***
Мне снится Пенбер. Мы в его старом доме, но его стол пропал и кровь стекает вниз по стенам и пачкает мои ступни. Он говорит мне то, что сказал однажды, когда был жив: «Политика — ничто иное, как секс и власть». Секс и подлость компенсируют бесцельность людей, и мы должны их жалеть. Они занимаются этим, потому что незаконное возбуждает и заставляет чувствовать себя могущественными — то, что депутаты любят больше, чем деньги. Люди, которые иначе были бы недоступны, доступны сильным. Он говорит мне, что я должен этим пользоваться. Кажется, я уже пользовался, но я отклоняюсь от темы. Я открываюсь ему, говорю, что люблю только одного человека и это плохой человек. Он не понимает, никто не понимает, что это для меня значит. Это не тёплый комфорт, как у других. Это не совместное использование ресурсов. Это я, вынимающий из себя всё своё, перекладывающий в хрустальную вазу, очень осторожно поставленную на каминной полке, и я, говорящий ему: «Только не разбей. Это меня убьет». Всё содержимое — то, кем я не стал, но мог бы быть. Пенбер просто кивает, так что я сдаюсь. «Я спрошу у Эла», — последнее, что я ему говорю. Чего-то не хватает. Каждый день я просыпаюсь, чувствуя себя немного иначе, чем накануне. Я набрасываю идеи, и они кажутся мне бессмысленными, но также правильными. Они могут обеспечить мне третий срок, и четвёртый, и пятый, до тех пор, пока я жив, потому что никто не может сделать то, что могу сделать я. Я нескончаем, вечный диктатор с Элом в качестве моего консула. В последнее время я записываю мысли и идеалы Пенбера. Когда мы говорили, казалось, они были и моими тоже. Раньше я просто не мог их озвучить, потому что они были моими в секрете, и никто не мог понять. В ночь, когда Пенбер умер, он сказал мне стремиться к правде и правосудию и никогда не забывать причины. Но я забыл. Где-то далеко звон раздражает мой слух, и я, видимо, бессознательно зажал подушкой голову, чтобы его заглушить. Как только я снова начинаю погружаться в темноту, кто-то наклоняется надо мной, прижимая мои кости к матрасу, а затем поднимает подушку с моего лица. — Лайт, твой телефон. Почему Эл не может взять инициативу на себя, как обычно, и швырнуть телефон через всю комнату? Вместо этого он протягивает мне вибрирующий и кричащий предмет и ложится на бок, чтобы наблюдать за тем, как я страдаю. Звонок уходит на голосовую почту, но я увидел, что это была охрана, поэтому отправляю им сообщение, в котором говорю, что остаюсь здесь, не звонить, я позвоню сам. — Охрана, — объясняю я. — Ты очень важен, — говорит он мне похотливо. Боже. Снова? Он упирается своими костлявыми локтями в мою грудь, полулежа на мне. Я знаю, что это не его вина, но то, как он наблюдает за мной, меня раздражает, когда он даже этого не скрывает и к тому же использует меня как стол. — Если бы у меня был пистолет, я бы засунул его тебе в рот, — шепчу я, заставляя его улыбнуться. И себя. Он убирает локти, чтобы я больше не чувствовал себя загарпуненным, и облизывает мой сосок. Вместо того, чтобы быть полностью вовлечённым в дело, я думаю о том, что уже давно должен был принять душ. — Учитывая, как я себя сейчас чувствую, я бы не был против, — говорит он. — Хах. Когда-нибудь тебе придётся сказать мне своё имя. — Зачем это? — спрашивает он недоверчиво. — Ты бы бросил меня, если бы узнал. — Неужели всё настолько плохо? Ты обязан мне сказать. — Может, «Лайт»? Лайт Лоулайт. Приятно познакомиться. Я не хотел тебе говорить, потому что было бы неловко и немного сбивало с толку. — Ты прав. Забудь. — А почему ты хочешь знать? — Обычно в какой-то момент люди представляются друг другу. Особенно после стольких лет траханья. Оно даже не написано в твоих рабочих документах. — Ты подлый ублюдок, — говорит он и закусывает губу. — Нет, не написано. Для этого есть веская причина. — Стефан знает, как тебя зовут? — Нет. Вероятно, он думает, что моим родителям было плевать, поэтому они просто выбрали букву. — Получается, знает только Би. — Лайт? — Хмм? — Заткнись. — Но Бог ведь говорит через мои уста, — я смеюсь, в то время как он снова обращает своё внимание на мою грудь, пока я смотрю в потолок. Потолки всегда ужасны, потому что их пустота заставляет меня говорить и думать о вещах, о которых я бы не думал и не говорил. — Ты имел в виду то, что сказал прошлой ночью? — А ты? — спрашивает он, снова поднимая на меня взгляд. — Ты помнишь? — Да. Что я ответил? Думаю да. — Я подумал, что, судя по словам Би, ты сказал это специально, чтобы меня ошарашить. — Би не знает, о чём говорит. — О, так ты правда любишь меня? Клянёшься сердцем, если врёшь, то пусть умрёшь? Это приятно. Но тебе следует это уточнить, потому что в моей интерпретации ты обращался со мной как с дерьмом специально, чтобы увидеть, прощу ли я тебя. Это пиздец. Эл, ты ёбнутый. — Я знаю, — говорит он. Все его слова медленные, подходящие задумчивому тону; он рисует круг на моей груди, отвлекаясь. — Но я подумал, что, может быть, если я сломаю твой наивный идеализм — всю эту решимость и убеждённость, которые я в тебе так люблю, — я смогу лишить тебя его и превратить в лучшую версию меня. Если бы ты любил меня, и я был бы в этом уверен. Если бы это исходило из твоих уст, и я поверил бы в то, что ты сказал, тогда для меня было бы этого достаточно. Ты бы перестал быть для меня интересным, потому что ты стал бы ещё одним раскрытым делом. Я просто не могу так поступить, понимаешь? Ты сказал это, и я поверил. Но я просто люблю тебя больше. Боже, он такой болтливый. Я всё жду, когда ворвётся полиция ужасных признаний в любви и оштрафует нас, но он делает меня счастливым. Он никогда не скрывал того, что пытался меня уничтожить и высосать из меня всю кровь, чтобы доказать, что я неинтересный, но он признаёт, что потерпел неудачу, — ещё одна победа для меня. Это, правда, не конец, всегда есть опасение, что это то, чего он ожидает от меня, так же, как и я ожидаю, что он всегда будет не такой, как остальные. Самое худшее, что он мог бы со мной сделать, — утомить меня и погрузить в довольное существование человека, который больше не пытается жить. Если бы он меня подвёл, я бы, наверное, убил его из разочарования и запер в янтаре в той форме, в которой хотел бы его запомнить. Итак, пока мы открыты и честны, мой разум возвращается к Пенберу и тому, о чём я должен был спросить Эла несколько лет назад, когда впервые понял, что он был хранителем секретов Леди. Но я был слишком поглощён завистью и не хотел, чтобы он думал, что его положением можно гордиться. Я могу спросить его сейчас, потому что он ответит честно и Леди мертва, Пенбер мертв, а мёртвым людям не нужны секреты. Прошло почти пять лет со смерти Пенбера. Наоми преодолела боль, постоянно оглядываясь назад, но продолжая двигаться дальше. Я — нет. — Расскажи мне о Пенбере, — говорю я. Его глаза темнеют. Я практически слышу, как дверь захлопывается у меня перед носом. — О Пенбере? — Ты знаешь, что случилось. Расскажи почему. — Я знаю, что он умер. — И ты поимел с этого новое место на работе. — Это не очень приятно слышать. — Да, не очень приятно. А потом ты обвинил меня в получении выгоды от смерти Хигучи, что довольно лицемерно с твоей стороны. — Я не сказал, что это плохо. В любом случае, всё было по-другому. Я занял эту позицию, потому что Леди нравилась моя работа, а не потому, что умер Пенбер. — Леди наняла тебя для расследования его смерти, ведь так? — Ты сам об этом знаешь. — И расследование оказалось дерьмовым. — Это не моя вина. Расследование начало правительство, поэтому оно никогда не смогло бы быть хорошим. Я просто советовал и прошёлся по доказательствам и заключениям, чтобы, когда его обнародовали, вышло слишком скучно для привлечения внимания. — Ты хочешь сказать, что ты вынул из всей истории правду? — Нет, я принимал участие. Я не собирал информацию и не редактировал её, я просто предложил изменить некоторые строки. — Какие строки ты изменил? — спрашиваю я, и он закатывает глаза в отчаянии. Каждый раз, когда я что-то говорю, это становится фоновым шумом вздохов. — Чёрт, я не помню! Это произошло много лет назад, и сейчас воскресенье, и я только что проснулся. Он умер задолго до моего приезда сюда, Лайт. — Ты работал на Леди до того, как он умер. Не говори мне, что ты ничего не знаешь. — Я консультировал её по случайным вопросам, ничего серьёзного до расследования Пенбера. Я знаю об этом не больше, чем ты. — Ты будешь проклят, если ты мне лжёшь, Эл. — Я не лгу. — Тогда расскажи мне. — Я ничего не знаю. Он умер, и мне жаль, потому что, видимо, он что-то для тебя значил, но не вини меня только потому, что я здесь. — Ты был близок с Леди. — Нет! — Его ведь убили, да? — Это было прерванное ограбление. Лайт, ты ведь не слушал оппозицию? Они скажут что угодно, чтобы выглядеть лучше. — Нет, мне самому так кажется. Я это знаю. Правда не увидела света. Я должен был иметь доступ ко всей секретной информации, которую Леди оставила за собой, но в ней нет никакого упоминания о Пенбере. Она выглядит святошей. — У меня всё ещё есть информация о нефтяном заговоре, — говорит он, скатываясь с меня, чтобы забрать рубашку с пола и расправить рукава. Он уклоняется от вопросов так неаккуратно, как будто он даже не пытается, и его нежелание лишь подпитывает мою решимость. — Дай мне её. — Нет. Я сказал «нет» тогда и говорю «нет» сейчас. — Эл, что ты, блять, такое? Ты должен быть на моей стороне. — Я на твоей стороне, — говорит он, поворачиваясь ко мне лицом. Он скажет мне держаться подальше. Он наврёт мне. — Ты должен отпустить. Не затягивай с этим дело. Это твоя партия, она была твоим предшественником, и это касается людей в твоём правительстве. Раскрытие может привести к краху. — Меня не волнует. Я просто хочу знать правду. — Это старые новости. — Это наследие. — И если ты его разоблачишь, как думаешь, что станет с твоим наследием? Нет такого понятия, как чистый лист. Заруби себе на носу. — Я никого не боюсь. — Как и Леди. Ты думаешь, ей хотелось умирать, Лайт? — Она покончила жизнь самоубийством, так что да. Или ты мне сейчас говоришь, что она этого не делала? — Я ничего не говорю. — Ты пытаешься меня запутать и испугать, но мне нужно знать правду. Пенбер и нефтяной заговор связаны, я в этом уверен, — говорю я больше себе, чем ему. — Ты хочешь, чтобы я что-нибудь нашёл? — Нет. — Ты не можешь, но я могу. — Нет. — Но почему ты думаешь, что они связаны? Честно говоря, смерть Пенбера не похожа на убийство. Почему ты думаешь, что это убийство? — Ты мне скажи. — Я не могу тебе сказать