Все в порядке

      Мише все равно. Правда. Он давно уже пережил тот этап, где ты кричишь, срывая голос, стараясь выплеснуть все бурлящие внутри эмоции на ни в чем неповинную тумбочку или диван, об угол которого ты ударился, или же когда ты, напротив, сидишь на одном месте и буквально чувствуешь, как время проходит мимо тебя, как весь мир, все чувства, желания, вспышки смеха или же отчаяния проходят мимо тебя. Ему больше не хочется быть в четырех стенах и рубиться в приставку одному или же с Димой, не хочется лежать на кровати, как-то бессмысленно осматривая стыки плиток на потолке, не хочется даже есть ту же самую пиццу из любимой доставки, потому что вся посуда грязная и мыть ее, к слову, тоже не хочется. Период, когда ты отчаянно забиваешь в себе, а потом вдруг ни с чего резко срываешься, прошел. Но Миша остался. И на том спасибо.       Как он прошел, что он с собой забрал, чего это стоило — неважно. Суть в том, что выбраться удалось. Не утонуть, не захлебнуться, не погрязнуть в болоте, пучине своих страхов, сомнений, истязаний и осуждений — выбраться. И оставить где-то позади. Заботливо свернуть и убрать на дальнюю полку в надежде больше не возвращаться, не раскрывать и не пропадать вновь. Не забыть, нет. Оставить.       Миша живет. Ну или, хорошо-хорошо, хотя бы старается. Искренне старается быть более социальным и деятельным. Куда-то рвется, что-то творит, порой чудит и шлет все к чертям, да, не без этого, но — живет. И это правда спасает. Позволяет дышать как-то по-новому. Вот бывает так, что ты вроде как и жив, и все у тебя в порядке, но дышать не можешь, мешает что-то. Стоит поперек горла и скребет внутри, да так сильно, что ты и рассказать об этом не можешь. И вот гложет и гложет, начинает болеть, нарывать, а потом ты смотришь и не понимаешь: а откуда столько гнили внутри? Откуда эта черная, противная, даже отвратительная, точно деготь, масса? Вроде жил и жил, как-то общался, как-то встречался, как-то любил, только вот и не жил вовсе. Существовал. Был простой органической материей, коей полно на планете, ей ничего особо и не надо: вода, еда есть — и уже хорошо. А жизнь — это другое. Это не «как-то», это — полностью. Полностью общаться, полностью улыбаться, полностью смеяться. Полностью любить. Отдавать всего себя, чувствовать каждый момент, наслаждаться им или же наоборот бежать, закрываться, кутаться в любимый плед и пить чай из большой кружки, а затем снова — открываться, улыбаться, бежать. Гореть. Не сжигать, нет. А светить, ощущать тепло внутри, гореть еще больше, когда это тепло рядом. В человеке, который дорог, который нужен.       Миша знает, что Даня тоже мог гореть. Когда-то давно он светил так же ярко и тепло, тоже заряжал всех вокруг какой-то своей энергией, пусть и обернутой в довольно депрессивный наряд. Но он тоже жил. Кто ж знает, за что Миша его полюбил, может, за эту необычность, может за то, что он, будучи старше на пару лет, относился к нему весьма непринужденно, а может за то, как он улыбался, когда Миша отпускал свои колкости. Кто знает. Всегда трудно сказать, за что именно ты полюбил человека, но с легкостью можно назвать то, что тебе в нем нравится. Мише нравилось, как Даня был собой. Забавным, почти комичным, в нужных ситуациях ответственным и сдержанным, но всегда — собой.       А затем они были вместе. Светили, горели, любили, смеялись, ссорились, ломали вещи, кричали, прижимались друг к другу так, что слышали сердцебиение друг друга. Жили. И что пошло не так — не известно. Просто как-то ссоры стали чаще. Постоянные недомолвки, непонимания, отдаление, проведение времени с друзьями и просто ребятами из офиса, да что угодно, только не вдвоем. А если и так, то все равно не то. Не как раньше. Все еще чувствуешь, что любишь, чувствуешь, что готов на все ради человека, но мешает. И становится страшно. А вдруг сгниет? И потому отпускают.       