Кёсем Султан. Восхождение

Непроглядная чернота восточной ночи таяла, подобно тому, как рассеиваются древние страхи, похороненные в неизведанной человеческой душе, с появлением на горизонте первых солнечных лучей. Ночное небо, больше похожее на отрез дамасского гладкого шелка, постепенно изменило свой угольный цвет на гнетущую грязно-серую промозглую сырость зимнего утра, и оттого небесная высь точно саван простиралась над столицей Блистательной Порты. Практически всю ночь падал снег — мокрый, мелкий, едва дотрагиваясь до затвердевшей, покрытой тонкой коркой, земли, он таял, оставляя за собой едва заметные пятна. Босфор был также не спокоен — его до безысходности серые волны угрожающе шипели, будто бы ядовитые змеи, безжалостно гонимые пронизывающими сырыми ветрами — ветрами, что назывались гнилыми, поскольку почти каждую зиму их порывы приносили различные болезни, что отбирали жизни у обитателей Стамбула. Ахмед не любил большую часть своей ночи проводить во сне — слишком впечатлителен и чувствителен был юный Султан, и порой в его воображении, распаленном бессонным мраком, рисовались жуткие картины прошедших лет — девятнадцать гробов его дядюшек, точно галеры, рассекающие волны моря, прозванного Мраморным, выплыли из сераля, поддерживаемые евнухами, что несли их на своих плечах. Тогда нынешнему Повелителю не было и пяти лет, однако о том, что такое жестокость, и какое обличие она имеет, он уяснил однажды и на всю жизнь. Да и в целом, жизнь в Топкапы была действительным воплощением жестокости и беспощадности, и белые стены великолепнейшего из дворцов, возведенного на руинах резиденции византийских Императоров, будто бы и не были домом юноше — порой ненависть к ним охватывала всю сущность Султана, заставляя огонь в его душе разгораться с еще большей силой. Безусловно, он уважал и почитал свою бабушку, Старшую Валиде Сафийе Султан, однако и ее величавый облик, а также безграничная власть, которую она имела, не могли не наводить Ахмеда на мысль о том, на какие же поступки пошла эта статная женщина, чтобы добиться всего того, что она имела. Кроме того, слухи о причастности Сафийе Султан к казни старшего единокровного брата Повелителя, которые возникли не без оснований, странной тревогой отзывались в душе юноши. Вновь вернувшись к этой мысли, Султан Ахмед устало потер ладонями лицо, и повернул голову на бок. Первое, с чем встретились его темные глаза, была подушка, сшитая из алого сияющего шелка, с вытканными на нем золотой нитью арабскими рисунками. Кровавый, агрессивный алый цвет вызывал тревогу в душе Падишаха и казался ему великолепным для него самого. Ахмеду думалось, что возлежать на ложе таких поистине торжественных цветов мог только такой Повелитель, как его славный прапрадед Сулейман I — личность, с детства служившая молодому Султану образцом и вдохновением. Не зря жизнеописание Султана Сулеймана, прозванного Кануни, на протяжении нескольких лет являлось настольной книгой Ахмеда, к страницам которой он обращался в особенно трудные моменты его жизни. И все-таки, он был слишком молод, слишком доверчив и импульсивен, чтобы считаться истинным Падишахом, но молодой господин был убежден, что в его силах подарить жителям своей могущественной державы такую жизнь, которой они в действительности заслуживали, в особенности, если учесть, каким кошмаром им послужило правление Мехмеда III — покойного отца Ахмеда, человека, который правда обладал каменным сердцем или же не обладал им вовсе. Несмотря на свои юные годы, Султан Ахмед не считал себя свободным — это он осознал даже раньше должного. В тайне наблюдая за Пашами, Беями — людьми, которые достигли довольно больших высот, он понимал, что большинство из них так и остались рабами, и точно таким же рабом, как они, юный Повелитель считал себя. Его молодое, горячее и пылкое сердце заливалось прекрасной песней жизни, точно маленькая древесная птичка, взывая к свободе, однако было оно заперто в груди как будто бы в клетке. С детства он, обучаемый различным мудрым вещам, которые должен был знать каждый Шехзаде, понял, как он обязан поступать, и на что он имел право. И осознание этого сдерживало его, но настоящим камнем на его шее стала участь Падишаха, которую Ахмед постиг так рано. Юноша искренне жалел рабынь, в особенности тех, кто был силой оторван от дома и привезен сюда, во дворец Топкапы — в сердце