Зима, 1603 г.
Османская Империя ликовала: жестокосердный Султан Мехмед III скончался, находясь в относительно молодом, тридцатипятилетнем, возрасте, оставив оттоманский трон своему старшему сыну Ахмеду. Со смертью прежнего Падишаха точно оковы спали с Блистательной Порты, огромной и мощной страны, многонациональный и многорелигиозный народ которой едва ли не был изведен тиранией этого Повелителя. Мехмед славился своей жестокостью и развратностью, а также он не скупился на показательные казни тех людей, которые не исповедовали его веру. Придя к власти, он обагрил высокородной кровью не только свои руки: алая жидкость, обдавая все пространство своим металлическим запахом, точно стекала по стенам и куполу султанского сераля, ибо Султан Мехмед приказал казнить девятнадцать своих братьев. Девятнадцать гробов разных размеров, обитые черным бархатом, будто лодки по морской глади, выплыли из дворца. По тому, как он отнесся к людям, которые были с Падишахом одной крови, сразу стало ясно, что и к простому люду он ни за что не проявит милосердия. Держа в страхе население, проводя свою беспощадную политику, Мехмед достиг той точки, которая наиболее приблизила его к концу. Все-таки, час настал, и одним зимним утром Султан испустил последний вздох, находясь на тридцать пятом году своей жизни: отправиться в объятия к Ангелу Смерти Джебраилу Повелителю помогли вино и разврат. Итак, трон Османов достался юному шехзаде Ахмеду, которому в ту пору стукнуло четырнадцать лет. Он был слишком молод для того, что примерить на себя честь быть Султаном. К юности прибавлялась также и неопытность, поскольку он не был даже в санджаке, и не имел представления о том, какова же власть на местах и в провинциях — не говоря уже о ее природе в государстве. Покойный Султан Мехмед, как и всякий тиран, был убежден в непоколебимости его власти и в собственном бессмертии, и, боясь, что сыновья смогут посягнуть на его трон, решил не отправлять их в санджаки, чтобы те набирались управленческого опыта. Отныне все оттоманские принцы запирались в кафесе — небольших темных покоях, в которых проводили они всю сознательную жизнь. Сначала лишь учителя могли посещать их и становиться теми, кто связывал заточенных в четырех стенах наследников с внешним миром. Однако как только обучение шехзаде подходило к концу, вся их прислуга сразу же менялась на немую, и с тех самых пор принцы обрекались на одинокое существование в собственных покоях, наслаждаясь обществом лишь самих себя. Сладострастец Султан Мехмед имел множество детей, однако все трое выживших — Махмуд, Ахмед и Мустафа за свою недолгую жизнь познали все ужасы кафеса, и тьма его с наступлением ночи поглощала всякого их обитателя, душевное здоровье которого было совсем еще неокрепшим. Не пощадив братьев, покойный также не сжалился над старшим сыном Махмудом, которого он подозревал в посягательстве на его престол и власть. Юноша шестнадцати лет был задушен по приказу собственного отца, и следующий по старшинству Ахмед впервые испытал по-настоящему большую боль: он посчитал, что нет в мире боли большей, чем боль от потери брата, и тогда он поклялся своему сводному брату Мустафе, который в ту пору был и вовсе мал, чтобы что-то понимать, что сохранит ему жизнь и не позволит кому-либо иметь на нее притязания. Как хороший сын и истинный правоверный, шехзаде Ахмед почитал своего венценосного отца, испытывал трепет по отношению к нему, но в душе юноша был убежден в неправоте Султана Мехмеда. Он жалел свою мать, Хандан Султан, которая также стала жертвой жестокости ее холодного Повелителя. Она ведь даже не была его супругой, поскольку Падишах считал, что вправе одновременно содержать много женщин, которых не подпустит и близко к себе и к своей власти, чтобы те не стремились завладеть его могуществом, как это сделали когда-то его прабабка Хасеки Хюррем Султан и бабка Валиде Нурбану Султан. Спокойный и добродушный по своей природе, Ахмед, к тому же, был воспитан его покладистой и безропотной матерью, а потому он был уверен, что к любому живому существу в мире стоит относиться с участием и с должным вниманием. И тогда юноша пообещал себе, что никогда не лишит жизни ни своего безвинного младшего брата, ни кого-либо другого, кто не совершит греха, требующего незамедлительной кары. Он восхищался своим прапрадедом, великим Султаном Сулейманом Кануни, при котором Империя достигла своей точки расцвета. И оттого молодой человек страстно желал, чтобы и его имя вписалось золотыми буквами на страницах богатой истории оттоманского народа. Энтузиазм и амбиции делали правильное дело, и самостоятельный принц мечтал скорее провести собственное заседание, взяться за управление, и чтобы ни одна душа не мешала ему осуществлять свои функции Падишаха. И никто не мог помешать Ахмеду наслаждаться его триумфом. Этот юноша в свои четырнадцать лет совсем не знал жизни, он даже не был в санджаке — по указанию его отца, тело которого остыло уже к этому дню, — и не держал в своих руках вожжи управления. О власти он имел представления весьма смутные, которые ему довелось почерпнуть из книг, а также благодаря созерцанию дворцовой жизни, водоворот которой захлестнул и его, как представителя Династии. Однако Ахмед старался всячески проявить свою независимость, продемонстрировать миру, что он тоже что-то может, что и он вправе принимать самостоятельно серьезные решения. Нельзя сказать, что он не опечалился, когда до него дошла весть о смерти его отца-Повелителя. Но он был слишком взрослым для своих юных лет, а посему отнесся к кончине Султана Мехмеда как-то по-философски. Живя во дворце, будучи