***
Город лениво просыпался, промаргиваясь вспыхивающими окнами в домах. Красная кирпичная кладка – на большую половину города, бурая, словно глиняная, идет на кибитки близ промышленной части. В этом городе нет утонченной красоты, нет и поэзии, но все же что-то нашли в нем, право слово. Бен сутулой черной тенью, зарей утренней и вечерней, обходит свой городок по магистральным его артериям, смахивает росу носками огромных ботинок. Хоть времена уже пошли другие, город все равно все еще обставлен газовыми фонарями, старомодными высокими путеводителями. Бен иногда щелчком опрокидывает город в темноту, выключая их ради смеха. Но до вечера еще далеко. Бен идет по мостовым, идет мимо витых калиток, мимо всех лавок и всех соборов. Там, за невысокой стеной с облезающей крупными чешуйками известкой, его ждет маленькая тайна. И, казалось, у Бена хорошо складывалась жизнь – но первобытная воля, что жила в нем, диктовала другое. Брось это, мальчишка, я сила та, с которой шли и умирали за идею, бросались в пламя темное и яростное, прекраснее всего того, что тебе прочат. Дядя говорил, что это все у него – от деда. Тень его все еще иногда висела над городом, тень страшная и манящая. Дядя вообще, будем честными, был тем еще болтуном, стоило его разморить хмельным. Но это неудивительно для отшельника, живущего на отшибе. Между тем Бен выбрался из города – и глубоко вдохнул. Степной ветер, сухой и пыльный, хмельной от цвета, забрался ему в легкие, в волосы, под темный плащ. Он знал, что чужой этой земле, и что можно идти в бесконечность, покуда видишь свой город. Чтобы не заплутать, не потеряться и не сгинуть. Расстелив свой плащ, молодой мужчина осторожно опустился на него и закрыл глаза.***
Ему снилась песня. Когда степь сбрасывает с себя утренний сонный морок, то всегда начинает петь. Эта песня тягучая, начинается с краев, где просыпаются ростки славных трав, и она без слов, которыми можно потревожить тишину этого океана, в котором из года в год пропадают по безумцу и по влюбленному. Бен, наверное, не из таких, но песня неотвратимо его влечет к себе. И не поймешь, откуда она идет - степь просто звенит, словно натянутая струна, своим многоголосием. Конечно – рациональное начало городского жителя твердит – это просто степные девки стерегут туров, травы убаюкивают, они даже не люди-то толком, создания земли и глины. Что с них взять, в самом-то деле. Бен открывает глаза и следит взглядом коршуна, что одинокой тенью бороздит безоблачное небо. Нет, дружище, грачи и вороны улетели, слетелись над курганом, а ты, одиночка, кружишь здесь без смысла и цели. Наследник власти мог бы, протянув руку, приманить хищную птицу, обстричь ей хвост и крылья, сделать ручной и облегчить свое одиночество. Но тогда их встречи потеряют былой вкус. Он снова закрывает глаза, слушая песню степнячек, и, кажется, один тонкий голосок звучит совсем близко от него, девичий и медовый. Степь идет к нему ветрами и босыми ногами, и, когда она кладет ему на грудь руки, испачканные в глине, земле и крови, Бен с криком просыпается.***
В степь он больше не ходит. Доигрался, дорвался – теперь только бродит неподалеку, иногда притворяется, что слушает речи сброда со складов. Те все смеются, что, мол, вот приманили степнячку к себе недавно, да как хороша. И хмель с ней слаще, и тихая, покладистая, со слезными глазками. У таких девиц жизнь короткая – их либо сватают земле, проливают кровь своими языческими ритуалами, либо те вечно служат сосудами для пастухов, которые урод уродом. Так что нашей очень повезло, что мы ее взяли. Следующей ночью же степнячка вместе со своим амбаром вспыхивает, словно сухая трутница, и Бен сквозь сон видит, как она танцует в своей предсмертной агонии так хорошо, так ладно. От своего наваждения и отравы некуда бежать в маленьком городке, что живет слухами, и Бен решает позорно следовать пути отца – пути в кабак. Он знает, что никакая хмель не будет сильнее той, что владеет им с