Османской Империи. Молодые, чувственные и вольные, они должны были отныне и навек забыть о манящих просторах и похоронить себя под тончайшими персидскими тканями и увесистыми, со щедрыми россыпями камней, драгоценными украшениями. И от того не мог молодой Султан не отождествлять себя и с этими несчастными. Вздохнув, юноша, наконец, сел на кровати, свесив ноги на пол, и взгляд его светло-карих глаз встретился с несколькими потемневшими от времени пятнами на стене с неровными, рваными краями. То были пятна нечестивой крови, пролитой почти полвека назад в одну из священных ночей месяца Рамадана, возгордившимся и тщеславным Великим Визирем Паргалы Ибрагимом Пашой. Вспомнив эту историю, рассказанную когда-то Ахмеду его учителем, Повелитель вздрогнул. Однако этот рассказ послужил ему хорошим уроком, но он был искренне убежден, что никогда не поступит так, как его славный предок, Султан Сулейман, а для того, чтобы не допустить подобных казней, он поклялся себе сделать все возможное, чтобы его подданные не достигали таких вершин, как когда-то достиг грек Ибрагим. От неприятных мыслей Султана Ахмеда отвлек стук в дверь, что находилась внутри его покоев, и юноша, прекрасно зная, кем являлся его посетитель, позволил ему войти. На пороге показался Дервиш-ага — его воспитатель и близкий друг. Юноша, воспитанный Хандан Султан, меланхоличной и суеверной женщиной, отчасти сам перенял от нее одну из ее особенностей: он верил в знаки судьбы, и по его коже пробежался холодок, поскольку Дервиш, много значащий для Повелителя, появился именно в тот момент, когда молодой человек подумал о греке, что занимал в сердце его прапрадеда слишком много места. Дервиш Мехмед-ага производил впечатление человека коварного и нетерпящего соперников рядом с собой, но не было никого ближе Ахмеду, чем этот босниец — выходец из беднейших слоев, он, однако, строил карьеру при дворе удивительно быстро, чем вызвал негодование среди других государственных мужей. Но молодому Повелителю не было дела до того, что говорили о Хранителе его покоев, и то была его ошибка: не усвоил Падишах урок, который таким горьким образом когда-то дался его великолепному предку. — Доброго утра, вам, Повелитель, — раздался хорошо поставленный, властный голос Дервиша, — да будет день ваш благим, и да пошлет Аллах вам свое покровительство. — Спасибо, Дервиш, — кивнул Ахмед и набрал в ладони воды, обжигающей своим холодом кожу рук, из посеребренного таза, — Паши уже ожидают начала заседания Совета Дивана? — Да, Повелитель, — утвердительно кивнул Мехмед-ага, и взглядом своих практически черных, горящих опасным пламенем глаз с довольно острыми, стремящимися к низу внешними уголками, встретился с глазами юного Султана. Любой другой бы человек, находясь на месте Ахмеда, непременно бы вздрогнул, ибо лишь единицы выдерживали зрительный контакт с этим мужчиной. — Дервиш, — обратился молодой человек к боснийцу, — этот Совет Дивана — первый в моей жизни, но тебя не будет рядом со мной. Моя Валиде, — в голосе Султана прозвучали нежные нотки, — тотчас бы испугалась, поняв, что мне придется остаться один на один с этими людьми, большинство из которых, уверен, не воспринимают меня как своего Повелителя. Но я хочу, чтобы ты незримо был со мной на этом заседании. — Что мой Султан хочет мне такого сказать? — Как можно более участливо и незаинтересованно произнес босниец, удивленно приподняв черную, когда-то рассеченную почти по середине, бровь. Стоит сказать, что этот мужчина был не только умен, но и талантлив — и талант его заключался не только в замечательном владении оружием, но и в актерском мастерстве, дарованном ему самой природой. Мысль о том, что ему придется наблюдать за своим импульсивным воспитанником через тайное слуховое окошко в стене, спрятанное за деревянной решеткой, стрелой промчалась в его сознании и едва не вызвала усмешку, что так настораживала окружающих: Дервиш Мехмед ухмылялся так, как скалится лишь старый хищный зверь. Он был чрезвычайно горд собой, ведь Султан Ахмед, которого он вырастил и из которого он лепил того человека, который сам однажды послужит ему прекрасную службу, безгранично мог доверять лишь ему одному. Даже Сафийе Султан, гордая и непреклонная бабушка Повелителя, не могла тягаться с ним, с Дервишем, во влиянии на юного господина великих османов хотя бы потому, что сама дала повод своему внуку