знакомым с жестокими законами османов, он знал, что ангел смерти Джебраил когда-либо посетит каждого жителя теперь уже его Империи — будь он Повелителем, в руках которого сосредоточена власть над величайшим государством на карте мира, или же простым рыбаком, который чинит сети, глядя на простирающуюся синеву морской глади. Ахмед, теперь уже Султан Ахмед, волновался. Он чувствовал, как трепетало его молодое, пламенное сердце, как будто норовясь вырваться из грудной клетки. Облаченный в торжественный алый кафтан, отороченный мехами, привезенными в дар от московских князей, он поправил роскошный султанский головной убор, украшенный изящными белыми перьями и разноцветными драгоценными камнями. Сей убор казался ему излишне тяжелым, а от волнения и трепета он был и вовсе словно бы каменным. И отчего-то Ахмеду не думалось, что все то, что он пообещал самому себе, он всенепременно исполнит, и это окажется ему под силу. Блистательная Порты была такой огромной, ее земли простирались от всех четырех концов света, и против этой мощной державы молодой Повелитель был будто бы еще меньше и беззащитнее. Но из таких людей, сердца которых были переполнены трепетом и каким-то энтузиазмом, получались весьма видные личности — такая же участь была уготована Ахмеду. Вздохнув, молодой человек сделал несколько шагов, на мгновение смежив веки, и ресницы его волнительно затрепетали. Он помедлил, и дыхание его участилось: это ведь было нелегко — выйти к своим подданным, которые уже с нетерпением ожидали своего нового Падишаха, столпившись на площадке перед сералем Топкапы. Шейх-уль-ислам и Великий Визирь уже принесли клятву своему молодому Повелителю в покоях, отведенных для этого. Ахмед продемонстрировал окружающим свой нрав, ясно дав понять, что он сам вправе осуществлять свою политику без чьих-либо советов, самостоятельно подпоясав себя мечом своего дальнего предка — Османа I. Наконец, настал его выход — перед молодым Султаном распахнули двери. Солнечный свет ясного зимнего утра заливал все открытое пространство и безжалостно бил по глазам Ахмеда, привыкшим к легкому полусумраку. Перед воротами Баб-ус-сааде, или же Вратами счастья, столпилось множество людей — от янычар и их военачальников до государственных мужей, что занимали в государстве османов самые различные должности. Пройдя к золоченому трону, инкрустированному изумрудами и рубинами, этот высокий для своих лет юноша будто бы не замечал взглядов тысяч глаз, прикованных к его фигуре. Чтобы не растерять уверенности, он старался не обращать внимания на толпу, однако взор его все равно блуждал по их головам, точно ища кого-то. И вот, наконец-то, золотисто-карие, теплого оттенка глаза Султана встретились с очень темными, почти черными глазами мужчины средних лет, он позволил себе немного улыбнуться. Он и правда чувствовал себя намного увереннее, когда рядом с ним находился его воспитатель — Мехмед-ага, прозванный Дервишем за то, что он являлся выходцем из крайне бедного слоя населения. Этот мужчина имел большое влияние на юношу, и был весьма нелюбим другими Пашами и Беями, поскольку репутацию он сыскал себе как человека довольно опасного и коварного. Но это не мешало Ахмеду и души не чаять в Дервише-аге, который фактически заменил ему отца. Наконец, повернувшись к публике, Султан Ахмед оглядел собравшихся людей, что пришли поддержать его во время церемонии вступления на престол. Янычары, облаченные в алые одежды — в алые, словно цвет крови, которой они орошали земли во время битв, — трижды проскандировали приветствие Падишаху: — Долгих лет вам, Повелитель! Да будет правление вашим долгим и процветающим! Казалось, что от голосов этих суровых одиноких мужчин, отличавшихся жестоким нравом, сотрясались стены. Под бой барабанов, под хорошо поставленный громкий голос глашатая, Султан опустился на престол. Он наблюдал за тем, как представленные ему Визири присягали на верность своему новому Повелителю, но взгляд его был точно затуманен. В голове юноши роилась лишь одна мысль, не дающая ему ни сна, ни покоя: он хотел нарушить существующий закон и даровать жизнь своему единокровному брату Мустафе. Шехзаде был еще слишком мал и наивен, чтобы пасть жертвой немых палачей. Повелитель сжал кулак и нервно обернулся к Дервишу Мехмеду-аге, который представлял вниманию своего воспитанника очередного Визиря. Молодой человек будто растерялся, он глубоко вздохнул и, ударив себя слабо сжатым кулаком по ноге, тотчас же вскочил на ноги. Ага замолчал, с недоумением взглянув на Ахмеда. Один лишь его вид красноречиво говорил о том, что с этим человеком не стоит спорить о чем-либо. Конечно, против своего Султана он бы не пошел, однако в глазах его читалось ясное непонимание. Наверное, больше всего Дервиш беспокоился за собственную шкуру, ведь все неудачи Повелителя во время церемонии спишут на него: скажут, что недостаточно хорошо воспитал и обучил молодого Падишаха. Тысячи глаз были обращены к Султану, что нынче стоял перед ними, возвышаясь над троном. Обернувшись по сторонам, ощущая на себе недоуменные взгляды подданных, юноша громко, насколько позволял его срывающийся от волнения голос, произнес: — Я, Султан Ахмед Хан, в день своего восшествия на престол не допущу, чтобы сия грандиозная церемония была омрачена пролитой кровью ни в чем неповинной молодой души. Я дарую жизнь своему единокровному брату Мустафе и при свидетелях торжественно клянусь, что никогда не казню его, повинуясь закону Фатиха! Толпа ахнула. Еще ни один Султан до нынешнего не шел против норм закона, которому со времен правления Султана Мехмеда Фатиха подчинялись все Повелители, лишая