ковровой дорожке под цвет платья Киёми. — Мне кажется, это причиняет больше боли тебе, чем мне, — говорит он. Его грудь вздымается и опускается с подчёркнутыми регулярностью и темпом. Я хочу, чтобы всё закончилось. — Тебе так кажется? — Я знаю это. — Езжай в ёбаную Америку! — Возможно, я уеду. Будь осторожен со своими желаниями. У тебя не было бы ни малейшего представления о том, что тебе делать, если бы я уехал. Ты бы снова стал для себя незнакомцем. — Со мной всё было прекрасно! — Да, окей, с тобой всё было прекрасно, как скажешь. Ты просто асексуальный мудак, который думал лишь об одежде, деньгах и о том, чтобы сделать для себя имя, потому что ты эгоист, Лайт. Ты пытаешься оправдаться всеми этими великими идеалами, но это всё для тебя самого. Ты хочешь, чтобы люди видели, кто ты есть, но знаешь что? Если бы они видели настоящую картину, им бы не понравилось то, что они видят. Секс для тебя был лишь валютой, в зависимости от обменного курса, и более великие люди, чем ты, умерли без того, чтобы кто-то помнил их имена. Ты был бы прямо как они, если бы не я. — Заткнись, Эл! Ты не знаешь, о чём говоришь. — Ты собираешься что-то сделать или что? — Да, выдавить твои глаза, чтобы они не смотрели на меня так. Краем глаза я вижу, как что-то тёмное появляется из стены, но я уже привык. Я вижу вещи. Может, всем что-то мерещится, но они не говорят об этом, а просто принимают как данность, и мне следует. Когда я вижу темноту, это всегда знак того, что я делаю правильное решение. Теперь я понимаю. — Нет? — спрашивает меня Эл. — Временами ты такое разочарование. Во все, блять, времена. Проходит секунда, и теперь мои ладони смыкаются на его горле. Я взбираюсь на него и сажусь на его ноги, сжимая коленями бёрда, чтобы удержать на месте. Мои руки сжимаются на его горле до тех пор, пока я не прощупываю кожу до хрупкого хряща, и теперь я понимаю, как это просто, как это всегда было просто. Все те возможности, которые у меня были, и я сдерживался из-за чувств, которых, может, и вовсе нет, и из-за законов, которые неприменимы ко мне. Этот человек — определение пустоты. Я убедил себя, что люблю его, но самое большее — я лишь восхищался им, и как всякий герой он обязан был провалиться в моих глазах. Мои руки сжимаются ещё сильнее, и я закрываю глаза. Он отчаянно борется со мной, но из-за паники у него не получается ни за что схватиться или сделать что-то, кроме как бить меня по рукам. Он пытается меня пнуть, но не может, сжатый кулак бьёт меня по голове, соскальзывает, но я едва чувствую. Я слышу, как он хрипит моё имя дважды, скрипя от агонии и близости смерти — она просачивается из него так свободно, и я вытягиваю её к себе — и я знал, что он умрет идеально. Мои руки сильнейшие из рук — лучше бы кто-то отрубил их, когда я родился. И в этот момент в мире нет ничего прекраснее. Я вжимаю его в матрас, но он сопротивляется, поэтому я вытягиваю угол подушки из-под его головы, и он задыхается от внезапного прилива воздуха, пока я снова не отрезаю его. Я опираюсь всем своим весом на подушку и на его лицо внизу, вся эта белизна. Он даже больше не человек. Я принял решение, и я контролирую судьбу. Я отвлёкся лишь на секунду. Я просто отвёл глаза от дороги на секунду.