не доверять ей, ибо слухи, которые касались ее причастности к казни старшего единокровного брата Ахмеда, множились с каждым днем. А Хандан Султан совершенно не вызывала у Хранителя султанских покоев никаких опасений — это женщина попросту не была создана для жизни во дворце и не пользовалась особым авторитетом, в том числе, и в отношениях с собственным сыном. — Я хочу сказать, Дервиш, — с улыбкой проговорил Ахмед, самостоятельно подпоясав свой темно-зеленый бархатный кафтан, полы которого украшали вышитые бисером и мелкими драгоценными камнями чудные арабские узоры — результат не одной бессонной ночи труженицы-швеи, — что ты будешь наблюдать за тем, как я провожу заседание, через тайное маленькое окно — много-много лет назад моя прапрабабка, Хасеки Хюррем Султан — да будет имя ее священно — смотрела сквозь него, как ее грандиозный супруг вел свои заседания Дивана. Мне будет спокойнее, если ты так подержишь меня. — Разве я могу отказаться от такой чести, Повелитель? — Вежливо и наигранно восторженно спросил Дервиш-ага, радуясь в душе своей маленькой победе. — Я поклялся, что никогда не оставлю вас, приму и пойму каждое ваше решение, в особенности то, что касается вашего преданного раба, Дервиша. — Вот и славно, ага, — улыбнулся юноша, закончив свои утренние сборы, — если ты готов, то пойдем — нас с тобой ждет одно великое дело, а после того, как заседание завершится, я позавтракаю со своей семьей. Босниец, оказавшись за спиной Повелителя, ухмыльнулся той своей жуткой кривой усмешкой, что так холодила кровь его оппонентам, однако вскоре он стер ее, опасаясь, как бы никто не заметил ее и не заподозрил Дервиша в чем-нибудь сомнительном. Тенью он следовал за Падишахом, и это сравнение, внезапно возникшее в его голове, понравилось ему и нисколько его не смутило, поскольку ага предпочитал власть тайную: гораздо больше удовольствия ему приносило подавление воли человека, влияние на принятие им решений, навязывание ему собственного мнения. И как же горд собой был этот мужчина, наделенный изощренным умом, когда это у него выходило, и когда другой человек оказывался в его умелых руках! Наконец, Султан Ахмед достиг своей цели, и их пути с его Хранителем покоев разошлись. Перед Залом заседания Дивана столпилось великое множество государственных мужей, и все они казались юному Падишаху еще старше и строже, чем они были на самом деле. Он старался не смотреть на них, однако он чувствовал, будто бы на его спине прожигали дыры десятки глаз, глядящих на него в упор. Наконец, Паши заполнили Зал, выстроившись параллельно двум противоположным стенам. Войдя в Зал, Ахмед коротко взглянул на всех собравшихся на заседание Дивана, и, взмахнув темно-зелеными полами кафтан, занял свое место около трона. — С именем милостивого и милосердного Аллаха я объявляю это заседание Совета Дивана открытым! — Неожиданно для себя громко воскликнул Повелитель и опустился на трон, что находился в позолоченной нише. — Наша Священная Книга учит правоверных справедливости, и законы, принятые мной, Султаном Ахмедом Ханом, также будут отличаться честностью и справедливостью. Да не оскорбит и не обидит мое правление ни одного правоверного и ни одного гяура! — Аминь! — Раздался гул мужских голосов, что принадлежали Пашам Дивана. — Свое правление я хочу ознаменовать назначением нового Великого Визиря, — начал Ахмед, обведя взором окружающих его людей, довольно заметив, что лица многих государственных мужей удивленно вытянулись. Разумеется, каждый из них мечтал назвать себя вторым человеком в государстве после Султана, и каждый считал себя более достойным претендентом на эту должность, чем его соперник. Повелитель чувствовал взгляд Дервиша, устремленный на него сквозь спрятанное за решеткой окно, и он был уверен, что этот человек, так много вложивший в него, наверняка гордился своим учеником. — Итак, — продолжал юноша, — я посчитал наиболее достойным человеком для этой должности Малкочоглу Явуза Али Пашу — истинного сына своего славного рода. Явуз Али Паша, человек, прославившийся своей вспыльчивостью и импульсивностью, был нисколько не удивлен тем, что именно ему выпала честь называть себя отныне Великим Визирем. Однако он пытался сохранить спокойствие, и медленнее, чем обычно, он подошел к Повелителю, и, опустившись на колени перед ним, слегка поцеловал расшитые полы его кафтана, после чего