то, чего не знаю. — Скажи мне то, что знаешь. — Я знаю столько же, сколько и ты. Это произошло много лет назад, проводилось расследование, вынесли вердикт, он в общественной доступности. Почему ты интересуешься этим сейчас? Ты мог спросить меня в любое время за последние четыре года. — Я боялся тебя спросить, — отвечаю я неохотно. — Почему? — Из-за того, что бы ты мне сказал или не сказал. Я не хочу думать, что ты что-то от меня скрываешь, потому что считаешь, я плохо это приму. — Ты плохо принимаешь вещи. — Я знаю, что ты не хочешь скандала. — Я не хочу, чтобы ты расстраивался, — говорит он мне. Чёрт возьми. Можно подумать, я ношу сарафан и визжу с милых зверюшек. — Но мне нужно знать правду. — Это глупо, ты всё равно вовлечён в отчёт. — Я хочу знать, что произошло на самом деле. — О. Ну, об этом ты узнаешь из отчёта. Он возвращается к своей рубашке, и я почти что повисаю на его плече, чтобы продолжить разговор. Я чувствую, что он сделает то, что обычно делаю я: проложит между нами мили, поэтому я более чем готов его остановить. — Или были какие-нибудь подозрения, которые не включили в отчёт, — говорю я. Я смягчаю и понижаю тон и кладу подбородок ему на плечо, используя другой подход. — Пожалуйста, просто скажи мне. Они думают, что я был замешан? — Нет! Почему они должны так думать? Я только слышал, и это было много лет назад, что Такада и Леди упомянули Пенбера и сказали, что ему нужно исчезнуть, но это всё, что я знаю. Они заткнулись, когда увидели меня неподалёку. — И? — Нет ничего необычного в том, что они говорили такие вещи, особенно о Пенбере, потому что он был революционером, очень либеральным, поэтому я просто подумал, что они найдут какой-то способ заставить его уйти в отставку. Но, когда он умер, я подозревал, что… как иногда бывает, кто-то узнаёт что-то, чего не должен был знать, и ему нельзя доверять. Если Пенбер узнал о Леди и нефти, о планах продать оружие за границу и о том, что она вкладывала в это государственные деньги, то у них был выбор между риском разоблачения правительства или его трагической смертью. Возможно, они выбрали последнее. Он был натурализованным гражданином, так что потеря небольшая. Я думаю, они недооценили общественные чувства. — Они действительно убили его. Не было никакого ограбления. И ты помог это скрыть. — Нет. Но я знал о нефтяном заговоре. Признание заставляет меня отпрянуть от него, и внезапное исчезновение моих рук с его тела заставляет его повернуться, чтобы посмотреть на меня краем глаза. Я не могу в это поверить. — Ты казался таким удивлённым, когда я тебе об этом рассказал! И ты знал? Ты знал, что я ищу способ избавиться от Леди, и не сказал мне? — Я был удивлён, что ты узнал. Блядский Дживас. Я был уверен, что секрет похоронен. — Вот почему ты мне не помог. — Если один человек уже был убит за попытку разоблачения, почему ты думаешь, что они не сделали бы то же самое с тобой? — Ты тогда не защищал мои интересы. Ты тогда не был заинтересован в моей защите, потому что тебе было на меня наплевать. — Если бы мне было на тебя наплевать, то я бы тебе помог. По крайней мере, я бы тебя не остановил. Есть вещи, о которых тебе лучше не знать, Лайт. — И ты решаешь, какие это вещи? — Нет. Я не потеряю тебя из-за того, что уже давно не важно. Я не собирался позволить этому случиться тогда, и я не позволю этому случиться сейчас. — Но ведь это важно! — Почему? — Мне не нужна защита, если она означает незнание, Эл. И ты мне не помогаешь. — Какая от тебя польза, если ты будешь мёртв? — спрашивает он. Я не могу ответить. Полагаю, никакой. Но это не делает его слова правильными. Моя тишина заставляет его вернуться в кровать и посмотреть мне в лицо, как будто он думает, что у него есть преимущество. — Тебе нужно быть больше похожим на меня, Лайт. Я бы всё тебе рассказал, если бы знал, как ты отреагируешь. — Про Пенбера? — Я же сказал тебе всё, что знаю о Пенбере. Господи Иисусе, оставь его в покое! — Я был там. Я был там, когда он умер. — Ты… Ты был там? — Я подбросил его до дома. Я услышал выстрел и подумал на выхлоп двигателя, но… — Но ведь свидетелей не было. — Официально, — горько улыбаюсь я. — Я увидел человека, бежавшего по улице, и дверь Пенбера была открыта, а затем я нашёл его в дверном проёме. Он лежал в дверном проёме. Я позвонил в полицию, и они сказали мне уходить. — Ты позвонили в полицию? В отчёте говорится об анонимном звонке. — Мой отец служил начальником полиции в течение многих лет, они знали меня. Они сказали, что я должен немедленно уходить. — Из-за твоей карьеры? — Он был уже мёртв. Вероятно, это не имело большого значения. Я рассказал им всё, что знал. Не знаю, зачем я пытаюсь ему это рассказать. Никто об этом не знает, кроме меня и пары человек из полиции. Даже мой отец не знает, потому что он, определённо, сказал бы мне, если бы знал. Я испытываю противоречивые чувства, потому что в то время это всё казалось мне неправильным, но я был благодарен за то, что мне позволили уйти и не ввязываться. Мне оставалось только быть шокированным, как и всем остальным. Я почти забыл, что был тем самым анонимным звонком, о котором упоминали в газетах, и уже начал верить, что всё это лишь плод моего воображения. Словно только чувство вины заставило меня думать, что я знаю, как выглядели фотографии с места преступления. Моя непричастность к делу стала фактом, а ложь — истиной, потому что я начал в неё верить. Но теперь я рассказал об этом Элу, и он смотрит на меня, как на любимую кошку, которую усыпляют, и теперь я превратил мнимую ложь в реальность. Мне снова видится лежащий у порога Пенбер, и кровь, и то, как золотистый свет от фонаря делает из этого зрелищную сцену в темноте. Эл дотрагивается до моей руки, а затем кладёт её в свою ладонь, но это не утешает. Это никогда не будет для меня утешением. — Прости, Лайт, — говорит он. — Я должен был остаться, да? — Нет. В этом не было бы смысла. — Но это было бы правильно. — Ты ничего не мог сделать. Если бы ты остался, то мог бы навредить своему карьерному росту. Ты просто был бы «тем человеком, который видел, как застрелили Пенбера». — Они выстрелили ему в голову, — говорю я машинально и так быстро, словно пуля вылетает из моего рта. Я спокоен и невозмутим, позволяю себе погрузиться в знание, которое я игнорировал, и Эл, кажется, начинает злиться. Он полон решимости изменить моё мнение о том, о чём сам ничего не знает. — Он выстрелил ему в голову, Лайт. Какая-то сука сделала это без всякой причины, а не они. И полиция ведь нашла человека, который это сделал. — Да. Они попросили меня опознать его по фотографии, но, когда я увидел его, было уже темно и он убегал. Иногда мне кажется, что я ошибся. — Разве баллистическая экспертиза этого не доказала? — Так они и сказали. Но у него не было причин для того, чтобы… — Иногда причины не нужны. Люди просто убивают людей. Это классический случай: человек оказался не в том месте, не в то время. А теперь я сделаю тебе кофе, и ты обо всем забудешь. Он встаёт, натягивает рубашку, из-под которой видны длинные голые ноги, как у какого-нибудь французского актера из фильма, снятого в студии художника в шестидесятые годы. Я смотрю вниз на свои скрещенные ноги и тускнеющий загар. — Я думаю, это было правительство, — бормочу я. — Убийцу наняло правительство. Он был просто кем-то, на кого можно повесить вину. — Нет, Лайт. Погоди минутку, — говорит он и оставляет меня в этой тусклой комнате. Я даже не могу открыть жалюзи и посмотреть на небо и лебедей, если они всё ещё там. Я полностью закрыт от внешнего мира, что не совсем справедливо. Моя свобода скомпрометирована, и я могу быть собой только в стенах этого дома, но даже здесь существует угроза разоблачения из-за потребности общественности знать. Нет, это не совсем справедливо. Через некоторое время Эл возвращается, неся в одной руке две кружки, а в другой — тонкую стопку бумаг, завёрнутых в коричневую папку. Он бегло их просматривает, а затем указывает на несколько подходящих слов, которые подтверждают всё, что он собирается сказать. Это официальный отчёт следствия, который я знаю почти наизусть. — Видишь, в его крови нашли наркотики. Он был каким-то сумасшедшим с пистолетом. Посмотри на его прошлое, Лайт. Это не тот человек, которого профессиональная организация могла бы нанять в качестве наёмного убийцы. — Именно поэтому они его и наняли, — говорю я ему, наблюдая за тем, как он пьёт кофе. — А потом он сразу же покончил с собой? И мы должны в это поверить? — Он мог упасть за мост. Он был в бешенстве, и в его крови были следы всякого дерьма. — Нет, правительство наняло его, чтобы убить Пенбера, а потом они убили и его. — Есть более простые способы убивать людей. Они не станут нанимать какого-то бездомного наркомана. — Эл, ты что-то знаешь. Расскажи. Мой голос пропитан отчаянием, и Эл выглядит потрясённым. Точно такое же выражение было у него, когда я умолял его вернуться ко мне, забрать меня обратно в этом чёртовом жалком сарае в паре километров отсюда. Тогда я не имел гордости, да и сейчас тоже. Моё сердце бьётся, и он удивляется, когда оно даёт о себе знать. — Я ничего не знаю, честное слово. Я тоже думал, что это их работа, но картина просто не складывается, — говорит он. Я ему верю. Нет, нет, я никогда ему не верил и никогда не смогу. Я никому не верю. — Похоже, что Би куда-то ушёл. Допивай свой кофе, — говорит он мне. — Он ушёл? Спасибо Господи, — слабо улыбаюсь я ему. — И нет. Никакого кофе. — Когда у тебя похмелье, тебе нужно много пить. И есть пасту, вроде бы. Последнее может быть ложью, но если ты не выпьешь кофе, то случится обезвоживание, и ты умрёшь. А может и нет, но ты почувствуешь себя лучше, если выпьешь его. Я смеюсь, отчего у меня болят щёки, пока он садится напротив меня на кровати, в рубашке, которую я ему купил. Она мне очень понравилась, но я покупал её не для себя, а для него. Это произошло не так давно, но заставило меня задуматься, насколько большая у меня проблема. Было очень приятно, что он принял её любезно и без скандалов. Это облегчило мне задачу. У меня много денег, которые просто ждут, когда их потратят, — цифры на экране и листки бумаги, и они мои. Иногда я хочу избавиться от них, скупая любое дорогущее дерьмо, на которое падает мой взгляд. — И вообще, причём тут Пенбер? — спрашивает он. — Он у меня на уме. — А он был… — Ха. Нет. Нет, но он был моим другом. — Почему? — Почему? Не знаю. Он был хорошим человеком — Опиши его? — Нельзя описать кого-то должным образом в нескольких словах, если только он не