жизни своих братьев — родных или единокровных, — для поддержания в Империи порядка. Ахмед, нервно взглянув на нескольких подданных, тяжело вздохнул и шумно опустился вновь на трон. Сейчас он чувствовал себя гораздо свободнее, обвестив тысячи собравшихся о своем решении. Он пережил достаточно для того, чтобы знать то, о чем он говорил. Его детское воображение слишком сильно потрясла картина девятнадцати его убиенных дядюшек, а также в сердце его с прежней силой отзывалась саднящая боль от потери старшего брата, несмотря на то, что рожден он был от другой женщины. Толпа трепетала и переговаривалась, но Ахмед чувствовал себя истинным Падишахом, который принял свое первое взрослое решение, которое в будущем могло значительно повлиять на строй Османской Империи. Пальцы юноши точно наполнялись силой, он вновь набрал полную грудь обжигающего легкие сырого зимнего воздуха, приправленного пронизывающим морским холодом, и оглядел собравшихся около дворца. В толпе юноша заприметил еще одного хорошо ему знакомого человека — крымского Ханзаде Мехмеда Герея, который проживал в Османской Империи на правах политического заключенного. Ахмед презрительно поморщился: в случае, если Династия Османов прекратит свое существование, оттоманский престол достанется именно ему, как очень дальнему родственнику. Султана передернуло от этой мысли, и плечо его нервно вздрогнуло. Он устремил вдаль взор своих теплых ореховых глаз, щурясь от еще не достаточно яркого зимнего солнечного света. Он не мог не знать, что за ним критично наблюдали сквозь решетчатые окна высокой башни женщины его могущественной семьи. Женщин было несколько, и каждая из них была по-своему прекрасна в своей непохожести на других. Однако несколько особ находились чуть поодаль от окон, как бы держась на расстоянии от одной из них, которая наиболее вплотную подошла к оконному стеклу, скрытому за крупной деревянной решеткой. То была Сафийе Султан — бабушка молодого Падишаха. Она носила титул Валиде Султан при правлении ее ныне покойного сына Мехмеда, однако сейчас, наблюдая за тем, как настала очередь ее внука взойти на престол, мысленно госпожа окрестила себя не иначе, как старшая Валиде. Стоит отметить, что жизненный путь Сафийе насчитывал немного больше, чем пятьдесят лет, однако она была прекрасна, находясь в своих летах. Султанша любила себя — это было очевидно, поскольку много времени она уделяла уходу за собой. Она была счастливой обладательницей каштановых волос, густых и длинных, которые находились в чудесном состоянии — волосы были ее гордостью, а посему женщина старалась ухаживать за ними как можно тщательнее, поскольку на протяжении всей ее жизни ее волосы считались предметом восхищения. Глаза Сафийе Султан, под стать волосам, обладали темным оттенком, а их интересная форма с немного опущенными вниз уголками была щедро прокрашена густой черной сурьмой. В целом, госпоже удалось сохранить свою изящную фигуру — насколько ей позволили сделать это прожитые годы, — отчего становилось очевидно, что султанша проявляла крайнюю избирательность по отношению к еде. Сафийе была облачена в платье насыщенного темно-синего оттенка, в покрое которого немного угадывались черты европейской моды. Весь наряд ее украшало тонкое кружево, узор которого был результатом бессонных ночей искусных мастериц, а также золотые ленты и драгоценные камни — преимущественно, сапфиры, которые загадочно переливались на вороте, рукавах и корсаже роскошного платья. Внимательно наблюдая за церемонией вступления своего внука на престол, Сафийе Султан презрительно хмыкнула и поджала тонкие, аккуратно подкрашенные бальзамом ненавязчивого оттенка, губы. Она изящно повернула свою умело причесанную голову в пол-оборота к другой женщине, что была многим ее моложе, но, несмотря на это, на фоне статной старшей Валиде она меркла и терялась, и даже яркие наряды ее не спасали. — Хандан, — раздался властный голос госпожи, в котором отчетливо слышались требовательные подчинительные нотки. Голос ее был не громким, но прекрасно поставленным, отчего его хотелось слушать, — мне всегда было интересно, как же ты воспитала моего внука-Повелителя, раз даже не научила его простейшим правилам поведения на этой торжественной церемонии вступления на османский престол, который отныне принадлежит ему безраздельно? — Госпожа моя, — голос женщины, к которой обратилась Сафийе, оказался тихим и немного срывающимся, да и в целом ее облик выдавал ее кроткую натуру, — наш Повелитель, мой сын, он еще так молод и неопытен, он обязательно поймет свою ошибку. Султанша ухмыльнулась, прожигая взглядом свою собеседницу, которая и вовсе пожелала прямо сейчас провалиться под землю. Хандан — именно таковым было ее имя — должна была чувствовать триумф, ведь ныне ее сыну принадлежал престол, а сама она стала носить титул Валиде, однако ей было не до того. Бремя матери Султана, которое нынче оказалось на ее плечах, было отнюдь не легким, а сама она была слеплена не из той глины, как ее властолюбивая свекровь. Хандан порой казалось, что Аллах слишком любит ее, поскольку посылает ей то, о чем мечтали бы другие женщины, но не она. Она не желала бы быть фавориткой ныне покойного Падишаха, однако на нее пал ее выбор. Ей бы хотелось уберечь своего сына от политических интриг и борьбы за престол — но именно Ахмеду было судьбой предначертано взойти на трон. Хандан Султан, волей судьбы получившая титул Валиде Султан, прекрасно понимала, что это — лишь чистая формальность, ведь истинная власть принадлежит ее свекрови, и ею она ни с кем не намерена делиться. Украдкой взглянув на Сафийе Султан, женщина еще