принял из деликатных, холеных рук Султана Ахмеда печать, покоившуюся на алом бархате дна резной шкатулки. Как только Али Паша оказался вновь твердо стоящим на ногах, двое слуг набросили на его широкие плечи праздничный кафтан богатого, темно-вишневого цвета, который был оторочен черными мехами — подарком князей из далеких земель Московии. Малкочоглу Явуз Али Паша, чей благородный и смелый предок сослужил прекрасную службу при дворе Султана Сулеймана, был уверен, что также останется на хорошем счету у юного правителя, что был больше, чем вдвое, моложе его. Множество недоброжелателей нового Визиря очнутся точно ото сна, дабы очернить его в глазах государя. И ко всему этому Визир-и-Азам был готов — ни себя, ни свой род он не позволит опозорить ни одному подлому нечестивцу. — Мой Султан, — проскрежетал старческий голос, нарушая торжественную обстановку, и Паши обернулись к его владельцу. Перед Пашами и Падишахом оказался приземистый, коренастый старик, длинная и гладкая борода которого была бела, точно снег, и точно такой же белизной обладали его редкие волосы, торчащие из-под чалмы, и кустистые брови. — Повелитель, — продолжал старик, как бы ни замечая обращенные к нему заинтересованные взоры, — вы сами понимаете, что дело это не требует отлагательств. Эти подлые псы, Дели Хасан и Календерогу, вновь не дают нам покоя, овладевая все новыми и новыми землями. Нам нужно завершить дело, начатое вашим отцом, покойным Султаном Мехмедом — да прибудет он в Раю — и подавить восстание этих нечестивых разбойников «джеляли»! — Верное дело говоришь, Мурад Паша, — согласился Ахмед, неуверенно опираясь подбородком на собственный кулак, — думаю, что поручу это дело Дервишу-аге — все-таки, он не только Хранитель моих покоев, но и пока еще Начальник дворцовой стражи. Он лучше справится с военными задачами. — Возраст мой преклонен, о милостивый из государей, — протянул Мурад Паша, ухмыляясь в бороду, — однако в бою я бывал жестоким, точно опаснейший из всех зверей. — Мой Повелитель, — новоиспеченный Визир-и-Азам сделал шаг вперед, как бы картинно храбрясь, — позвольте мне разбить этих потомков Шайтана — в моем роду каждый мужчина был великим воином! — Нет, — отрицательно покачал головой Султан Ахмед, отклоняя предложения обоих Пашей, — и ты, Мурад Паша, и ты, Али Паша, нужны мне здесь, в столице. Тебе, Явуз Али Паша, — произнеся прозвище Визиря, Падишах улыбнулся, — я поручаю ответственное и серьезное задание: ты лично отправишься в Египет и проследишь за тем, как сюда, в Стамбул, будут переправлять сундуки с золотом. Главный казначей доложил, что казна наша пуста, а между тем, нам стоит в скором времени заплатить жалование янычарам и сипахи их жалование, ибо вы знаете, какими жестокими бывают эти мужчины, когда не получают того, что им причитается по службе. — Мудрое решение, мой Султан, — прозвучал мягкий, обволакивающий голос, принадлежащий Гюзельдже Махмуду Паше — одному из самых ярых сторонников Старшей Валиде Сафийе Султан. Свое прозвище он получил не зря, потому что действительно он обладал привлекательной наружностью и приятным голосом, и, кроме того, его личное обаяние было столь велико, что его хотелось не только слушать, но и подчиняться ему тоже. — Янычары и сипахи бывают жестокими: вспомните, что сотворили они со слугами нашей Сафийе Султан около года тому назад. — Я помню, Гюзельдже, прекрасно помню, как они разорвали на части этих несчастных, и впредь не допущу подобного, — спокойно сказал Ахмед, устало потерев переносицу, чувствуя угрозу, исходящую от человека, верного его влиятельной бабушки. — Однако, — Падишах поднялся, разведя руками, — сегодняшнее заседание Совета Дивана я объявляю закрытым с позволения Всевышнего! В Зале вновь стало шумно — государственные мужи, обсуждая все решения, принятые на первом заседании Совета Дивана их юного Повелителя, устремились потоком из помещения. Разумеется, не все они были довольны несколько поспешными решениями и дерзкими ответами их Султана — все-таки, сложно было признавать Падишахом такой мощной державы мальчишку, который даже в санджаке не был, и не представлял себе, как выглядит власть хотя бы на местах. Однако Ахмед, который раньше всех устремился на свободу из этих роскошных покоев с золочеными потолками, гордился собой, надеясь, что держался с достоинством, которое было присуще каждому потомку Османа I.