последней степной песни, но… Иногда чувство собственного падения, унижения так же необходимо, как и ощущение благородства. Сумерки гасят солнце, закатывают его за горизонт. Птицы собираются над мраморными гнездами, кружат, кружат, кричат о наступающей беде. Да и, кажется, воздух изменился – напряженный, словно это лето станет последним для города. Хорошо, если так. Бен смотрит в бездну речной воды и видит, как мутнеет его бездна, стирает человеческие черты в отражении. В одном из своих вещих снов он видел, как кровь забитых быков, прелая и гнилая, залилась болезнью в их источник. Отрава распространяется. И, если концу света действительно суждено случиться, то он встретит отраву распростертыми объятьями. Той ночью, злополучной, вода была словно смола, и Бен по пути сталкивается с тощим силуэтом в полупальтишке, явно с чужого мужского плеча. Девка вся промерзла, видимо, так и не решившись зайти внутрь и согреться. Чувство жалости и отвращения кольнуло его в сердце. Девка вцепилась в его рукав жестом, которым цепляются разве что вороватые беспризорники на улицах. Он хотел уже отдернуть руку, но тут она подняла голову. - Ты что тут делаешь, дурная? – спрашивает Бен так, будто уже век ее знает, честное слово. У девчонки чумазая шея, темные разводы под глазами, словно бы она плакала или просто так уродливо себя покрасила. А глаза, словно две круглые миндалины, и в этих блюдечках Бен увидел всего себя, как есть. Она молчала. Только стучала зубами. Обута была на босу ногу в какие-то изношенные грубые сапоги. - Руку отпусти, - почти что просит он, и затем легонько встряхивает рукавом. Рука падает плетью. Девчонка опускает голову и вдруг приходит страшное осознание того, что перед ним не горожанка-оборванка. Не может у людей из городов быть таких глаз. А если это степное дитя, то рядом с кабаком у них только одно дело… - Как тебя зовут? – спрашивает Бен и чертыхается про себя. - … Рей. – у девчонки оказывается голос, словно шелест травы. Это первый степняк, что заговорил с проклятым наследником правящей семьи. - Вот что. Пойдешь со мной, Рей. И как войдем, будешь молчать, - сам себе не веря, говорит он и смотрит на лапку, вновь доверчиво к нему протянутую. Подавив врожденную брезгливость, он берет ее в свою, огромную по сравнению. И становится все равно, что случится потом.***
Рей он не тронул. Рядом с ней даже мысли такой почему-то не возникало. Может быть оттого, что она выглядела такой маленькой и жалкой. В его комнате она небрежно сбросила свою верхнюю одежду на пол и легко выпуталась из сапог. И правда – степнячка, как есть, в его доме. Она недовольно взглянула на потолок, чопорную мебель и безликие стены, а затем перевела ожидающий взгляд на Бена. Ни один мускул на ее лице не дрогнул. Не боялась. - Подожди. Сначала присядь, - Бен достал закупоренную настойку и два более менее чистых стакана. И к чему ему эти глупые прелюдии… А она сидит. Тихая, послушная. Только глаза сверкают. Сколько же ей лет, право слово? - Я тебя узнала, - вдруг произнесла она. И тень улыбки пробежала по загорелому лицу, - поэтому и подошла. Потомок отравителей, а слушаешь наши песни. О, так вот оно что. - Зря ты мне доверилась, степнячка. - Нет, Бен. Ты не злой человек, просто исковерканный. – она посмотрела на стакан с мутной настойкой и перевела взгляд на мужчину. – ты хочешь меня взять? Бери. Ах да, эта прямолинейность. Но уж слишком быстро она разговорилась. - Что ты забыла рядом с кабаками? С общины выгнали? – Бен стал подозревать, что это дело рук степнячьей магии – как спокойно ему стало, даже тот факт, что его имя так просто отгадали, не насторожил его. - Да нет. У нас не выгоняют, - она поднесла стакан к вздернутому веснушчатому носику и, вдохнув, слегка его наморщила. – просто я не подхожу для свадьбы. Вот и не знают, что со мной делать. - И ты решила, что стать продажной девкой в кабаке лучше? - Лучше, чем быть никем. - Ты не никто. Рей улыбнулась ему. - Если не хочешь