придурок и не стоит времени, чтобы его описывать. Люди бывают либо хорошими, либо плохими. — А как бы ты меня описал? — спрашивает он. Это просто развлечение. Он подготавливает себя с помощью кофе. — Тебя я вообще не могу описать. — Потому что я ни хороший, ни плохой? — Нет, потому что чем больше ты что-то к кому-то чувствуешь, тем труднее понять почему. Ну давай, опиши меня, если это так просто. — «НННННН», «АРРРРР» и ещё раз «ННННН» — думаю, достаточно. Я снова выдавливаю улыбку, несмотря на боль, которую она мне причиняет. Я действительно не хочу ни улыбаться, ни смеяться. Я хочу сидеть и думать, и пусть моё лицо станет расслабленным и неподвижным, как будто все мышцы внезапно исчезли. — Это даже не слова, — говорю я. — Это мои чувства за всё то время, что я знаю тебя, и я думаю, что мои навыки резюмирования заслуживают некоторого признания. — Такие звуки издают пираты. — Прости меня за то, что я недостаточно болтлив, — ухмыляется он. — Я уже говорил, что Би куда-то ушёл? — Да. — Кажется, стыдно упускать такую возможность. — Эл, ты ненасытный. Ты не обидишься, если мы ничего не будем делать? — Имя Пенбера написано почерком Эла на закладке файла, и я действительно не хочу двигаться. — Оставь это мне, и если тебе захочется присоединиться в любой момент, то присоединяйся. — Хорошо. — Спасибо, — говорит он, забирая у меня кружку и ставя ее на прикроватный столик рядом со своей. Я откидываюсь на подушки, а он лежит на мне и почти грызёт мою ключицу. Во всяком случае, так мне кажется. Я едва сжимаю его волосы в своей руке и наклоняю голову, чтобы вдохнуть их запах, как будто это букет дерьмовых роз. У меня проблема. У меня настоящая проблема. Несмотря на все слова Би о том, что я был проблемой для Эла, он никогда не говорил, что Эл был проблемой для меня. Я слышу, как папка Пенбера сгибается и хрустит, между нами, и снова поднимаю лицо к потолку, пока Эл мягко целует моё плечо, вероятно, оставляя маленькие пузырьки слюны. Он прав, это хорошая возможность. Я всматриваюсь в потолок, в трещину, которая портит всю белизну. Она становится больше и превращается в зияющую дыру, но мне только, кажется, я просто слишком пристально в неё всматриваюсь. — А это что такое? — спрашиваю я. — О Боже, Лайт, заткнись, — бормочет он, но я его легко отталкиваю и встаю на кровать, чтобы получше рассмотреть то, что я только сейчас заметил. — Куда ты собрался? Я как раз собирался что-то сделать с тобой, и ты был предан делу. Я думаю, что могу привлечь тебя к суду за нарушение контракта. О. Это что-то новое, не думаю, что видел тебя с такого ракурса раньше. — Это блядская шутка, — говорю я потолку. Мои пальцы ощупывают края проблемы. — Что там? — В потолке дырка. — Чего? — У тебя дыра в потолке, — повторяю я, глядя на него сверху вниз. Затем я отступаю в сторону, чтобы он мог увидеть её своими глазами. — На потолке нет ни одной дырки… О. Эти ублюдки прослушивают мой дом? — Нет, это просто дырка. Я так и знал. Ну, я не знал этого, но я слышал шум прошлой ночью, ты сказал мне не обращать на него внимания, но я был уверен в том, что он сделает нечто подобное. Конечно, он либо убьёт нас, либо начнёт сверлить дыры в твоём потолке, — констатирую я, вставая с кровати. Эл продолжает смотреть на отверстие размером с ноготь большого пальца, но быстро качает головой, когда до него доходит смысл. — Эй, эй, эй, ты же не обвиняешь Би. — Студия ведь наверху? И лестница находится прямо возле его комнаты? — Но это вовсе не значит, что он… — Значит. Я так и знал. Я что-то слышал, и ты сказал «не-е-ет», но я знал, что он что-то замышляет. Это был последний раз, когда я позволил тебе заткнуть мне рот. — Лайт, оставь. — Оставить его? Он уже был там, наверху. Ты же знаешь, что это он. Ты же знаешь. Он уже делал что-то подобное раньше? — Нет, это… Может быть, это крысы. — Крысы в студии? Крысы, прогрызающие идеальный круг прямо над твоей кроватью? Как ты думаешь, он её просверлил? У тебя есть дрель? Стефан выглядит как человек, у которого есть дрель и который всё время держит ее в штанах, просто так, на всякий случай, — фыркаю я, а затем наблюдаю за тем, как Эл начинает мини-расследование, слегка отодвигая кровать и просовывая под неё руку; на ней остаётся пыль, похожая на кокаин. Он растирает её между пальцев, а затем начинает рыться в ящике комода, очевидно, в поисках чего-то, что бы всё объяснило. Если бы он был в брюках, это выглядело бы вполне профессионально. — Что ты там делаешь? — Ничего. — Эл, что ты там ищешь? Надеюсь, пистолет Стефана. — Мой перочинный ножик, — ворчит он, закрывая один ящик и открывая другой. Я улыбаюсь его настойчивым желанием доказать, что я ошибаюсь. — Нигде нет? — Должно быть, он в кармане какой-то куртки. — Ты его не найдёшь. А если найдёшь, то только у него. — Би никогда бы так со мной не поступил. — Тогда кто же это сделал? Спроси его. — Нет. Должно же быть какое-то объяснение. — Попроси у него объяснение. — Его сейчас нет. Я не могу спросить его, не сверлил ли он дырки в моём потолке, Лайт. Так с гостями не разговаривают. С таким настроем ты никогда больше не выиграешь выборы. — Спроси у него. — Он никогда больше не заговорит со мной. — Может быть, это не так уж плохо. Если только тебе не нравится, что он за тобой наблюдает. — Я знаю Би, и он бы этого не сделал. А если бы он это и сделал… то только чтобы выбить нас из колеи. — Он это и сделал! — Он бы не стал за нами подглядывать. — Конечно. — Нет, — говорит он, а затем натягивает чёрные боксеры, которые прекрасны, но затем он надевает джинсы цвета индиго. О нет. — Ты должен оставить дверь открытой, — говорю я ему. — Принеси ему бокал вина и пригласи войти. Мы должны продавать билеты и собирать деньги для нашего Пенсионного фонда. — Лайт. — Серьёзно, я просто… Если тебя устраивает или ты хочешь думать, что существует какое-то рациональное объяснение, тогда тебе придётся это сделать. — А что ты хочешь, чтобы я сделал? — Э, попросить его уйти? Например. — Нет, — твёрдо говорит он. — Я не собираюсь этого делать. Я не хочу, чтобы он уходил. Из-за тебя я уже выгнал одного человека. — О, так это моя вина? Снова. Я заставляю тебя делать ужасные вещи. — Я не говорил, что это твоя вина. — Я знаю, что он твой единственный друг, но он твой единственный друг, который сверлит дырки в твоих потолках, чтобы смотреть, как ты занимаешься со мной сексом. — Неправда. — И что же это тогда? — спрашиваю я, указывая на дырку. — Украшение? Вы оба помешаны друг на друге. — Значит, ты знаешь его лучше? Я знаю его почти тридцать лет. — Да, и он был одержим тобой почти тридцать лет, но, очевидно, ты этого не знал. Я имею в виду, сначала он выдёргивает мои волосы и… — Подожди, что? — Он выдернул мои волосы и положил их в свою записную книжку. Даже не спрашивай меня зачем. Потом он приходит ко мне в кабинет и чуть не заговаривает тебя до смерти, а теперь сверлит дырки в твоём потолке, но ты считаешь, что это совершенно нормально. Да, конечно, это то, что делают настоящие лучшие друзья. — Я постукиваю ещё одной сигаретой по тыльной стороне ладони, когда понимаю, где мы ошиблись, а где я был прав. Моя зажигалка выплёвывает слабое пламя. — Нам не следовало заниматься с ним сексом. Он сошёл с ума. Я думал, это его успокоит, понимаешь? — Я пойду выпью, — говорит он, на мгновение задумавшись над тем, что я ему сказал. Если он не может спорить, тогда он пытается полностью избежать вопроса любыми путями. Обычно он уезжает, где бы он ни был, но Би, должно быть, взял его машину, поэтому он застрял здесь, со мной. Я выхожу за ним из комнаты и кричу ему вслед: — Что насчёт этой чёртовой дыры в потолке? У тебя в доме сумасшедший человек, и ты не можешь это игнорировать, Эл. — Он тебе не нравится, и это нормально, но… — Он говорил мне всякую чушь. Вчера вечером он подсыпал мне в водку Золпидем, и он пишет о тебе стихи. Ладно, может быть, не пишет, но он говорил о тебе всякую чушь. Он останавливается и оборачивается, яростно массируя брови. — Перемотай ещё разок. Что он положил тебе в водку? — Золпидь. Это транквилизатор. — Но ты же не отключился. — Его было недостаточно, чтобы я отключился, просто голова в тумане. Я пробовал раньше. — И когда же? — Дживас. — Так мне не показалось, что ты мямлил, когда пришёл по делу Хигучи. Лайт, как ты жил до того, как я тебя встретил? — Это была светская беседа. В любом случае, дело не в этом. Би накачал меня наркотиками. Меня! Он сказал мне об этом. Ты вышел, и он сказал, что предпочёл бы, чтобы я принял успокоительное. Вот поэтому я и видел его… демона и всё такое. — Нет. Нет. — Да. А в пятницу он подготовил для тебя поездку за закончившимся кофе, чтобы поговорить со мной. И у него был нож. Я был голый, в постели, с ним и ножом. — Нет, Лайт. Это же безумие. — Он безумен! — вскрикиваю я. Это всё равно что разговаривать с очень глупой стеной. Я скорее получу более конструктивный ответ от стены. — Но ты же сам сказал, что он тебе ничего не говорил. — Да, потому что я не хотел тебя беспокоить. Он слишком заботливый друг, и мне плевать, если он ненавидит меня, потому что это чувство взаимно, но он уже перешёл черту чрезмерной заботы. — И что же он сказал? — О, пфффф. Ну, для начала, он хотел, чтобы я записал наш секс, просто чтобы услышать, что ты говоришь или о чём мы говорим, я не понял. Вообще-то, нет. Это было в четверг вечером, когда он запер меня на кухне вместе с собой и избил себя. Господи, Эл, ну почему ты не видишь, насколько он сумасшедший? — Ты всё это выдумываешь. Насчёт секса. — Нет. Потом он рассказал мне о Дэвиде и тебе, о тонких стенах, чёрных простынях, о том, что ты прекрасен, как модель Диора на пенсии. Что ты «мальчишка», что бы это ни значило, и у него в бумажнике твои фотографии. Ты в спортивном костюме. В грёбаном спортивном костюме. Те фотографии, которые он тебе дал, они были в его бумажнике, потому что он всё время держит их в бумажнике, и он их мне показал. Затем он спросил меня, говорю ли я по-французски, и, когда я сказал «нет», он заговорил со мной по-французски. Так вот, я не очень хорошо знаю французский, но всё это было связано с тобой, я уверен. Всё это странно, Эл. Кстати, ты датчанин? — Нет. Мой прапрапрадед был датчанином, — говорит он, его лоб напрягается от смущения, и, кажется, это первые выражение смущения и беспокойства, которые он продемонстрировал за всё время. — Я думал, что твоя семья из Норвегии. — Нет, моя прапрабабушка была норвежкой. Откуда ты знаешь про моего прапрадеда? У Лоулайтов о нём не говорят. Он управлял