***

В который раз за день непостоянная погода стамбульской зимы изменилась — Босфор, прекрасный и спесивый, не был спокоен, и сырость пронизывающих его ветров чувствовалась даже внутри довольно темного помещения, единственное окно которого закрывала штора из отреза плотной ткани. Места в нем практически не было, и две противоположные стены были соединены друг с другом при помощи старого узкого жесткого топчана, на спинке которого сложил руки молодой мужчина, задумчиво положив на них голову. Ему бы благодарить Всевышнего за то, что господин Османской Империи помиловал его, сохранил ему жизнь, но нет, гордость истинного крымского татарина не позволяла Мехмеду из рода Гереев — а именно таковым было его имя — что-либо принимать из султанских рук. Лучше бы ему покоиться в родной бахчисарайской земле, нежели томиться здесь, в оттоманской неволе — почти каждый день, точно молитву, повторял сам себе одни и те же слова молодой мужчина. Зачем ему жизнь, если он, словно птица, заперт в четырех стенах в принадлежащих ему ныне покоях крепости Едикуле? Несмотря на то, что Мехмеду обеспечили вполне неплохие условия для проживания, позволяли заниматься науками и даже упражняться в стихосложении, а также снабдили собственными слугами и наделили правом на совершение прогулок, он все равно оставался политическим заключенным, пленником, и это положение не угнетало его — оно унижало его, задевало его чрезмерную гордость. Но больше, чем чувство унижения, Мехмеда изнутри съедало бесконечное одиночество — безысходное, черное, липкое, захватившее своими цепкими пальцами крымского царевича в одурманивающий полон. Буквально, Ханзаде не был совершенно одиноким, поскольку вместе с ним на правах политического заключенного в крепости пребывал его дядя — Селямет Герей. Вместе с этим человеком, довольно уже преклонного возраста, царевич когда-то сбежал на земли османов из родного Крыма, воспоминания о котором с вечной болью отзывались в пылком сердцем молодого Герея. Однако Мехмед не тянулся к своему родственнику, напротив, он ощущал, будто бы бездна пролегла между ними в их взаимоотношениях, несмотря на родственную связь. Подумав об этом, мужчина усмехнулся, запуская смуглую руку, пальцы которой были стерты и покрыты многочисленными трещинами из-за упорного и частного владения луком и арбалетом, в густые черные волосы. Немного взбодрившись, крымский Ханзаде поменял позу, чувствуя, как затекли части его тела из-за долго несменяемого положения, и подобрал ноги под себя. Слегка он отодвинул штору, увидев, что в оконное стекло отчаянно бились слипшиеся между собой совершенно одинаково отвратительные крупные хлопья мокрого снега, подхваченные вихрем, Мехмед вздрогнул. С наступлением зимы, которая не предвещала ничего жителям Османской Империи, которой владел, как он выражался, потомок бесстыжих псов, кроме эпидемий различной хвори, Герей практически перестал выбираться из своей временной обители. Во дворце его не ждали и не жаловали, бродить бесцельно меж торговых рядов на Капалы-чарши с приходом первых холодов тоже не представлялось возможным. Поэтому, перечитывая книги, к которым он имел доступ, Мехмед редко мог сконцентрироваться на самом тексте: некоторые сюжеты отчасти напоминали ему его собственную историю, и крымский Ханзаде не мог совладать с тоской, с такой же обширной тоской, как и крымские степи. И тоска эта была тоской по его младшему брату, Шахину, с которым судьба его разлучила сразу же после побега из Крыма. Вместе с дядей, которому Мехмед был сподвижником, старший Герей отправился в Оттоманскую Порту, Шахин же был вынужден сбежать в Черкессию. На том пути братьев разошлись, и Ханзаде Мехмед не мог даже предположить, жив его брат, или же отдал Всевышнему душу где-нибудь в черкесских горах. Шумно вздохнув, молодой мужчина поднялся на ноги, отряхивая темно-коричневый кафтан, полы которого практически лишились своей некогда прекрасной вышивки. Да, кафтаны его, конечно, содержались в должном порядке, однако все они порядком износились — негоже ему, наследнику престола Крымского Ханства, облачаться в подобные одежды. Мехмед почувствовал, будто лоб его покрылся испариной — злоба и ярость на мгновение овладели Гереем, и он, дабы сдержать эти