меня брать, то, может быть, мне тебе спеть? Тебе тогда понравилось. Ага. Еще чего не хватало. - Давай в следующий раз. Просто посиди со мной, а завтра возвращайся домой, - Бен залпом опрокинул в себя содержимое стакана и зажмурился до искр в глазах. Было тягуче-тоскливо на душе. Что угодно, только не смотреть в эти тоскующие глаза напротив. Уже почти у самого рассвета, в волчий час он все же не удержался и поцеловал ее. Рей млела под ним, пахла травами, молоком и кровью, а отрава в его груди, кажется, пробила легкие насквозь – так больно было ею дышать. Наутро ее и след простыл. Бен сидел и, по привычке, глотал крепкий и горький кофе.***
Эпидемия вспыхнула разом. Словно дремала десятилетиями под домами людей, в костях, зарытых в саду, а затем однажды вышла на поверхность, разбуженная. И не было врача, способного ее остановить. И не было, казалось, спасения, ведь куда бежать – в степь, к смерти еще худшей? К их семье подкрадывались долго. Со всех сторон стонали и умирали люди, а их, казалось бы, не трогала рука болезни. А затем какой-то ночью вспыхнул приступом отец, бился в агонии, словно бы горел, и наутро остыл. Мать стала бледной тенью самой себя и однажды, преградив путь своему сыну, протянула к нему руки. Что ее брать за горло, если она вот, перед тобой, последнее твое прошлое, и тянется к тебе в последний раз со своими запоздалыми извинениями? Бен давно забыл, как надо плакать, но, обнимая в последний раз увядающую мать, зашелся в приступе тихих всхлипов. Мать ушла ночью, и Бен закрыл комнату с ее телом на ключ и выбросил в мутные воды реки. Когда болезнь стала скрести двери его покоев, стала выть и грызть его с самых ног, то Бен подумал – вот, наконец-то, и ты. Я заждался тебя, ждал тебя десятилетиями. Он взглянул на Смерть и увидел ее глаза. Две круглые миндалинки. Руками кровавыми, мары руками, она выдавливала весь дух из его груди. Был ли это морок, или и взаправду, но это была мара, пришедшая со степи. Шея черная, лебединая, а в волосах листья и витые стебельки. Груди спелые и манящие, каждая ложбинка такая, какой он ее помнил… И когда она склонилась, чтобы забрать его сердце, от нее отдало землей и глиной. И Бен закричал – это не она, это не она. И темная воля, дремавшая в нем, воскресла вновь.***
Он просыпается в полдень – запах горящих костров дотягивает даже до его дома. Несмотря на ночную горячку, Бен понимает: медлить больше нельзя. То стремление к смерти, с которым он провел почти всю свою жизнь, ушло с этой ночью. А у них осталось совсем немного времени. На полу, на все том же расстеленном полупальтишке, клубочком свернулась Рей. Настоящая, живая, его. Бен понимает с кристальной ясностью, что ему надо сделать. Никогда еще он не чувствовал себя настолько живым. И, когда он будит свою степнячку, то в его голосе то и дело скользит смех.***
- Степняков болезнь не трогает, - говорит, как поет, Рей, и ласково гладит его по впалым щекам, - ведь она пришла оттуда, откуда мы. Я всю ночь баюкала ее гнев, отдала все на ее милость. Больше нет мне пути назад. Бен задерживает ее прикосновения. Его глаза – черный обсидиан, и ему бы в иное время быть под стать своим предкам по силе, если не больше. - Ты пойдешь со мной? - Только не тем путем, какой меня убьет. - Мы что-нибудь насчет этого придумаем. – он верит в свои слова. – Пожалуйста, Рей. Она кладет голову на его плечо, и Бен чувствует себя полноценным. Последний поезд уходит ночью, позорно бросая город на растерзание болезни. Ночью они забираются в последний вагон, полупустой, и, зарывшись в сырое сено, ждут. Когда поезд, наконец, трогается, то Рей тихо смеется, вместе со слезами по удаляющемуся от нее стойбищу. Бен держит ее, горячую, и вытирает ребром ладони ее слезы. - Рей, хочешь, покажу тебе чудо? – улыбается он, и лицо болит от этой улыбки. - Давай. Он щелкает пальцами, обрывая все нити, что когда-либо связывали его с этим проклятым городом, и тот вспыхивает в желтом свете фонарей.