цирком, и мы его очень стыдимся. Он — недостающее звено в нескольких поколениях правовиков и разрушает всю цепочку, поэтому мой отец вычеркнул его из семейной Библии. — Я знаю о нём от Би! Чёрт возьми, Эл! Ладно, вот ещё что он сказал: когда вы вместе учились в университете, ты забрался к нему в постель, поцеловал его, сказал, что он не такой, как все, а потом заснул. — Это он тебе сказал? — Да, он мне так и сказал. И он угрожал мне, но, очевидно, это не так важно, как твоя семейная история. — Как он тебе угрожал? — Он сказал, что отрубит мне голову и положит её в один из твоих горшков. — Ты, должно быть, вырвал это из контекста. Я сам часто хотел поступить так с тобой. — Спасибо! Я чувствую себя здесь в полной безопасности. — Я шучу, я бы не стал этого делать. — Нет, но он бы сделал это! Как много ты ему о нас рассказываешь? Потому что тебе действительно не следует ничего говорить. Это не его дело, Эл, это наше дело. Он сказал мне, что заберёт тебя с собой в Париж и заставит забыть обо мне. Я надеюсь, что тебе нравится принимать успокоительные, но хотя бы у тебя будут круассаны. Впервые в жизни он действительно выглядит на свой возраст, только лицо немного посерело. Он плюхается на ближайший стул и безвольно опускает голову и руки. — Он просто любит меня, — вздыхает он. — Именно это я и пытался тебе втолковать, чёртов идиот! И что ты собираешься с этим делать? — Ничего, — говорит он. По-моему, я этого не слышал. Он встаёт и исчезает в кухне, и мне требуется минута, чтобы снова начать действовать. — Ну и что же? — спрашиваю я его с порога. Он смотрит на меня снизу вверх и продолжает разливать дешёвое вино. — Он уедет через несколько дней. — Ты серьезно собираешься оставить всё как есть? — Да. И ты ничего не скажешь. Ты просто будешь хорошо к нему относиться, а потом он уйдёт, и всё будет хорошо. Не делай трагедии мирового масштаба. — Но это трагедия! — Нет. Ты заткнёшься, а я пойду выпью и позову штукатура. Боже, Стефан был бы сейчас очень кстати. — Я могу залатать потолок, — говорю я ему. Я уверен, что найду самого лучшего штукатура в мире, но он разражается смехом и хватается за столешницу. — Ничего особенного, — оправдываюсь я. — Мне просто нужно… посмотреть в интернете. — Спасибо, Мистер Золотые Ручки, но я бы предпочёл пригласить кого-нибудь, кто знает, что делает, — отвечает он. Я не позволю оставить всё как есть, и я злюсь от того, как он избегает конфронтации, которая сейчас очень кстати, поэтому я собираюсь взять дело в свои руки, а затем я покажу ему, что я могу штукатурить как профессионал и голыми руками! Я родился и заштукатурил свою маму после себя. Саю родилась через кесарево сечение. — Куда ты идёшь? — спрашивает он. Я не останавливаюсь, так что у него нет другого выбора, кроме как следовать за мной через весь дом, пока я объясняю. — Он ведь подарил тебе этот нож, верно? Он не там, где должен лежать, поэтому я собираюсь его найти. — Наверное, я просто положил его куда-нибудь. Лайт. Лайт, нет, — говорит он, когда я пытаюсь открыть дверь в комнату Би и притворяюсь удивлённым, обнаружив, что она заперта. — Она заперта. — Он очень закрытый человек. Нет ничего плохого в том, что он запирает свою дверь. — Это наводит меня на мысль, что ему есть что скрывать. — Может быть, он думал, что ты сделаешь нечто подобное. Я думаю, тебе нужен торт. Нет, мне не нужен торт. Я пинаю ногой дверную ручку комнаты Би и врываюсь внутрь. Я чувствую себя очень мужественным. Киёми была бы мной впечатлена, но Эл просто стоит, уставившись на массивную вмятину в дереве и расколотый дверной косяк, пока я начинаю рыться в ящиках. Односпальная кровать Би аккуратно застелена и выглядит такой детской, что я почти чувствую укол вины, но это проходит. — Ты сломал мою дверь! — Эл кричит на меня. — Я думал, это твёрдое дерево. А что это такое, картон? Лайт, убирайся отсюда. — Он где-то здесь, — говорю я, сосредоточенно переворачивая содержимое ящиков. Выжимая время, я запускаю руку под подушку Би — и привет, перочинный ножик Эл. Я поднимаю его, чтобы он увидел. — Смотри. Теперь ты мне веришь? На нём пыль. Может быть, мы отправим его на экспертизу и сравним с пылью с твоего потолка, или ты примешь это как доказательство? Ты поговоришь с ним? — И что мне сказать? — Ну, не знаю. Спроси у него, почему он вырезает дыры над твоей кроватью? — Я не могу обвинить его в этом. — Чёрт возьми, Эл. Очевидно же, что он это сделал. Ты обвинял меня в худшем, без зазрения совести. Боже, иногда я тебя не понимаю. — Он очень расстроится. — О, но я не расстроился, когда ты обвинил меня в убийстве. — Я не обвинял тебя, я просто спросил, сделал ли ты это. Вполне разумный вопрос. Я глубоко вдыхаю. Это безнадежно. — Если ты не поговоришь с ним, я вернусь в Кантей, пока он не уедет. — Лайт… — Нет. Никаких «Лайт». Почему ты не хочешь? Ты боишься того, что он с тобой сделает? — Конечно, нет. — Он твой лучший друг, и он делает дыры в твоём потолке, чтобы шпионить за тобой, пока ты спишь, или чтобы шпионить за нами. И он накачивает меня наркотиками и обращается с нами обоими как с дерьмом, но ты ничего не хочешь сказать, потому что это его расстроит? — говорю я, сбрасывая его успокаивающую ладонь. — Ты позволил ему себя трахнуть. Неужели ты действительно думаешь, что на этом всё закончится? Мои слова шокирует его, а меня шокирует то, как легко он может вычёркивать из памяти, о чём не хочет вспоминать. Он уже выбросил это из головы, так что напоминание заставляет его смущённо дотронуться до своего лба, и его ответ абсолютно ужасен. — Мы же взрослые люди. Я сказал ему, что мы забудем об этом, — говорит он. — А как мы объясним дверь? Положи нож обратно. — Нет. И он не забудет об этом, Эл. Он впишет это в своей дневник как лучший день в его жизни. — Он знает, что это ничего не значит. — Для тебя — нет. Для меня — нет. Для него это значит всё. Тридцать лет он ждал, что ты разозлишься и переспишь с ним, и ты думаешь, что он забудет и будет счастлив? Нет. — Я швыряю нож на кровать и выхожу из комнаты, чтобы вернуться в нашу спальню. Даже когда Би здесь нет, я чувствую, что мы находимся в какой-то вынужденной изоляции. Я включаю телевизор — ничего в мире не произошло. Через несколько минут входит Эл, чтобы продолжить оправдываться. Я бы собрал свою сумку, если бы знал, где она находится. Может быть, это заставит его что-то сделать. — Он знает, что я сделал это, потому что ты так хотел, — дуется он. — Не имеет значения. Ты переспал с ним, и это то, что он запомнит. Ты никогда не делал для меня ничего, чего не хотел бы делать. — Эм… — Только не таким образом. Ты сделал это, потому что это был вызов, правда? Я тебе говорю: «держу пари, что ты не сможешь этого сделать», а ты берёшь и делаешь. Но ты не представляешь, что это значит для него. Ты не знаешь, каково это — ждать и пытаться, и пытаться, и вот однажды то, что ты хочешь, наконец происходит. — Но ты, конечно, всё понимаешь. Чуткий Лайт, Царь всего мира. — Любой бы это понял, кроме тебя. — Может быть, — кисло кивает он. — По крайней мере, я не эксплуатирую людей. — Ха! — Ты сделал это, чтобы разрушить нашу дружбу. — Нет, Эл. Я сделал это, потому что был субботний вечер, стоял выбор между групповым сексом и «Танцами на льду». Конечно, я сделал это не для того, чтобы разрушить вашу дружбу. Мне на неё наплевать. Так… ты собираешься с ним поговорить? — Ну, не знаю. Ты не хочешь одеться? — спрашивает он. О, да. Я совсем забыл о ней. Как только включается центральное отопление, об одежде легко забыть. — Би мстительно уничтожил мой костюм, помнишь? — Постарайся собрать разбитые осколки и жить своей жизнью дальше, — говорит он мне ровным голосом. — Возьми мою одежду. — Я лучше умру. И ещё кое-что. Он безжалостно убивает мою одежду и прячет ту, что у меня осталась. Моя сумка пропала. Добавьте это к списку причин, из-за которых ты должен рискнуть его расстроить — Лайт, у твоих костюмов своя комната. Есть люди, которые живут вдесятером на одну кровать и с занавеской для душа вместо двери, и ты расстроен из-за одного костюма. — Это был прекрасный костюм. Сделанный вручную… — Монахинями, я знаю. — Послушай, однажды я трахнул портного, и он был ужасным партнёром, но отличным портным. Он подарил мне этот костюм. Я действительно заслужил его и с тех пор забочусь о нём, как о ребёнке. Он незаменим. В любом случае, дело не в этом. Би меня ненавидит. За кого ты вступишься? — Он вовсе не ненавидит тебя. — Ненавидит. — Вчера вечером всё выглядело совсем не так. — Это была самая ненавистная ебля из всех ненавистных еблей, — объясняю я. — Но думай, что хочешь, Эл. Я останусь в Кантее, пока он не уедет. Я действительно не могу подвергать себя такому риску. — Он не причинит тебе вреда. — Ты так считаешь? Постоянная угроза передоза, ножей и обезглавливания — это всё большая шутка? — Лайт, не намекай на то, что он психопат. — Я не намекаю, я говорю тебе прямым текстом, ты, упрямый тупорылый засранец. Я иду в ванную и закрываю за собой дверь. Бог знает, куда уходит Эл. После душа у меня нет другого выбора, кроме как стащить пуловер, брюки и боксеры (Би уничтожил моё нижнее белье) из шкафов и ящиков Эла, чтобы переодеться, потому что мне действительно нужна одежда. Я поспешно одеваюсь, и брюки Эла врезаются мне в талию. Насколько он худой? Он мог бы помериться с Киёми, когда у нее была талия. Это нечестно. Затем я ищу свою ночную сумку и в конце концов нахожу её в духовке на низком огне. Я вытаскиваю свой бедный костюм из раковины, так что вода с шумом капает с него, и я не могу игнорировать Эла. Он сидит за кухонным столом и отрывает глаза от своей книги, чтобы мы могли обменяться признанием того, насколько на самом деле Би тварь. Ну, по крайней мере я. Я не знаю точно, когда Би вернулся, но он снова в гостиной, перед книжной полкой. Инстинктивно мне хочется ударить его по затылку моими спасённой сумкой и костюмом, но вместо этого я решаю пощупать его, потому что это, вероятно, нанесёт ему психологический шрам. — Откуда у тебя этот шрам? — спрашиваю я, проводя рукой по его бедру. Он полностью замирает, не поняв, что я подкрался к нему сзади. — И ты мне ничего не скажешь? Окей, — улыбаюсь я и оставляю его обнимать экземпляр «Верховенства закона». — Ну, как тебе понравился вчерашний вечер? Мне понравился. Считай это прощальным подарком. — Я никуда не уйду, — говорит он. — Уйдёшь. Элу очень жаль. По нему не видно? Может быть, ты просто сильно его подвёл. У него высокие стандарты. Может быть, ты всех подвёл. Я роюсь в своей слегка сморщенной, разогретой сумке на диване, чтобы проверить, всё ли на месте и не разорвано, и не замечаю Би, пока он не швыряет меня на диван и не начинает колотить меня по груди, как девочка. Очень неловко. — Прекрати! — кричу я, пытаясь схватить его за руки. — Тебе уже почти сорок! Он действительно останавливается, но только потому, что входит Эл. Мы с Би смотрим на него, пока я всё еще держу его за запястья, и наблюдаем за тем, как он тяжело дышит, обводя нас взглядом. — Би, ты пойдёшь со мной? — говорит он. — Нам нужно купить немного еды, и мне нужен кто-то, чтобы толкать тележку. — Да, — мгновенно отвечает Би. Мы всё ещё не сдвинулись с места.***