разрушительные чувства, с силой сжал кулаки, оставляя едва заметные отметины на огрубевшей коже ладоней. Сделав несколько шагов вдоль покоев, царевич остановился, бросив мимолетный взгляд на собственный облик, отразившийся в потемневшем от времени металлическом блюде. Из отражающей поверхности на него смотрел пронзительными темными миндалевидными глазами молодой мужчина немногим больше двадцати лет, привлекательные черты лица которого заострились, однако по-прежнему выдавали в нем представителя знатного рода. Мехмед поспешно отвернулся, за несколько секунд изучив свое лицо, что в большей степени унаследовало фамильные черты, принадлежащие Гереям, и ухмыльнулся. Он попытался представить себе, как выглядела его дальняя родственница, Валиде Айше Хафса Султан, благодаря которой Гереи породнились с османскими Падишахами. Да, благодаря этой женщине он состоял в родстве с Султаном-мальчишкой Ахмедом, и это с большей силой разжигало в нем огонь неприязни ко всей династии Османов. Не для того он прибыл на эти земли, чтобы отсиживаться в этих проклятых покоях и терять свой запал и боевой дух. «Что же, сломить решили, нечестивые псы, — подумалось Мехмеду, — не на того напали!» Однако от гневных рассуждений Ханзаде прервал стук дверь, после которого в его покоях очутился его дядя Селямет, который составил племяннику компанию в политическом заключении. — Здравствуй, дядя, — мгновенно остыл старший Герей, удивляясь спокойствию собственного голоса, — неужели, тоска завладела тобой, и ты решил навестить своего племянника? — И тебе доброго здравия, Мехмед, — кивнул Селямет, опускаясь на топчан. Он был человеком довольно преклонных лет, и часто Шахин отзывался о нем как о мешке с костями, что рано или поздно рассыплются по дороге, и вовек их никто не соберет. Заключение истощило его, отчего представитель рода Гереев будто бы потерял не только в весе, но и в росте, и все кафтаны смотрелись на нем так, будто были сняты с чужого плеча. Жидкие остатки волос и бороды казались будто заиневшими, точно никогда не были они смоляными. Еще одного претендента на крымский престол было очень сложно рассмотреть в этом почти прозрачном человеке. — Не навестить ли нам, дядя, этого мальчишку, что взял в руки вожжи управления этой великой державы, на которую и мы имеем законные права? — Ехидно произнес Мехмед, заводя руки за спину. Он и сам поразился, откуда же в нем оказалось столько яда, неконтролируемые потоки которого струями стекали с его языка. — Что ж, Мехмед, — с улыбкой протянул Селямет, — вижу, что в красноречии ты не уступаешь своему брату. Однако во дворце мы не самые желанные гости, и я понимаю, почему Султан Ахмед так относится к нам, а рядом с ним вечной тенью следует этот Шайтан, Дервиш-ага, и одному Аллаху известно, какие речи он вкладывает в пустую голову этого юнца. — Не знаю, дядя, если бы не твое влияние, оказался бы я узником этих стен, или же нет, но я собираюсь продолжить начатое дело и забрать то, что принадлежит нам по праву. Если бы я не вступил вместе с тобой в ряды этих разбойников Кара Языджи и Дели Хасана, я придумал бы другой способ избавиться от этого унизительного подчинения Крымского Ханства Оттоманской Порте. — Но, лев мой, — облокотившись на спинку топчана, протянул Селямет, — не стоит быть таким пылким — ты все испортишь. Нам стоит приберечь свои силы, ибо мы готовим поистине великое дело. Дай Аллах, все исполнится, и эта песья династия прервется на корню. — Аминь, дядя, аминь, — прошептал молодой Герей и шумно выдохнул, — надеюсь, и от Шахина вести придут рано или поздно, и тогда Османы познают всю нашу силу. Но как же мучительно ожидание скорого возмездия! Селямет кивнул, согласившись с племянником, и Мехмед почувствовал непреодолимый поток какой-то дикой энергии, которая захлестнула его с головой. Резким движением он дернул плотную штору, запуская в скромные покои скудные остатки дневного света. Вглядываясь в безумный вихрь, который с чудовищной, разрушительной, силой стремительно кружил слипшиеся хлопья снега, молодой мужчина вообразил себе, как же разгорится пламя восстания, которое он обязательно воплотит в жизнь — стоит лишь подождать. А ждать он воистину умел, научившись этому тонкому делу очень, очень давно.