больше почувствовала неловкое смятение, и алая краска залила ее бледные щеки. Боснийка была молода — ей не было даже и тридцати лет: Султан Ахмед был ее очень ранним ребенком. Однако, несмотря на то, что была она вдвое моложе своей властолюбивой свекрови, и внешне, и своим тихим нравом она значительно ей проигрывала. Хандан была невысока ростом, стройна до худобы, а ее лицо — лицо открытого и простого человека — словно запечатлело на себе поцелуй мраморной бледности. Черты лица ее были мелкими, аккуратными, и украшением султанши служила маленькая темная родинка над губой, что так приковывала к себе взоры. Женщина была обладательницей светлых шелковистых волос, которые каждое утро умелые руки молодой рабыни заплетали в замысловатые прически, украшенные нежными тонкими диадемами. Она понимала, что в свое время она была нужна Сафийе лишь для того, чтобы та смогла досадить еще одной своей нелюбимой невестке — Халиме, — и, выполнив свое задание, Хандан отошла на задний план, после чего о ней благополучно забыли, но сразу же вспомнили, как только выяснилось, что боснийка ждала ребенка от ныне покойного Повелителя. — В юности все мы совершаем ошибки, Хандан, — старшая Валиде обратилась к своей невестке по имени не потому, что уважала ее, вовсе нет: с ее уст имя султанши звучало так, будто было оно самым страшным ругательством. Боснийка нервно дернула плечами, почувствовав себя оскорбленной, — народ простит моему внуку-Повелителю этот промах, и, повзрослев, он поймет свою ошибку: пока у него не родится собственный наследник, Шехзаде Мустафа будет жив, но как только в стенах дворца Топкапы раздадутся детские голоса — наш маленький Шехзаде будет казнен, как того требует закон. Да, — протянула Сафийе, коснувшись пальцем подбородка, — закон наш жесток, но справедливость его сполна возмещает его суровость. Хандан Султан вздрогнула и побледнела еще больше прежнего. Женщина немного пошатнулась и, чтобы удержать равновесие, крепко вцепилась тонкими пальцами ухоженных рук в широкий подоконник. Она все еще отказывалась верить, что ее свекровь способна на подобную жестокость, но разум младшей Валиде говорил об обратном: не зря по сералю спокойно разгуливали вполне обоснованные слухи о причастности Сафийе Султан к казни собственного старшего внука. Однако слова старшей Валиде Султан, обладающей невообразимой властью и могуществом, ужаснули не только хрупкую трогательную Хандан, но и вторую невестку Сафийе — Халиме. Она находилась на наиболее отдаленном пространстве от окна, с которого открывался прекрасный обзор, держа за руку своего сына Мустафу. Эта черноволосая женщина, в облике которой было нечто дикое, словно замерла, услышав хлесткие слова свекрови. Она крепче сжала руку сына в своей, и как бы защитным жестом отвела мальчика за свою спину. Черные глаза горделивой абхазки злобно сверкнули в сторону старшей Валиде: Халиме питала искреннюю ненависть по отношению к Сафийе Султан, поскольку та на протяжении долгих лет старалась любыми способами выжить излишне осторожную и проницательную невестку из дворца и приложила руку к казни ее старшего сына Махмуда, тело которого чуть больше, чем шесть месяцев покоилось в тюрбе. Султанше показалось, как предательски задрожал ее подбородок — не от обиды, а от внезапно охватившей все ее существо злобы. — Султанша, — как можно более спокойно произнесла Халиме, и ее черные, густо подведенные сурьмой, глаза встретились с темно-карими глазами старшей Валиде, — наш Повелитель, слава Аллаху, разумный юноша, который обладает своим взглядом на все, что происходит вокруг него. Он не будет интересоваться вашим мнением насчет того, стоит ли сохранять жизнь моему сыну, или же нет. Побойтесь Всевышнего, госпожа, ибо Он не будет снисходителен к вам за ваши ядовитые слова. Сафийе удивленно вскинула ощипанной темной бровью, слегка наклонив голову в правую сторону. Ее тонкие губы растянулись в презрительной усмешке, и Хандан, которая до этого момента напряженно наблюдала за противостоянием своей свекрови, которую она боялась до дрожжи в руках, и своей главной соперницей, что пусть и была умна и амбициозна, однако с некоторым невезением все-таки справиться не могла, невольно шумно вздохнула. Не то, что бы слова абхазки как-то задели старшую Валиде, — напротив, они невозможно приподняли ей настроение. Считая себя главной женщиной Османской Империи, она признавала ниже своего величественного достоинства перепалки с женщинами, подобным ее невесткам, которые казались султанше слишком недалекими, чтобы дать ей отпор. — Отправляйся в свои покои, Халиме, — холодно отчеканила бабушка Повелителя, — и уведи за собой своих детей, чтобы заняться их верным воспитанием — не повторяй ошибок нашей дорогой Хандан. Халиме Султан не боялась открыто выказывать неприязнь своей свекрови, однако благоразумием Всевышний ее наделил в полной мере. Посему она, промолчав, лишь поджала четко очерченные губы красивой формы, и, взмахнув вышитыми серебром полами черного платья, покинула смотровую башню, держа за руки двух своих детей — сына и дочь. Хандан поглядела вслед удаляющейся кадины своего покойного супруга, хотя Султан Мехмед и не являлся таковым для нее, и нервно потерла лоб, стирая аккуратно нанесенную, едва ощутимую вуаль пудры. Выпад Сафийе Султан в ее сторону остался без ответа, ибо боснийка, кроткая по природе своей, не находила быстрых и острых слов на каждую обращенную к ней колкость. Напряженное безмолвие прервал деликатный сдавленный кашель — и обе женщины обратились к той, чье горло он раздирал. Молодая девушка, прижавшись спиной к стене, прижимала к губам вышитый