Примерно через час Би врывается обратно. Я облегчённо вздыхаю с дивана, на котором всё ещё заметны следы нас. Он выглядит так, будто группа животных царапала когтями и чертила линии на ткани во время массового изнасилования. Я всё равно сижу на нем. Би подходит ко мне, и я готовлюсь к нападению. — Я знаю, что ты это сделал, — шипит он мне в лицо. Мне кажется, он сейчас заплачет. Надеюсь, он заплачет. — Дай угадаю. Он мне поверил? Чудеса никогда не прекратятся, — я улыбаюсь ему, смотря снизу вверх. — Я же тебе говорил. Эл следует за ним, и, когда раздаются звуки закрывающейся двери и падающих в чашу ключей, Би уходит в свою комнату. Я стираю улыбку с лица к тому моменту, когда в комнату входит измученный Эл. Он вытирает рот ладонью, и я пытаюсь изобразить сочувствие. Мне правда его жаль, но это должно было случиться. — Я возвращаюсь в постель, — говорит он. — Ты идёшь? Да, чёрт возьми.***
Огорчённый, Эл ложится спать. Мы оба лежим на покрывале. Я — приподнявшись на локтях, как будто загораю, Эл — на боку, зарываясь носом в мои без того некомфортные штаны, как свинья в поисках трюфелей. Я совершенно не напряжён и просто тяну время, хотя не уверен в том, что случится, ведь это неизвестно. Би — самая близкая возможная угроза моей позиции, и я в ужасе от мысли, что он извинится за что-то, чего он даже не совершал, лишь бы удержать Эла на своей стороне. Мне хватает десяти минут, чтобы до смерти заскучать, и не остаётся другого выбора, кроме как читать воскресные газеты, а после — приложения к ним. Я читаю их с отвращением пришельца, смотрящего вниз на место утилизации канализационных отходов. Я только что закончил статью о том, как самовозгорание человека связано с гиперактивностью щитовидной железы, поэтому я почти благодарен, когда Би стучится и открывает дверь без разрешения. Я поднимаю на него взгляд с унылым лицом, и около минуты мы находимся в противостоянии, ожидая друг от друга первого выстрела. — Он спит? — наконец спрашивает Би. — Чего ты хочешь? — Я уезжаю. — Пока, — я улыбаюсь коротко, затем возвращаюсь к чтению о том, как полезно есть плаценту, или так говорит какая-то сумасшедшая женщина в приложении к «Таймс», которая в свободное время занимается лозоходством. — Я просто хотел попрощаться с ним. — Я откладываю газеты. — Ты предлагаешь мне его разбудить? — У него всегда были проблемы со сном, — говорит он, виновато шаркнув ногой. — Не сомневаюсь, у тебя были таблетки, чтобы помочь ему. — Ты рассказал ему о Золпидеме, я знаю. Ты заслужил этого. — Ты звучишь так же, как Эл. Я просто молил об этом, не так ли? Всё нормально, ты помог мне. — Я толкаю Эла в грудь, но он только утыкает лицо в подушку. — Эл. Эл, Би уезжает. Как только информация оседает в его голове, он поворачивается, чтобы вопросительно посмотреть на меня, на что я пожимаю плечами и возвращаюсь к газетам. Он садится и видит Би, стоящего на пороге, слегка вытаращившего глаза. — Нет, Би. Не нужно уезжать, — он вздыхает, поднимаясь, и неуверенно подходит к Би. — Такси будет здесь через минуту. — Это глупо. Отмени его. — Скажи ему уйти, и я отменю его, — произносит Би. Мне? — Никому не нужно уходить. — Ты мне не веришь. Я не делал этого, Эл. — Тогда кто это сделал? — я спрашиваю, шурша страницами, пока читаю. — Может быть, это была крыса. — Эл? — ожидающе говорит Би, но Эл просто смотрит в пол. Я в порядке, я выигрываю. Только я подумал, что этот агрессивный, крепкий государственный служащий из отдела Труда и пенсии идеально подойдёт Би. Он быстро остановит преследования Эла и, как государственный служащий, не будет беспокойным; он работал в женской тюрьме до недавнего времени. Мне нравится сегодняшний день. Если его усреднить, то он вышел полностью в мою пользу. — Отмени такси, — просит Эл. Что? Нет! — Я отвезу тебя в аэропорт. — О. Хорошо. Хотя такси экономически более выгодно. Машина Эла пожирает бензин как Боинг 747. Би хмурится перед тем, как слегка улыбнуться, прощающе, криво и грустно. Он заправляет за ухо Эла несколько прядей волос. Я могу почувствовать тошноту. Я могу подумать, что Эл и я должны повесить зеркало на потолок. Его легко не просверлишь. — Быть тобой не так уж хорошо, да? — говорит ему Би. Снаружи сигналит машина. Слава богу. — Би, подожди. Это неправильно, — зовёт Эл, идя следом за ним через входную дверь, и я иду следом за Элом. Когда Би открывает дверь, я вижу зад красного седана, поэтому я встаю в тени, чтобы не быть замеченным каким-нибудь идиотом, видевшим меня по телевизору. Би поднимает свой чемодан и улыбается Элу с такой грустью, что я почти чувствую вину. Потом я вспоминаю, что он уже прожил по крайней мере половину жизни и в состоянии позаботиться о себе. В том, что я одержал над ним верх, нет моей вины. Это жизненный урок. И он ублюдок. Он держит лицо Эла в своих руках, проводя большим пальцем по щеке, точно очерчивая, чтобы лучше запомнить. — Пока, малыш. — О господи. Я встаю позади Эла, чтобы оборвать эти долгие взгляды между ними. Из-за того, как сильно напряжена его спина, я начинаю беспокоиться, что они могут решить помириться и выгнать меня, с каким бы трудом в это не верилось. Я хрупок, когда не ем весь день, и сегодня я не ел. Я смотрю через плечо Эла на Би с ухмылкой, торопя его, что срабатывает, раз он захлопывает дверь, увидев меня. Как только входная дверь закрывается, Эл идёт наблюдать за ним из окна сквозь щель жалюзи. — Мне нужно побыть одному какое-то время, — говорит он после того, как машина уезжает. Он закрывается в спальне, и я чувствую, словно живу в колледже с психически неуравновешенными студентами. Честно сказать, после того как я приготовил себе чай и съел салат в упаковке, знать, что он дуется в нескольких комнатах от меня, дерьмово, поэтому я чищу зубы и возвращаюсь в спальню чтобы наблюдать за тем, как он дуется. Я раздвигаю пластины жалюзи, чтобы взглянуть на дневной свет, а затем ложусь на кровать позади него, и — о боже — мы снова обнимаемся. — Я сказал, что мне нужно побыть одному, — ворчит он, наполовину заглушённый подушкой. Я целую заднюю часть его шеи и мягкие, тонкие волоски, которые упустила бритва парикмахера. — Там скучно, когда ты здесь. — Может быть, ты прав. О том, что это череда испытаний. Они закончатся, и что тогда у нас останется? — Не знаю, но, вероятно, у нас всё ещё будет очень хороший секс. — Агрх, — он тяжело вздыхает. — Да. Вот так. Он смеётся и поворачивает голову в мою сторону, так что я точно знаю, что победил. Я прижимаюсь лицом к его плечу и выдыхаю. — Отъебись, Лайт.***
Я первый премьер-министр за много лет, не обращавшийся к медиа-коучингу. Я оратор, и я прибыл искусным и подготовленным. Во внешнем виде очень важно то, что «малозначительные» вещи вроде перекоса галстука или складки на костюме — это такое привлечение внимания к деталям, о котором уважающий себя премьер-министр должен быть осведомлён и которого должен избегать. Выступая с речью, я всегда стою на расстоянии от своей аудитории, потому что, хотя можно утверждать, что размещение себя в центре толпы на импровизированной трибуне, как в старые времена — на деревянных ящиках с мылом, помогает установить взаимопонимание и сделать тебя «одним из своих», я считаю, что расстояние требует уважения. Пока ты доминируешь пространство и демонстрируешь авторитет, всё нормально. Сила и уверенность в себе — ключ к успешной речи. Акцент на словах и манера произнесения важнее самой речи. Большинство политиков показывает беспокойство по поводу определённых вопросов через заикание, облизывание губ, опусканием вниз нижней челюсти, монотонность и возню с бумагами на протяжении всего времени. Никогда не нужно складывать руки вместе, ведь это может показаться жестом мольбы, похожим на молитву, который говорит о беспомощности и отчаянной нужде в поддержке и сотрудничестве. Жестикуляция должна быть уверенной. Нельзя показывать агрессии, вскидывать руки и ни в коем случае нельзя обнажать полный набор зубов, если ты не улыбаешься в заключении, когда это уместно. Нельзя сглатывать или поднимать вверх ладони. Нельзя выглядеть уставшим. Нужно делать паузы, чтобы аудитория могла впитать важную информацию. Нужно иметь твёрдый взгляд, подчёркивающий искренность. Я избегаю «пальца Клинтона», так как он слишком часто используется политиками и выглядит нелепо. Вместо этого оптимизм передаётся через доминантные, гордые жесты и добавления тщательно рассчитанного остроумия. Вкратце, нужно казаться естественным, не наигранным. Я актёр Метода. Я представляю правительство и государство, поэтому я должен быть непоколебимым, решительным и напористым, чтобы сплотить не только партию, но и страну во времена кризиса, а так или иначе кризис постоянен. Большинство политиков произносят речи чересчур заученно и холодно, точно трупы, но с меньшей харизмой. Как будто они говорят: «Я политик, пожалуйста, не ненавидьте меня». Самый смешной нервный тик члена моей оппозиции во время его речи — он говорит так, словно у него вывих челюсти, и она в рассинхроне со словами, которые выходят изо рта. Он такой простой, что это скучно, и я оскорблён тем, что он — лучшее, что они смогли выдать. Красные склоняются к моей личной идеологии во многих вопросах, но я выбрал Синих, потому что это выгодно (послеобеденные речи и прочее), и мне кажется, синий лучше подходит к тону моей кожи. Проблема большинства политиков в том, что они провели слишком много времени в теплице правительственного квартала и слишком мало — в реальном мире. Чувство приобщения к жизненному опыту должно быть необходимым требованием для каждого начинающего политика. Наконец, когда речь закончена, нужно уйти с силой и крупным шагом. Очень легко, если ты уходишь обычном способом, выглядеть так, как будто следуешь за похоронным кортежем. Иногда я (видимо, спонтанно) просил Киёми присоединиться ко мне на подиуме, чтобы мы могли помахать и