***

Иногда Сафийе Султан казалось, будто злоба, что годами копилась в ее душе, рано или поздно выйдет на свободу, безжалостно пожирая каждого встречного на своем пути, точно бурлящий поток раскаленной лавы, что была извергнута доныне спящим вулканом. Более чем сорок лет эта женщина провела под расписным жидким золотом куполом сераля Топкапы и научилась скрывать свои истинные чувства под почтенным спокойствием и вежливой улыбкой, что лишь слегка поднимала уголки ее все время подкрашенных губ. Несмотря на то, что с годами ее глаза перестали быть такими зоркими, какими были в юности, она научилась смотреть гораздо дальше, чем на самого человека — перед султаншей начали открываться их души. Стать Валиде Султан стоило ей огромных усилий, и сейчас, наблюдая за правлением своего внука, Сафийе раздосадовано качала головой, поскольку все то, что начал вершить молодой Султан, совершенно противоречило политике самой старшей Валиде. Не для того она боролась с могущественной свекровью Нурбану Султан и ее золовкой Михримах Султан, что наводила во дворце порядки, начатые ее матерью, чтобы сейчас склонить голову перед четырнадцатилетним юнцом, который даже в санджаке не был! Сафийе пользовалась авторитетом не только среди большей части Пашей Дивана, но и среди половины военной силы Османской Империи тоже. Подумав об ополчении, женщина невесело рассмеялась так тихо, чтобы никто из ее слуг этого не услышал. Эти жестокие мужчины, не привязанные ни к женщинам, ни к семьям, способны пойти на различное зверство, и султанша убедилась в этом, поскольку в прошлом году они на части разорвали Капы-агу Газаанфера — верного ей евнуха, вместе с которым она вершила свою политику, которая отличалась европейской направленностью, — а также Эсперансу Малхи — ее финансового агента. Янычары и сипахи не получили своего жалования в положенный срок и ясно дали понять сильным мира, на что они пойдут ради того, чтобы забрать то, что им причитается. Сафийе Султан усвоила урок в отличие от импульсивного внука, как она полагала и, надо сказать, не ошиблась в своих предположениях, а посему, зная, что близилась выплата военным их жалования, желала использовать это в своих целях, ведь ее личная казна ничуть не уступала казне государственной. Что-то подсказывало этой проницательной женщине, что еще чуть-чуть — и ее внук совершенно выбьется из-под ее влияния. Госпожа усмехнулась, и ее смешку вторил негромкий щелчок закрывающейся сережки, которую украшал довольно увесистый изумруд. Естественно, с приходом к власти Ахмеда поменялась также и власть во дворце, и нынче покладистая Хандан звалась Валиде, но по-прежнему оставалась в тени своей могущественной свекрови. Однако не являлась эта миловидная боснийка, не достигшая даже возраста тридцати лет, препятствием для Сафийе, поскольку еще не такие фигуры падали жертвами ее безмерного властолюбия. Султанша, покончив с украшениями, резко захлопнула шкатулку, передав ее своей служанке, которая, покорно склонив голову, приняла ее из рук своей госпожи. Старшая Валиде, разгладив складки своего темно-зеленого бархатного кафтана, ткань которого украшали вышитые узоры с растительными мотивами, аккуратно опустилась перед маленьким круглым столом, в ожидании своего внука. Женщина, поставив локоть на стол, слегка прикусила палец, унизанный несколькими кольцами, и задумалась. Главным проектом своей жизни она считала строительство мечети, минареты которой устремятся в небеса в ее честь, прославляя ее имя в веках. Однако чем дальше шло строительство, тем больше средств требовалось для его поддержания. Выбрав для возведения мечети район, в котором проживали иностранные торговцы и, преимущественно, евреи, Сафийе Султан стремилась распространить ислам, ставший ее истинной религией. Если бы когда-нибудь давно, около сорока лет назад, маленькой албанской девочке Софии сказали бы нечто подобное, она бы не поверила своим ушам и рассмеялась бы в лицо тому, кто изрек бы это. Но недовольство торговцев росло: им не нравилось, что их влияние их еврейских коллег становилось все сильнее, и благодаря этому султанша беспрепятственно завладевала их имуществом в пользу личной казны. Она чувствовала, как подогревалась янычарская озлобленность по отношению к ней, посему собиралась сыграть на их чувствах, зная, что выступят они за того, кто им своевременно заплатит. И как жаль, что ее внук Ахмед так и не понял этого! Наконец, из раздумий женщину вывел стук в дверь, гулом прокатившийся по ее покоям. Старшая Валиде, убрав тонкий пальчик от красиво очерченных губ, поспешила улыбнуться вежливой, но холодной улыбкой — так улыбается лишь суверен, приветствующий своих подданных. Сафийе