алыми нитями белый шелковый платок, стараясь издавать кашель как можно тише. Она была прекрасна той скромной и лучезарной красотой, которую так воспевали мастера эпохи европейского Возрождения на своих полотнах: она была обладательницей чудесных золотых локонов, что уложенные пышным каскадом были рассыпаны по ее худым белым плечам и спине, прямой и красиво осанистой. Девушка была невысока и стройна, и руки ее, лишенные всяких украшений, были так тонки, точно ветки плакучей ивы, что развевались по ветру в прохладный день, пропитанный зимней сыростью. Черты ее маленького, немного детского лица были привлекательны, и особенно ее глаза — крупные, светло-серого цвета, точно весенние талые воды, обрамленные лентой пушистых золотых ресниц, — заслуживали определенного внимания. Эта молодая особа была больна — это становилось очевидным при одном-единственном взгляде на ее бледное лицо — бледность этой девушки не шла в сравнение даже с излишне светлой кожей Хандан Султан. — Айше, доченька, — властолюбивый строгий тон Сафийе в мгновение ока сменился домашней теплотой и заботой, — с тобой все в порядке? Тебе вновь нехорошо? — Нет, Валиде, я в порядке, — заглушая приступ кашля, промолвила султанша, украдкой глядя на изысканную ткань платка, белизна которой была омрачена несколькими каплями алой крови, — сейчас все пройдет. Стуча каблуками, старшая Валиде подошла к дочери и коснулась пальцем, унизанным массивным перстнем с сапфиром и мелкими бриллиантами, мраморно-белой щеки дочери. Девушка кротко улыбнулась, накрыла руку матери своей и, нахмурив брови, попыталась заверить ее в том, что сейчас все пройдет. Но Сафийе не поверила ей, конечно же, и отрицательно покачала головой — состояние ее красавицы Айше в последнее время ухудшилось, приступы кашля участились, а на ткани платка или простыней порой стали появляться мелкие пятнышки крови. — Должно быть, султанша просто устала, — произнесла наконец-то Хандан, скрестив руки перед собой, — думаю, ей стоит отправиться отдыхать — несколько часов сна не повредит нашей госпоже. — Я сама решу, что пойдет на пользу моей золотоволосой дочери, — отрезала старшая Валиде Султан, приобняв дочь за плечи, — сперва восполни пробелы в воспитании моего внука-Падишаха, после чего можешь начинать давать мне советы. Хандан Султан оскорбилась, но виду не подала: вообще, после каждого разговора со свекровью она чувствовала себя униженной, а каждое слово этой величественной султанши было для боснийки будто пощечина. Она лишь растерянно взглянула на молодую османскую принцессу, которая скромно поблагодарила ее за участие, и, ведомая матерью, покинула помещение высокой смотровой башни. И вновь она осталась одна — впрочем, для женщины это было нормальным состоянием, ведь она всегда чувствовала себя так, точно каждый день она проживала настоящую баталию против всего мира. Младшая Валиде Султан который раз за день не смогла сдержать тяжелого вздоха, после чего она устало потерла переносицу и смежила веки. Удивительно, но госпожа даже не пожелала напоследок взглянуть в окно, чтобы узнать, как завершилась церемония восхождения на престол ее единственного сына. Как ни старалась султанша с родинкой уберечь своего сына от омута политических интриг и кровожадных игр за престол, Всевышний распорядился так, чтобы полноправным владельцем престола стал именно Ахмед. Хандан не чувствовала триумфа, напротив — в душе она оплакивала свою прошлую более-менее спокойную жизнь, как оплакивают умершего человека. Женщина понимала, что сейчас для нее и ее венценосного сына наступает пора великих побед и невосполнимых утрат, и это значит, что ей необходимо уничтожить в себе ту добродушную податливую Хандан, от которой Сафийе Султан не избавилась только по одной причине: такая женщина кроткого нрава попросту не мешала ей безраздельно заправлять собственной кампанией по управлению Империей. И осознание этого нестерпимо тяжелым камнем точно сгибало шею султанши, начиная неумолимо тянуть ее ко дну.***
Анастасии казалось, будто сырой ветер, что дул с Босфора, воды которого имели металлический цвет из-за отражающегося в них серого неба, застланного зимними яростными облаками, пробирал ее до костей. Точно хрустальные, снежинки кружились в воздухе, медленно танцуя свой плавный грациозный танец, и таяли, едва оказавшись на неопрятных одеждах и грязных волосах нескольких десятков девушек. Испуганные, истощенные, они двигались по направлению к «Вратам блаженства», за белыми стенами которых устремился в небесную высь своими стройными башнями прекраснейший из всех дворцов — султанский сераль Топкапы. Точно овцы, подгоняемые таким же усталым пастухом, они столпились, едва ли не прижимаясь друг к другу плечами, и испуганно оглядывались по сторонам. Ни одна из пленниц не позволяла себе упрямиться, ибо все они знали: их жизни — жизни живого товара — не имели ценности, да и с силой османских кнутов и плетей каждой из них довелось познакомиться. Эти люди не били сильно, поскольку их грубые орудия наказания с легкостью рассекали нежную девичью плоть, оставляя на светлом полотне коже алые следы, немилосердно обжигающие, ибо боялись испортить товар, за который еще можно было выручить неплохие деньги, но запугивать они действительно умели. Ни одна невольница не представляла себе, что ждет их дальше, и как сложиться их судьба. Да и, честно говоря, девушкам даже думать об этом не хотелось, поскольку у них у всех, как у одной, была лишь одна мысль: как можно скорее оказаться в тепле и наполнить свои желудки более-менее пристойной пищей. Анастасия немного замедлила шаг, точно сделав несколько шагов