поулыбаться вместе — хорошая возможность попасть в кадр. Она очень популярна в обществе из-за её лояльности, привлекательности, интеллекта и превосходного вкуса в одежде. Наши гены достойны похвал. Я решаю выступить с речью о моём предложенном законопроекте перед тем, как выдвинуть его на голосование. Я уверен, что общественная реакция и поддержка окажут влияние на результаты голосования в палате. Ты не идёшь против того, что популярно у электората, а мои парламентские организаторы могут привлечь внимание к СМИ, чтобы убедить сомневающихся. На первый взгляд, у меня много дел и много жонглирования моей больной, беременной женой, которая с лёгкостью отняла бы всё моё время, если бы я позволил, друзьями и семьёй, которые взыграли бы на моём чувстве вины, чтобы заставить поддерживать с ними контакт, если бы я их не игнорировал; продолжающейся интригой с моим главой по связям с общественностью (признаю, что это неразумно) — расстрельная команда в ландшафте моей жизни, — кто также отнял бы всё моё время и голову, если бы я позволил; очень важной карьерой с графиком, который бы отнял всё моё время, если бы я не был таким исполнительным, персоналом в Кантее и в Парламенте, который пытается проникнуть в мою жизнь, а также журналистами, которые документируют и толкуют каждое моё движение. У любого другого возникли бы проблемы, но я нахожу это довольно лёгким и без помощи доски, расставляя приоритеты. Моя работа — самая важная вещь, и все остальные вещи связаны с её поддержкой. Они должны поступать постепенно, как при движении в одну полосу, если и когда я позволяю им, потому что моими первыми заботами является применение навыков для решения конфликтов, поощрение компромисса и стимулирование окружающих, обеспечивание неподкупности судебных органов, судебной системы, полиции, совершенствование конституции, установка политики низких налогов для стимулирования экономического роста с акцентом на государственных расходах, дерегулирование, сконцентрированное на уменьшении инфляции вместо безработицы (это всегда сбивает лидеров с толку), координирование стратегии смягчения последствий глобального потепления, положение концу мировой бедности, борьба с терроризмом и борьба за равенство и права человека, а также обеспечение качественного здравоохранения и образования в бесклассовой системе, где люди процветают. Я могу делать это из своего офиса. Двенадцать часов в день, в среднем. Пять дней в неделю. Плюс праздники. Так проходят недели. Во вторую очередь внимание отводится Элу, и он больше всего меня отвлекает. В этом смысле ничего на самом деле не изменилось с того дня, когда я его встретил. Для меня он всегда был потенциально сверхмассивной чёрной дырой, но, когда я чувствую, что меня в неё затягивает, я отступаю, чтобы парить в пределах его гравитации, пока он проваливается внутрь себя. Мне кажется, всегда держась на определённом расстоянии, мы сохраним друг друга. Я рано осознал, что он не будет, не мог бы быть охваченным мною, и принятие фактов — важнейший аспект успешной жизни. Би больше не упоминается. Он не звонит Элу, и Эл не звонит ему. Несмотря на внезапную и полную изоляцию ото всех, кроме меня, на Эла это, кажется, не влияет особенно сильно. Он тоже принимает факты, и он выбрал свой путь. Временами он агрессивен и обвинителен, как будто я причина всех его проблем, но он сам предпочитает закрываться от других, ведь для него они скучные в сравнении со мной; едва ли здесь есть моя вина. Я чувствую это больше, чем слышу, потому что прямо о том, что он винит меня, никогда не говорится — он просто говорит оргией случайных мыслей, которые значат что-то для него и ничего — для меня. Я мог бы посочувствовать, но не позволю себе. Через несколько недель Стивен забирает большую часть своих вещей, но не все. Эл не думает, что с этим что-то не так, а я воспринимаю это как теплящуюся в мыслях Стивена надежду через эту маленькую связь снова выйти на сцену, если ему хватит терпения. Я не думаю, что хватит. Спустя пару дней после отъезда Би Наоми устроила званый обед, и ни я, ни Эл не знали, что Стивен будет на нём. Я не считал Наоми достаточно легкомысленной для такой бестактности. Эл верно угадал главные цели обеда: накормить меня и воссоединить их со Стивеном. Под конец у них произошёл какой-то спор о гражданских правах, хотя я не знаю как, ведь у них одинаковые мнения по этому вопросу, и Эл ушёл. Стивен повернулся к Наоми и сказал: «Я без ума от него», и последовал за ним к машине, чтобы помахать рукой или сделать какое-то другое дерьмо. Я крутил палочку для еды меж пальцев, и, когда Стивен вернулся, я хотел воткнуть её металлический наконечник в его руку. Мне так жаль, это был несчастный случай.***
Водоворот тёмной жидкости в раковине. Я вытираю руки друг об друга, провожу пальцами внутри складок между ними, царапаю вдоль каждой ногтевой пластины, и затем я чист. Я выгляжу чистым, но тест с использованием люминола разоблачил бы каждое скользкое пятно и брызг, заставил бы меня выглядеть так, словно я убил пришельца сверкающим бирюзовым светом ради крови. Когда я насухо вытираю руки, я знаю, что полотенце будет испачкано тем же свечением, что скрыто от невооружённого глаза, раковина будет покрыта им, но тем не менее всё, включая меня, выглядит безупречно. Внешность может быть обманчива. Вернув закатанные до локтей рукава в прежнее состояние, я надеваю обручальное кольцо обратно и оставляю своё отражение. Голая лампочка умирает мгновенно от рывка шнура, я поднимаю взгляд, всё ещё пристёгивая запонки, чтобы увидеть голые ноги Эла на кровати. Они выглядят надруганными от того, как изогнуты и перекинуты друг через друга, но у него нет причин выставлять их чем-то другим. Никакого внезапного возвращения к приличию нетронутого. Он всегда облеплён своей развратной грязью, и это его единственная честная черта. Я сделал свою машину хуже. Нет, я купил ещё одну, чтобы сбегать на ней от охраны и пропадать часами, точно заблудившийся ребёнок. Это сложная сделка, потому что никто, кроме меня, не знает, что я владею ей. Она хранится в гараже на окраине моего загородного поместья. Я меняю её на мой Лексус, и единственные люди, знающие, что я сам вожу её, — я, Эл и старый сторож у ворот, управляющий единолично, когда официально меня здесь нет, и ему плевать. Я даже не уверен, что он знает кто я и что это убежище передано мне на время моего премьерства, поскольку он до сих пор говорит о Леди в настоящем времени в те моменты, когда мы разговариваем. Должно быть, он думает, что я её друг; его очки в толстой оправе не скрывают кремовые катаракты. Если бы меня обнаружили, то мне пришлось бы отвечать на много вопросов. Я беспокоюсь о том, чтобы не разбить её или не быть остановленным: она не зарегистрирована на меня, меня нет в страховом документе — в нём какой-то мертвец, так что я езжу на ней как мёртвый пожилой мужчина, чью личность я занял ради владения этой машиной. Водить мой Лексус какое-то время было проблемой, потому что один из моих новых охранников, казалось, был полон решимости всюду следовать за мной и усложнять мне жизнь, так что я его уволил. Я держу тех, кто приходит, когда я звоню, вместо того, чтобы бесцеремонно вмешиваться. Они думают, что я человек свободного духа. Не мудак, как говорит Эл. Я возвращаюсь в Кантей — идея Эла, не моя, — чтобы не рисковать подозрениями охраны насчёт того, что я практически сменил место жительства. Я сплю там и ем чаще, чем не ем, сочувствие моих сотрудников захлёстывает и топит меня. Я веду себя так же, как вёл, когда Киёми была там, но её нет. Я чувствую, что за мной наблюдают, а Эл — параноик. Он говорит, что я становлюсь самонадеянным и неосмотрительным. Это не так, поэтому я думаю, что Эл просто хочет сменить обстановку или сделать незаконность вещей более интересной для себя; он делает это, вынуждая нас играть роли, в которых мы встречаемся в странных местах ради чего-то грязного. Эл говорит, что то, когда о нас узнают и нам придётся придумывать великолепную ложь на месте, — вопрос времени. Мне кажется, он хочет, чтобы о нас узнали. Моё недоверие к нему закипает. Я делаю это, потому что мне скучно. Я делаю это, потому что, как, вероятно, и для него, это всё равно что выводить неоправданно сложную формулу для решения проблемы. Я делаю это ради вызова, потому что мне относительно легко и, прежде всего, потому что укрепляется моё чувство превосходства. Я мог бы иметь простую жизнь, и такая опция мне всё ещё доступна, но моему сердцу нужно биться от ударов электрического тока — возможности потерпеть неудачу. Я лживый, и нет конца тому, что я скажу, чтобы скрыть, чем я занимаюсь. Я думаю, Эл сделал правильный выбор, поскольку, если это случится и я согласился, это произойдёт в маленьком уединённом месте слепого мужчины. Мне нравится такая идея, и, пока я ехал, я представлял, как весь мир поразило слепотой, кроме меня и Эла. Я просчитал и оценил проблемы, и я думаю, казначейство могло бы покрыть стоимость всех изменений, которые пришлось бы осуществить, что решило бы все возможные проблемы. Мы одни были бы провидцами, а люди были бы слепы так же, как были всегда, только в большей степени. Приятное, но бесполезное отвлечение, хотя подумать о таком сценарии, на случай если он однажды случится, полезно. Несмотря на то, что я согласился, когда я приезжаю, мои нервы режут меня дрожащей тревогой и желанием вернуться к известным опасностям. Я паркую машину так, что она спрятана между машиной Эла и лицом утёса; мои руки по-прежнему держатся за рычаг переключения передач и руль, словно готовы отвести меня отсюда. Я смотрю за тем, как Эл выходит из машины, где он ждал, даже не глядя на меня, и спокойно, свободно заходит в маленькое здание. Когда я следую за ним, море ревёт и пенится белым по краям, раскачивая лодки в гавани; меня беспокоит, что соль поцарапает машину. Я ненавижу море. Я ненавижу неуклонность вечных волн, отчаянные крики чаек. Итак, я иду за ним внутрь, где он разговаривает со слепым стариком на ресепшене. Эл говорит, что он один. Ему нужно отдохнуть, поскольку он проехал шесть сотен миль за два дня. Он кулинарный критик, пишущий для иностранного путеводителя. Ложь расширяется и расширяется, и скоро старик становится его лучшим другом и позволяет Элу найти свою комнату без того, чтобы провожать его. Эл передаёт мне ключи, и я иду первым, оставляя его втираться болтовнёй в доверие. Он подлый, но я как обычно не могу не восхищаться им. Он единственный, кто достоин моей неприязни и уважения, и