Черт знает, что произошло потом. Миша никуда не выходил, появилась Лера, с которой, конечно же, пришлось мириться. И ведь даже получалось! Только лучше не становилось. И Даня менялся. Он словно ускользал, а на его месте появлялся кто-то другой, чужой, слишком шаблонный: наигранные реакции, слишком громкие и фальшивые, а когда эмоции спадают — остается лишь усталость. Серая и блеклая. Неживая. Миша пытался помочь, правда. Только что он может сделать теперь?       Человек должен сам решить вырываться ему или нет.       Кашин оказался не сказать, что спасительным маяком, но неким клубом среди всего происходящего дерьма. Клубом, в котором всегда работал бар, в котором вечно крутили рэп и какие-то очень странные, едва ли не шизоидные песни, в котором всегда было одинаково свободно и легко. С Кашиным было легко общаться, легко выступать, легко переживать эти нескончаемые поездки в туре и просто горы лекарств разных видов и степени отвратности.       Поначалу было больно. Больно не быть с человеком, к которому тянет, который стал для тебя едва ли не всем, но затем все как-то пришло в норму. Когда и не болит, но и не хорошо. Просто — нормально. И все. Это ощущение ему нравилось. Словно их отношения поставили на паузу. Хотя они оба понимали, что диск уже давно достали и сожгли к чертям.       Однажды Мише, посреди тура, кажется, когда они были в Перми, пришло сообщение. Обычно он вырубал телефон еще на концерте, после включал лишь для того, чтобы записать сторис и закинуть твит, а разбирался со всем остальным уже через час хотя бы, чтобы отдохнуть и прийти в себя. Он не обращал внимания на тысячи всплывающих оповещений, но одно все же зацепило его взгляд. Сообщение от контакта «Даня». Он ведь даже не удалил его, хотя во время одного из тошнотных вечеров и порывался. Содержание же было очень кратким, простым и очень метко засадившим что-то острое куда-то в грудную клетку. Кажется, даже чертовы заложенные нос и уши, саднящее горло не ощущались тогда так сильно.       «Нашел другого Даню?»       Почему-то ему от этого захотелось смеяться. Что он и сделал. Смеялся так громко и отчаянно, сотрясаясь всем телом так сильно, что, казалось, еще немного и он сломается, треснет, как надломленная игрушка. Кажется, Кашин и Аня тогда всерьез стали за него беспокоиться. Сумев побороть клокочущую истерику, он сослался на какой-то абсолютно тупой мем, вроде, те поверили. Мало ли что может быть после концерта, особенно когда ты уже который день на таблетках.       Дане он не ответил.       Мише все равно. Он пережил тоску, истерику, отрицание и кучу всего, что там пишут в книжках. Теперь он может спокойно жить, ну, или хотя бы пытаться. Зависать у Кашина, сочиняя какие-то глупые тексты ради забавы, исчеркивать десятки тетрадей, стараясь придумать нормальные строчки для собственных песен, знакомиться с новыми людьми, выбираясь куда угодно, или же наоборот сидеть дома и питаться одной лишь пиццей. Он может просто жить. Легко и свободно. Без чего-то гложущего внутри.       Но когда Кашин, во время тура, наклоняется к нему и едва ли не касается губами его скулы, Миша рефлекторно дергается в сторону, чувствуя, как что-то знакомое внутри вновь дергается, а к горлу подкатывает тошнота. Чужие прикосновения всегда казались ему неуместными, неприятными. Но на долю секунду он вспомнил, как это было с Даней. Как хорошо ему было с Даней. И от этого ему становится еще отвратней.       Только когда Кашин убирает ладонь от его лица, Миша все же осознает, что тот делает это чисто ради шутки, и смеется сам, стараясь за этим скрыть неловкость.       Он никогда не сможет принадлежать кому-то другому, да?