на одном месте. Она оглянулась по сторонам, отводя за уши мешающие ее глазам волосы, выбившиеся из темных, спутанных грязных прядей. Она сощурила глаза, пытаясь разглядеть очертания ворот сераля, слава о котором облетела весь мир, однако тонкая пелена мелкого метельного, но мокрого снега не позволяла ей сделать это, больно отхлестав девушку по щекам, которые еще совсем недавно были обожжены каленым железом горячих горьких слез, что она в тайне проливала, заглушая всхлипы, дабы не разбудить своих товарок, нервно дремлющих на палубе османской галеры. Находясь в нежном, точно цветы персика, возрасте тринадцати лет, темноволосая невольница поняла одно: домой она уже никогда не вернется. Подумав о маленьком, будто бы сахарном, домике на острове Кефалония, белые стены которого терялись на фоне узловатых стволов невообразимо свежо пахнущего можжевельника, Анастасия не заметила, как одинокая слеза оставила прозрачный след на ее щеке, золотистый легкий загар которой перекрылся зимней краснотой, вызванной не морозом, а хлестким беспощадным сырым ветром, что не давал совершенно никакого шанса испортившейся одежде юной гречанки. Девушка несколько раз быстро заморгала, прогоняя прочь так некстати появившиеся слезинки, и заметила, как мокрые снежинки осели на кончиках ее темных ресниц. Она глубоко вздохнула, и морозный воздух обжег ее легкие. Рассматривая постепенно появляющиеся вдали очертания великолепных ворот Баб-ус-сааде, невольница пыталась подавить в себе ощущение какой-то ненависти ко всему, что связано с этой страной-завоевательницей, хотя, признаться, у нее не было сил даже на то, чтобы ненавидеть — голод поглощал всякие чувства. Как это странно, рассуждала Анастасия, еще совсем, казалось бы, недавно жить, не думая ни о чем, а сейчас всем сердцем желать оказаться в тепле и опустить отяжелевшую голову на подушку. Она, дочь зажиточного грека, что сколотил пусть и небольшое состояние, но достаточное для того, чтобы обеспечь дальнейшую жизнь единственной дочери, сейчас мечтала о пристойной пище. Это было так странно, так дико, и девушка невесело усмехнулась. Гречанка отвлеклась на собственные мысли, и не сразу расслышала рядом с собой слабый, едва ощутимый тонкий голос, который оказался ей знаком. Резко повернув свою темноволосую голову налево, Анастасия увидела, как Мария, ее подруга по несчастью, судьба с которой ее свела на палубе оттоманской галеры, вздохнув, постепенно начала опускаться на обледенелую землю, стараясь красной от холода рукой зацепиться за края одежд таких же обездоленных невольниц, как и она сама. Прогнав прочь из головы все те мысли, что так терзали ее ум, гречанка, что было силы, бросилась на помощь к девушке, стараясь придержать ее и поставить на ноги, которые совершенно не слушались своей хозяйки. Мария была бледна. Ее красивое лицо с точеными чертами лица казалось неестественно маленьким и детским для девушки четырнадцати лет, а голод и все пережитое заострили его еще больше, покрыв его мертвенной бледностью, точно вуалью. Иссиня-черные волосы невольницы не выглядели здоровыми — напротив, локоны этой юной особы, которые наверняка прежде были ее гордостью, казались безжизненными и спутанными. Мария, как и Анастасия, тоже была гречанка, и, возможно, единое происхождение сблизило их не меньше, чем общие трудности. Однако им было даже невозможно представить, что в недалеком будущем их теплая друг к другу привязанность даст трещину, которую ничем уже не получится склеить. Но все это произойдет еще не скоро, а посему не стоит торопить события. Бросившись на помощь к своей товарке, Анастасия, слегка поддерживая Марию, помогла девушке встать на ноги. Она услышала, как та проронила тихое «спасибо», слегка шевельнув обескровленными губами. Гречанке стало невыносимо плохо на душе от одной только мысли, что к ним относятся как к скоту, как к товару, как к вещам, которые при желании можно передавать другим или уничтожать вовсе. По колонне пленниц разного возраста и происхождения пронесся сдавленный протяжный вздох — все девушки были напуганы произошедшим, однако для них это не было чем-то редким или необычным. Особенно те рабыни, захваченные воинственными жестокими пленами, которые были привезены из славянских земель, очень хорошо знали, что такое путь по Дикому полю, на котором было загублено столько душ обессиленных и ослабевших пленников. Наконец, путь до величественных прекрасных ворот, возвышающихся вдали, был преодолен, и девушки почувствовали небольшое, но облегчение. Анастасия крепко сжала узкую замерзшую руку Марии в своей руке, как бы стараясь приободрить ее. Девушка, силы которой были на исходе, благодарно улыбнулась. Кроткая и покладистая по своей натуре, она верила, что Анастасия, судьба с которой ее свела на палубе османской галеры, наверняка станет ее родной душой и просто единственным человеком, на которого юная гречанка смогла бы положиться здесь, во Дворце правителя варваров, которые так бесстыдно отняли свободу у Марии и у тысячи таких же обездоленных девушек. Молодая греческая рабыня слишком отвлеклась на свои мысли, и сдавленный вздох вырвался из ее груди — она не ожидала, что Анастасия, которая по-прежнему сжимала ее руку в своей, рывком потянет ее на себя, как бы стараясь заставить ее идти быстрее — насколько позволят силы. Мария поняла, что ее подруга по несчастью не обделена умом, и это была одна из самых весомых причин, чтобы доверять ей. Где-то вдали послышались ругательства дворцовых евнухов, которым было велено предоставить в резиденцию очередной живой товар. Невольниц — славянок, гречанок, албанок, хорваток и многих