это запутывает. Я люблю воздух, которым он дышит. Иногда я задаюсь вопросом, развилось ли у меня расстройство, может быть, какой-то синдром с длинным немецким названием. Ведь я должен хотеть того, чтобы он гнил в тюрьме за мошенничество. Где бы я ни был, я всегда оказываюсь в неправильных местах по правильным причинам. Мне неловко от того, как он лжет любому, кто, по его мнению, лучше ответит тому, кто в состоянии постоянной тревоги выглядит уважительно и счастливо. Люди не видят его таким, каким его вижу я. Он не позволяет видеть себя чем-то другим, кроме своего обычного «я». Он позволяет мне целовать его шею и сражаться с пуговицами на рубашке, слишком маленькими и мешающими мне, точно они — какой-то слабый пояс верности, вдохновляющий на насильственное разрушение. Пока я занят этим, он равнодушно просматривает газету, пробегая по фотографиям зверски убитых людей, жертв режимов в менее удачливых странах. Я чувствую себя отчаявшимся человеком — мы должны поменяться местами. Позже, когда я выхожу из ванной комнаты, я снова протягиваю ремень через петли на поясе. Неумолимый кожаный ремень служит примером понесённого мною ущерба и вынуждает осознавать его. Я проклинаю синяки — отпечатки большого пальца — на моих тазовых косточках и бёдрах. Некоторые я чувствую, но не вижу, а те, видимые, окрашены в цвета осенних листьев. На моей спине полосы и царапины, на груди — красный след от укуса жемчужных зубов. Но, я думаю, это подношение. Насилие заставляет бога жить. Голова Эла наклонена в сторону потолка, одним плавным движением длинного пальца он рассекает воздух от подбородка до груди. Когда я вижу его таким, оттраханным и расслабленным, испускающим последние признаки жизни, я чувствую к нему ненависть. Комната настолько ужасна, что мне хочется остаться здесь дольше, чем следует. Я собирался потрахаться с ним и уйти из желания заставить Эла почувствовать себя дёшево, но этого не получается. Я откладываю визит к Киёми, чтобы мы могли насладиться опытом и разделить коробку бэнто и чайник с чаем от обслуживания номеров, прежде чем разойтись в разных направлениях. Мы одеты и курим только потому, что здесь висит знак, указывающий нам не курить. Он сидит в каком-то кресле-качалке для кормящих матерей, и я восхищаюсь контрастом древней ужасной, безвкусной, с оборками, ткани кресла и бездумно и со вкусом сделанными брюками, свисающими с его ног. Я сижу напротив на кровати, и это почти как собеседование в пятидесятых, по моим представлениям, только мы в спальне. Облака дыма окрашивают каждое сказанное друг другу слово, и он говорит: — Однажды я знал кого-то вроде тебя. Ты напоминаешь мне его. — Нет никого, похожего на меня. Ты мне это сказал. Всю эту хрень, — произношу я презрительно. Как только Эл закрыл за собой дверь, я обнаружил, что наша ситуация крайне забавна, и с тех пор изо всех сил пытался оставаться серьёзным. Я неуместно смеялся во время скучных моментов и грубого, дурного обращения. Я думаю о слепом старике внизу; наверное, он предупреждает своего сына о какой-то важной кулинарной шишке, приехавшей оценить его меню и отрекомендовать в европейском путеводителе хорошей еды. Сейчас он спит в своей комнате, и он съел одну из его бэнто коробок. Меня не существует. Слепой старик сидит под политической историей десятилетия — он и его мармеладный кот, — которая оплатила бы ему уход на пенсию и ипотеку, взятую для этого грёбаного места. Он представляет каждого человека на улице. — Тогда я чувствовал к тебе романтическую ностальгию, Лайт. Странно, она продолжается, — отвечает он холодно. Словно ему плевать. Он напоминает мне моего старого директора: превосходного во всём, роскошного, доступного и недоступного одновременно. — Но это правда. Нет никого, похожего на тебя. Они есть, но только на короткие промежутки времени. Затем это сжигается, и они становятся как все остальные. Обычно они не проживают долго. Ты уникален. Хороший человек в плохом месте, — говорит он, стряхивая колонну пепла с сигареты. — Тогда о ком ты говорил? — Ммм? — Кого я напоминаю тебе? — Меня.***
После правительственного заседания я чувствую себя затуплённо, удовлетворив всех. Работа стала чем-то, о чём я могу забыть, как только часы говорят мне, что я могу, поэтому я ухожу на долгий обед, и Эл идёт со мной для дальнейшего обсуждения заседания, что я говорю охране. За последние несколько недель чаще всего я вспоминаю подобные тихие моменты — не наши разговоры, или разногласия, или его капризы, которые одновременно побуждают меня игнорировать его и замечать. Я подозреваю, что ему не хватает ушей Би, того, как они впитывали его скорректированные признания и грехи. И теперь, когда Би снова в моей голове, я не могу не думать ни о чём другом, кроме того, как его рот был создан для моего члена. Я любезно не говорю об этом Элу. Би не должен быть упомянут. Рана всё ещё открыта. Потеря того, кто всегда видит только лучшее в нём, преследует его. Би больше не оправдывает и не очищает его, нет Стивена, заставляющего его думать, что он мог бы стать «лучше», что бы это ни значило. Вместо этого его поддерживаю я. Моя нога твёрдо стоит на педали газа, и мы гоним по автостраде. За мной следит моя охрана, их оружие и бдительность, и я представляю себя убитым в подобии реконструкции мартовских ид, пока Эл говорит мне о том, что женщины-депутаты существуют только для вида. Я представляю себя истекающим кровью на ступенях Парламента, и последнее, что я вижу, — белая вспышка фотокамеры у моего лица, пока моё тело превращается в твёрдый камень. Этого Элу я не говорю. Я прислоняюсь к нему в машине возле какой-то дерьмовой заправки, я могу почувствовать масляный и сожжённый кофе в пластиковых стаканчиках через вентиляцию машины. Это повторяющийся момент наших недавних дней: я забираю его откуда-то, где он ждёт меня, как проститутка, не слишком привередливая и не торгующаяся, мы разговариваем как на стадии ухаживания в отношениях, пока я веду машину, затем я останавливаюсь, и больше мы не разговариваем. Может быть, это непризнанный фетиш. Я увлекаю себя прочь от Парламента и Кантея, чтобы посмотреть, будем ли мы работать вне их, в самых скучнейших местах планеты. Самолёт близлежащего аэропорта пролетает над нами, и стёкла дрожат, в то время как рот Эла перекашивается от моего члена, потому что это не привлекает внимание так сильно, как привлекла бы трясущаяся машина — вот так обстоят дела. Моя ладонь скользит по его брюкам сзади, потому что он думает, что поступает правильно, а я думаю открыть люк на крыше автомобиля, чтобы люди в самолёте могли увидеть, если у них есть бинокли. «Жаль, что вы покидаете Японию. Пожалуйста, возвращайтесь скорее». Люди проходят мимо, восхищаясь моей машиной в неведении кто внутри, и я поглаживаю волосы моего работника. Мне нравится думать, что происходящее не конечная цель, всякий раз, когда я вижу его, но, видимо, так и есть. В более глубоком смысле это обновление обетов или что-то вроде. Ты мне всё ещё нравишься. Затем я еду куда-то, поскольку хочу увидеть нечто красивое. Слюна Эла и следы меня высыхают стягивающей коркой под моими повторно застёгнутыми брюками, и я без размышлений оказываюсь в больнице. Перед тем, как мы выходим, я вытираю уголок рта Эла большим пальцем — та нежность, которую я должен испытывать к своей семье.***
Медсестра предлагает Киёми показать мне декоративный сад, и она соглашается без особого энтузиазма. С ней возятся две медсестры, надевая на неё шарфы, перчатки, носки, туфли, пальто, точно она кукла, но, как только они уходят, она снимает большую часть вещей, оставаясь только в пальто и туфлях. На улице даже не холодно. Я не видел Киёми с тех пор, как она сказала мне, что я бесполезен, обычен и годен только для продолжения рода, но мы пришли к неозвученному перемирию и забыли о том эпизоде. Он произошёл недели назад, и когда я навещал её после него, то не оставался надолго и мы не обсуждали ничего другого, кроме состояния её здоровья. Это помогает мне, поскольку стагнация отношений с Киёми оставляет мне больше энергии и возможности для столкновений с Элом и более профессиональных — с оппозицией. Она явно в недоумении и смущена присутствием Эла и туже запахивает пальто на груди. Он не скрывает своих взглядов, сравнивающих её сейчас с тем, когда он видел её в последний раз. Я знаю, что когда-то он уважал её, но никто не может отрицать, что теперь она выглядит блядски ужасно. Мы идём по квадратной дорожке в саду, который очистили от людей в инвалидных креслах и курящих медсестёр. Киёми мертвенно молчаливо, а я просто отбываю свой срок, так что начать разговор остаётся на совсеть Эла. — Киёми, я сожалею о твоей… акушерской проблеме. Он никогда не был хорош в светских беседах. Он считает, что беременность — проблема, с которой сталкиваются только глупые люди после резкого похолодания и отключения электричества. Моё дыхание покидает тело, как ветер — крошечное окно. — Спасибо, — вежливо отвечает Киёми. — Я сожалею о тебе и Стивене. Даже я не могу сказать, скрытая ли это насмешка или нет. Пустое выражение на лице Эла задерживается на мгновение дольше, чем нужно, затем быстро сменяется социальной улыбкой благодарности, и с миром всё в порядке. Мы идём, втроём, по саду, и охрана следует за нами, как птицы за плугом. В маленьком пруду лежит лягушачья икра и видны проблески белого с оранжевым карпа кои, обрывающего нерождённых. Киёми резко останавливается. Её твёрдый живот вздымается под пальто, которое она не может застегнуть. — Лайт, можно тебя на минутку? Я поворачиваю лицо к Элу, и он покорно отвлекается на идеально рассечённый граблями гравель слева от меня, топча его. Мои глаза следят за его уходящей спиной, пока мы с Киёми продолжает бесцельно гулять. Боже, никто бы не подумал, что он когда-либо в своей жизни был рядом с заправкой, не говоря уже о том, чтобы отсасывать кому-то в припаркованной машине. Его костюм совершенно особенный. Я не знаю марку, и я бы сказал, что он слишком тесный, но таков дизайн и… нет, всё в порядке. Каменно-серый, стопроцентная шерсть, заострённые лацканы с белой рубашкой и шёлковым галстуком устричного цвета. Он немного похож на свадебный и абсолютно не подходит для работы, но иногда я ослабляю строгость моих взглядов на подобные вещи. В последнее время он старается. — Извини, что я сказала о том, что ты сын полицейского, — говорит Киёми. Присутствие Эла, видимо, заставило её решить, что пришло время извиняться за события прошлого и реальные факты. Это словно официальное извинение