других — точно скотных животных через какое-то время согнали в огромную общую комнату, когда те достигли дворца. Анастасия сразу почувствовала, как ее заледеневшие пальцы наполняются силой, а к щекам вновь приливает кровь. Пошевелив пальцами, она не могла не почувствовать себя на миг счастливой — если тело пленницы хоть как-то отзывалось, значит, она точно была жива. Постепенно отходя от зимнего холода и тяжелого пути, молодая рабыня испуганно оглянулась по сторонам — взгляд ее карих глаз рассеянно блуждал по стенам помещения, вымощенных разноцветной эмалевой мозаикой, которая была украшена великолепными, сложными арабскими рисунками-вензелями. Всюду были зажжены свечи, и от их жара темноволосой гречанке показалось, что еще немного — и она начнет таять, точно вылепленная изо льда и снега. Эта комната, прозванная ташлыком, представляла собой общую спальню наложниц, не занимавших особые ступени в гаремной иерархии, и Анастасии на миг подумалось, что где-то среди многочисленных кроватей гаремных жительниц, которые виднелись сквозь полупрозрачные шторы, и ее ждет ее пристанище, а, значит, ее голова наконец-то очень скоро коснется подушки. Подумав об этом, гречанка окончательно поняла, что это место отныне — ее дом, следовательно, о родном острове, омываемым ласковым, точно домашний кот, морем, рокот волн которого и правда напоминал мурчание этого зверя, и мечтать не стоит. Где-то внутри что-то перевернулось — девушка чувствовала себя так, словно ей довелось предать родную землю. Она закусила едва розоватую, красиво очерченную нижнюю губу, чтобы не заплакать — за слезы здесь ее не похвалят, — и миловидное ее лицо тотчас исказилось. Анастасия ненавидела этих людей — ненавидела их всем сердцем — за то, что те не считались с людьми другой веры, другой национальности, захватывали чужие земли, на которых устанавливали свои порядки и обращались с теми, кто их слабее, как с говорящими вещами. Она пыталась найти им оправдание, но у нее это выходило плохо — все-таки, ее отец, трудолюбивый и мирный по природе Никос, с детства учил свою любимицу-дочь терпению не только по отношению к работе, но и к людям тоже. Он уверял свою ангелоподобную Анастасию в том, что только благодаря лишь терпению и титаническому труду над собой она добьется высот и сможет гордо назвать себя настоящим человеком. Кажется, отец был прав, и девушка, вспомнив этот его совет, мысленно сказала сама себе, что сейчас он будет как нельзя кстати. Внезапно она услышала звук, отдаленно напоминающий жеманный девичий смех, и подняла голову. Анастасия узрела на балконе, возвышающимся над ее головой, молоденькую смуглолицую девушку, смоляные волосы которой были завиты крупными локонами, и, украшенные жемчужными нитями, покрывали ее покатые обнаженные плечи. Поняв, что была замечена одной из новоприбывших рабынь, одалиска подмигнула подведенным глазом гречанке и прыснула смехом. Невольница почувствовала себя уязвленной и поспешно отвернулась от смешливой наложницы, обиженно надув губы и скрестив на груди руки. От шума, который прорезывал сдавленный, пропитанный ароматом благовоний и свечей, воздух ташлыка, у Анастасии нестерпимо сжало виски. Ей хотелось бежать из этого помещения, броситься прочь из этого прекраснейшего белокаменного дворца, почувствовать хлесткий ветер, игравший тысячами снежинок, на покрасневшей коже еще по-детски округлых щек, только бы больше не видеть это место, орошенное кровью сотни невинных людей, стены которого — это стены золотой клетки. Она, воспитанная в уважении к морали, никогда не позволит себе стать куклой, игрушкой в руках мужчины, который управляет могущественной Оттоманской Империей, потому что она не вещь, а человек, прежде всего, и с ней тоже нужно считаться. Нет, уж лучше она будет прилежно учиться, блеснет своим природным умом и способностью схватывать все на лету, чтобы стать одной из тех женщин, которые помогают руководить таким роскошным гаремом. Внезапно Анастасия почувствовала, точно пальцы ее наполняются живительной силой, точно прежняя природная хватка просыпается в ней. Девушка улыбнулась — впервые за долгое время — и пересеклась взглядом с Марией, которая, казалось, еще немного — и лишится чувств. Греческая невольница вдруг поняла, что ей есть еще для чего жить — она покажет, что она способна быть нужной, она не позволит себе слиться с толпой одинаковых наложниц — хотя бы в память своего отца, для которого Анастасия была смыслом существования. — Ох, и шуму же от вас, газели, как же вы дурно действуете на остальных! — От целеустремленных мыслей девушку отвлек высокий, до ужаса звонкий голос, и темноволосая обернулась на его источник. Каково же было удивление Анастасии, когда перед ее глазами возник невысокий — ростом с нее, — тучный, узкоплечий человек. Кожа его было темной, точно свежезаваренный турецкий напиток с крепким, стойким ароматом, который называли кофе. Был он облачен в роскошный бордовый кафтан, расшитый мелкими золотыми рисунками, края которого были подбиты длинношерстым темно-серым мехом. На голове его возвышался бордовый тюрбан — в тон кафтану, — украшенный золотой брошью в виде тюльпана, и, кроме того, от внимательных глаз Анастасии не укрылось, что за края тюрбана этого незнакомца была спрятана тонкая золотистая трубочка, слегка поигрывающая бликом при пламени свеч. Весь облик его был настолько комичен, что гречанка еле сдерживала себя от того, чтобы улыбнуться — на интуитивном уровне она поняла, что лучше этого не делать. Она догадалась, что перед ней был евнух — страж-кастрат запретного султанского царства, о котором на ее родном острове ходило столько легенд. Было очевидно — он занимал высокий пост, и девушка побоялась его провоцировать, поскольку в будущем более-менее теплые отношения с ним могли бы быть ей на руку. — Итак, — вновь раздался голос Кизляра-аги — главного черного евнуха сераля Топкапы — отныне все вы — собственность нашего Повелителя, Султана Ахмеда Хана, да будет доволен им Аллах. С этого самого дня вы будете жить, согласно нашим правилам и предписаниям, прилежно учиться, дабы в будущем стать счастливыми матерями многочисленных наследников нашей великой державы. И пусть убережет вас Всевышний от нарушения правил и канонов, которым тысячи лет, ибо наказание покажется вам страшнее, чем муки, что ожидают вас после смерти. В толпе девушек пронесся шепот, больше похожий на шорох листвы — было ясно, что этот удивительный человек испугал их. Такова была его цель — запугать новоприбывших, чтобы избежать в будущем очередных гаремных склок, пусть и на короткий срок. Видит Аллах, этот ага был уже совершенно немолод, и сил его, чтобы сдерживать молодых и непокорных полонянок, у него недоставало. Он служил во дворце уже немало лет, и всякое приходилось на век евнуха, однако его госпожа, Великая Валиде Сафийе Султан, была более чем довольна своим верным помощником, без которого ее власть не была бы столь сильна. — Замбак-ага*, ну хватит уже страшить этих несчастных, — едва начальник черных евнухов замолчал, как раздался позади него довольно властный женский голос, и Анастасия кротко взглянула из-подо лба, чтобы увидеть ту, которой он принадлежал. Девушка была поражена необычностью внешности незнакомки, что заставила замолчать Кизляра-агу: перед ней оказалась невысокая, ладно сложенная женщина, облаченная в довольно простой и строгий наряд темно-синего цвета. По ее плечам струились волнистые, огненно-рыжие волосы, блестящие и ухоженные, от вида которых гречанка пришла в восторг. Постепенно она перевела взор на лицо гаремной служащей и заметила, что ее округлый лик был усеян рыжевато-коричневыми веснушками, как, в прочем, и ее шея и руки. Однако, несмотря на то, что эта женщина была, как выразились бы на родной земле Анастасии, «поцелованная солнцем», она отнюдь не казалась мягкой и добродушной — напротив, взгляд ее холодных серых глаз выдавал в ней человека, много видавшего за свой век. Кроме того, за те несколько мгновений, которые она провела, прожигая глазами новых рабынь, она несколько раз надменно поджала подкрашенные губы. — Сейчас все вы, — огненноволосая женщина, взяла в руки трость, на которую опиралась до этого момента, и собирательным жестом указала на толпу девушек, — отправитесь в хамам, после чего вы подвергнетесь осмотру и отбору. Высшая честь — оказаться в гареме Повелителя не только Османской Империи, но и мира всего. Если все окажетесь чисты и здоровы, то, видит Аллах, судьбы ваши будут также прекрасны, как и ваши молодые лица, — подняв указательный палец вверх, договорила она, вновь опершись на трость. Однако, стоя на лестнице, что вела на этаж фавориток, за новоприбывшими невольницами внимательно наблюдала Хандан Султан — мать юного Повелителя — вместе со своей верной помощницей Оркиде-хатун. Ей не хотелось спускаться к ним, поскольку почти сотня грязных, голодных девушек, которые провели месяцы, скитаясь по галерам и невольничьим рынкам, вызывали в ней чувство какого-то отвращения, смешанного с жалостью. Ей было неприятно от одной лишь мысли, что некоторым из них выпадет честь разделить ложе с ее венценосным сыном. Подумав об этом, молодая женщина презрительно сморщила нос. Вместо этого она задумчиво произнесла, обращаясь к своей служанке: — Кызыл-хатун** — Хазнедар-Уста этого гарема, а ведет себя так, словно она по крови Султанша. Сафийе Султан заполонила все в этом дворце — а слуги ее ведут себя так, точно они служат божеству. Эта женщина даже после смерти не успокоится — она не может свыкнуться с тем, что теперь я — Валиде, а она, вместо того, чтобы отойти от прежних дел, именует себя Великой Валиде и стремится всячески меня застать врасплох! — Не волнуйтесь, госпожа, — улыбнулась Оркиде, приободрив свою хозяйку, — и на такого шайтана, как Сафийе Султан, найдется управа. Вот, взгляните лучше на эту девушку, — служанка указала на Анастасию пальцем, — она — подарок Кара Ильяса Паши специально для вас, Султанша. Думаю, эта юная гурия очень вам поможет, особенно, если учесть, кто прислал вам ее. — Кара Ильяс Паша, — задумчиво произнесла Хандан и нахмурилась. Этот грозный чернобородый мужчина огромного роста пугал ее своими нелепыми знаками внимания, зная прекрасно, что из этого ничего не выйдет. И юную гречанку он прислал ей в дар неспроста — наверняка, так он пытался завоевать доверие Валиде Хандан Султан, не догадываясь даже, что этот его жест стал причиной того, что Султанша уже заранее невзлюбила Анастасию. — Вот та темноволосая девушка с глазами, точно два блюдца, — отчеканила Хандан, указывая на Марию, — нравится мне гораздо больше этой. Кара Ильяс Паша значительно прогадал с подарком. Наконец, толпа девушек, под бодрое командование огненной Кызыл-хатун, покорно отправилась в хамам, но Анастасия, чувствуя, будто кто-то прожигает в ее спине дыру, обернулась, и встретилась взором с Хандан Султан. Она была поражена всей тяжестью ее взгляда, а потому спешно обернувшись, подумала, что эта женщина, одетая в богато украшенный наряд, очевидно ей не нравится. Однако спустя мгновение гречанка уже не думала о молчаливой наблюдательнице: впереди ее ждала тяжелая, но насыщенная на события новая жизнь, и эта мысль заняла девушку куда больше, чем мысль об этой уже неприятной ей гостье.