перед другой страной за конфликт, произошедший лет десять назад, чему я время от времени подвергаю себя из-за общественного давления и для улучшения международных отношений без обмена деньгами. — Тебе, должно быть, здесь очень тяжело, — отвечаю я. На самом деле я так не думаю. Я мог бы сойти с ума в подобном месте, но не Киёми или кто-либо другой. Эл сидит в маленькой пагоде на двоих. — Да. Но я не люблю, когда мы ссоримся, Лайт, — печально произносит она. Её рука проходится между моих лопаток, создавая трение об ткань. Мне интересно, пытается ли она найти там заводной ключ. Мы подходим к стене и резко поворачиваем на девяносто градусов. — Ты выглядишь лучше. — Я чувствую себя лучше. Я размышляла о том, как мы бросились во всё это. Сейчас уже поздно, я знаю, но… я думала о том, как это могло повлиять на тебя. Я не тот, кто носит внутри себя паразита. Может быть, я и ношу, но она как дерево, питающее омелу, и однажды он из неё вырвется. Он примет жизнь, которую мы ему дали, и будет готов начать. — Со мной всё нормально, Киёми. Я был просто уставшим, но сейчас всё снова нормально. — Хорошо. Нам следует больше общаться, — говорит она. Нам с Элом следует больше общаться. Я ничего не получаю от разговоров с кем-то другим. — Хорошо. — Как прошло заседание? Насчёт твоего законопроекта, имею в виду, — спрашивает она неловко, может быть, потому что у неё заняло несколько недель спросить меня об этом. — Нормально. — О чём этот законопроект? — О реформе. — О, — бормочет она, опустив голову, что выражает понимание, но я знаю, она уже потеряла интерес. Это всегда реформа. Как я и ожидал, она меняет тему. — С Лоулайтом, кажется, всё в порядке. Она собирается спросить меня, почему я привёл его с собой. Я хочу, чтобы он был моим пресс-секретарём, но в этом нет смысла. Я хочу, чтобы он принял участие в местных выборах и получил место. Я хочу показать поддержку и агрессивно сказать в интервью и в Парламенте, что его ориентация никак не влияет на его компетенцию. Я хочу продвигать его и продвигать, а потом оставить ради него всю свою жизнь. — Мы вместе пошли на ланч, и он захотел тебя увидеть. — Очень мило с его стороны. Где вы обедали? — В каком-то месте Эла. Не в городе. — Дзиро сказал, что ты иногда оставался у Эла, — говорит она. Моя голова готова сорваться с плеч. — Кто сказал? — Дзиро. Из охраны. — А, точно. Я плохо запоминаю имена. — Тебе стоит оставаться в Кантее. Так безопаснее. Я не говорю, что ты не должен видеться с друзьями, но… — Я там, потому что это ближе. — Ко мне? — спрашивает она. Я не могу сказать ей, что нет, на самом деле я перевёз её в больницу поближе к Элу, чтобы у меня была причина оставаться у него. Она принимает моё молчание за подтверждение того, что хочет услышать, и прислоняет голову к моей руке. — Я никогда не чувствовала себя такой уродливой, Лайт, — говорит она. Твою же мать. — Ты не уродлива. — Я просто ненавижу это. — Я знаю. — Оно двигается, и я не могу спать. Мне нечего ей сказать. Вибрация ужаса проходит через меня, как когда кто-то рассказывает тебе о своей проблеме запора. Но конец уже близится, поскольку мы подходим к маленькой деревянной постройке, в которой сидит Эл, и ни за что в жизни я не соглашусь на ещё один круг этого эмоционального картинга. Киёми не о чем думать, кроме себя самой. Я смотрю на то, как Эл трёт листок между пальцев и пытается на наблюдать за нами. — Прости, Киёми, мы должны вернуться, — говорю я, задерживаясь снаружи пагоды. Эл вытягивает ногу и подкрадывается ко мне, очевидно смакуя обманчивость ситуации и свою роль другого человека. — Ты приедешь ко мне позже? — спрашивает Киёми, для эффекта хватая обе мои руки. Я поворачиваю голову, чтобы медленно взглянуть на охрану, затем возвращаюсь к лихорадочным рукам Киёми. Однажды, Киёми, эти люди, все люди, оглянутся на этот момент, и его значение раскроется. Можно ли винить меня? Только посмотрите на неё. — Да, если смогу. Я позвоню, — я бросаю ей улыбку, и она улыбается в ответ, неожиданно засияв лицом, с цветом на щеках, точно вся её кровь прилила к голове. Я чувствую острую необходимость приватизировать некоторые отрасли промышленности и разрушить общины в бедных местах на севере, до которых никому нет дела. — Лоулайт, — произносит она, поворачиваясь к Элу. На секунду она останавливается, хотя её руки продолжают двигаться, как у деревянной марионетки, а затем по какой-то причине решает его обнять. Я почти смеюсь над отрешённой и застывшей реакцией, и я бы засмеялся, если бы знал, что, блять, происходит. — Я хочу поблагодарить тебя, — объясняет она. Я всё ещё растерян. Я не знаю, что с ней не так. Ситуация вне моего контроля. Она держит пистолет у обеих наших голов. — За что? — спрашивает Эл. Он смотрит на меня так, словно я должен вмешаться и защитить его. — За то, что разрешаешь Лайту остаться с тобой, — она смеётся и наконец отпускает его. — Я чувствую себя гораздо лучше, зная, что он не так далеко. — Он очень тихий, — отнекивается Эл. — Я едва замечаю, что он рядом. — О, я знаю, что он тихий. Всё равно спасибо. Я должен чувствовать себя ужасно, я знаю. Моё воспитание говорит, что должен, но я не чувствую. Я задаюсь вопросом, зачем я приехал в первую очередь. Я не думал об этом. Я точно был запрограммирован приехать и покончить с этим вместе с Элом в качестве компании, чтобы ограничить время. Я не испытываю никаких сексуальных болей от этой сцены. Может быть, я надеялся, она спросит меня, почему он здесь. Что она соберёт картину воедино, поймёт и будет как другие жёны политиков, которым плевать. Я представлял, в зависимости от того, насколько легко я бы её сломал, как я мог вытянуть из неё «Всё нормально, я понимаю», но в глубине души я понимал, что она бы не повела себя так. Она могла бы смириться с женщиной, потому что она могла бы уничтожить её, но мужчина, и мужчина вроде Эла, — совсем другое животное. Это меняет что-то фундаментально, и ей оставалось бы только кричать и мстить. Она не может повыдёргивать его волосы на парковке и спугнуть. Теперь, когда я и Эл травмированы чем-то неожиданным, я смотрю на часы, но не регистрирую время. — Нам лучше уйти. — Да, иначе мы опоздаем, — поспешно соглашается Эл. Её разочарование сопровождает печальная, неизбежная улыбка старой родственницы, которой повезло видеть члена семьи хотя бы раз в год. — Увидимся позже, — говорит она, потянувшись ко мне. Я наклоняюсь, послушно целуя её под взглядом Эла. После я чувствую укол удовлетворения. И мы убираемся оттуда. Мы идём к машине, Эл — слегка впереди, а охрана — между нами и за моей спиной, как будто Эл ведёт свору гончих, защищающих ценный груз. Он недостаточно важен для них, чтобы включить его в свой безопасный круг, и он бы всё равно не позволил. Я обмениваюсь парой слов с начальником охраны, двое охранников последуют за моей машиной в Кантей, что нежелательно для обеих сторон. Я не хочу их, но они необходимы. Если потребуется, они защитят мою жизнь ценой своей, но только потому, что им платят. Возможно, у них воинственное состояние ума. Это для их страны, но не для меня лично. Я знаю, что лично меня они не любят, поскольку большую часть времени я не предупреждаю их о том, что собираюсь сделать. Я не ценю их, и я не могу это исправить — моя неприязнь к ним слишком огромна, чтобы её скрывать. У моей машины уже стоит охранник, чтобы убедиться в её безопасности. Я расстёгиваю пиджак, залезая внутрь, скользя по кожаному сидению, и кто-то закрывает за меня дверь. Эл уже внутри, и мы не говорим. Я не завожу машину сразу же, потому что должен сказать что-нибудь смешное и пренебрежительное. Что-нибудь о том, насколько плохой была эта идея, но я не говорю. Он пристёгивает ремень безопасности, и я делаю также. Мои ладони покоятся на руле, и я поворачиваю голову в его сторону, но не держу прямо, а опускаю, так что всё, что я вижу, — его ноги и часы, покрытый кожей рычаг переключения передач и ручной тормоз. Я понимаю, что мне не стыдно, несмотря на всколох остаточного обучения. Затем я завожу мотор. Машина кажется тяжёлой.***
В этот день я больше не вижу Эла, так же, как и в следующий. Я остаюсь в Кантее и сплю в пустой кровати, как мертвец. Похоже, я ловлю бессонницу Эла только от его присутствия. Когда я просыпаюсь, то вижу два сообщения от двух утра. В одном говорится, что лебеди улетели, во втором, отправленным полчаса спустя, — игнорировать предыдущее сообщение, потому что он не осознал, сколько времени. Он сидел там один, без сна. Он ждал ответа, который не пришёл, а затем отправил неловкое продолжение, пытаясь нивелировать факт того, что в принципе отправил мне сообщение, но в итоге сделал ситуацию ещё более неловкой. Потом я возвращаюсь к старому механическому чувству каждодневного приготовления к жизни. Я не разговариваю до девяти, а после — только с женщиной, которая подаёт мне завтрак и полированные столовые приборы, чтобы я мог есть в одиночестве, читать газета и проверять ежедневник. После обеда в ресторане я сталкиваюсь с девушкой из Теневого Транспорта. Помимо других вещей она говорит мне, что электорат голосует в первую очередь за личность, а не за партию, о чём я знаю. Она непрерывно льстит мне, касаясь своего горла, и я подозреваю, что она подсажена оппозицией. Как будто я совершу самоубийство ради перепиха в чулане вместе с ней. На встрече с главой департамента финансов он восхищается моими заметками, подчёркиваниями и вниманием к деталям. Он может говорить это, но все эти подчёркивания и заметки указывают на его ошибки, так что я бы удивился, если бы его энтузиазм не покрывал едкую обиду. Пока он говорит, я чувствую, как в черепе закатываются мои глаза, заглядывая внутрь. Я опускаю веки — если бы я этого не сделал, то он бы видел только две огромные жемчужины из ожерелья Леди на их месте. Было бы идеально, будь я главой каждого департамента, поскольку я в той или иной степени — уже, но не официально. Ничего не проходит без моего одобрения, и пробираться через чужое дерьмо блядски отвратительно. Мной восхищаются из-за моей отдачи, решительности и целеустремлённости, но никто не может делать эту работу за меня, я уверен. Это не демократия — только выглядит как она.***
Ночью двадцать шестого числа я лежу в кровати Эла, когда мне звонят из больницы сообщить, что Киёми рожает. Я возвращаюсь ко сну. Сейчас слишком рано для подобного дерьма. Мне бы пришлось звонить охране, чтобы меня забрали, или заставить Эла отвезти меня, чтобы, с определённой точки зрения, я мог посмотреть фильм ужаса в три часа утра.