Султан не прогадала: ее визитером действительно был ее венценосный внук, который выглядел достаточно счастливым — она впервые видела его таким вдохновленным с тех пор, как он очутился в серале Топкапы. Ахмед, стремительно рассекая просторные покои, которые по праву должна была занимать его мать, но никак не бабушка, вскоре очутился стоящим перед госпожой, которая одарила его взглядом сверху вниз, сощурив глаза, аккуратно подведенные тонкой полосой сурьмы. Повелитель, поклонившись Старшей Валиде, почтительным поцелуем коснулся ее руки, после чего приложился к ней лбом. Правый уголок губы Сафийе дрогнул в ироничной ухмылке, однако невооруженным взглядом было заметно, что женщине нравится такое обращение к ней. — Мой внук-Повелитель, — произнесла Сафийе Султан, после того, как Ахмед занял место рядом с ней, — видит Аллах, я счастлива за тебя, поскольку мои глаза, пусть и ослепленные временем, видят, что ты тоже счастлив. Не поделишься со мной, со своим другом, что же стало причиной твоей радости? Султанша выглядела очень доброжелательной, отчего смогла усыпить бдительность своего юного внука, который, широко улыбнувшись, отломал себе кусочек пахлавы, и начал свой рассказ: — Властью, дарованной мне Всевышним, я назначил Великим Визирем Малкочоглу Али Пашу, поскольку его кандидатура показалась мне наиболее подходящей. Думаю, он будет служить на благо нашей Империи, как и его славные предки. — Верное решение принял мой мудрый внук, — кивнула Сафийе, стараясь заглушить в себе приступ гнева, ведь Явуз Али Паша был совершенно не тем человеком, которого ей хотелось бы видеть Визир-и-Азамом. Однако ей удалось сохранить ее прежнее выражение лица и продолжить: — У меня нет сомнений в том, что этот храбрый господин не подведет нас. Ты должен знать, мой внук, что близится день, когда янычары должны будут получить то, что им причитается, и в государственной казне должно быть достаточно золота, чтобы не обделить и не обидеть этих жестоких мужчин. — Да, моя Валиде, — согласился Падишах, и рука его потянулась за очередной сладостью, — я поручил Али Паше лично заняться этим вопросом, и у меня есть основания, чтобы доверять этому человеку. — Ахмед, мой доблестный лев, — понизила голос албанка, накрыв руку юноши своей, — ты, полагаю, понимаешь, как возросло недовольство многих государственных мужей, когда ты прилюдно отказался следовать нормам закона Фатиха, намериваясь сохранить жизнь нашему невинному Мустафе. Знай, что я поддерживаю тебя, ибо мое сердце болит за каждого моего внука, поскольку ваша кровь — моя кровь тоже. Однако Валиде Хандан Султан, — язык Сафийе Султан едва смог произнести это заклятое для женщины имя, — против того, чтобы твой единокровный брат оставался живым — она считает его твоей прямой угрозой. Не вини ее — она твоя мать, и она очень беспокоится за тебя. — Валиде, — Ахмед резко помрачнел и поднялся на ноги, отряхнув кафтан от крошек, — моя матушка не сможет повлиять на меня, как, впрочем, и кто-либо иной, ибо я намериваюсь думать собственным умом. И в любом случае мой брат останется жить. Повелитель вспылил, и, торопливо попрощавшись с бабушкой, покинул ее покои, и его шаги еще несколько секунд эхом раздавались в пустынных коридорах Топкапы. Он был слишком импульсивен, и Сафийе Султан совершенно не нравилось в нем то, что Ахмед проявлял излишнюю самостоятельность — еще чуть-чуть, и этот молодой человек совершенно перестанет подчиняться кому-либо. Старшая Валиде была зла, ибо она ненавидела, когда кто-то смел ей перечить. Обиженно поджав подкрашенные губы, женщина зажглась желанием найти такую девушку для своего своенравного внука, которая смогла бы подчинить себе не только его сердце, но еще и разум, и его волю, поскольку была не уверена, что Падишах захочет еще когда-нибудь ее слушать. Но больше всего ее беспокоила судьба ее младшего внука Мустафы, рожденного абхазкой Халиме Султан, которая хоть и была тиха снаружи, но по-прежнему оставалась довольно опасной фигурой. Сафийе, начиная тихо ненавидеть Ахмеда, так была поглощена этим, что даже не смогла предположить, что ее нелюбимая предприимчивая невестка Халиме, словно на расстоянии чувствуя свою свекровь, нервным шагом измеряла свои небольшие покои, рассуждая, как сохранить жизнь своему единственному сыну Мустафе, который остался последней радостью в жизни опальной султанши. И, кажется, молодая женщина начала понимать, как это сделать наверняка.

***

Анастасия, освободившись после занятий, которые с недавнего времени она начала посещать, бесшумно опустилась на топчан, стоящий в ташлыке, подальше от других девушек гарема. Отношения с другими невольницами у нее не ладились: несмотря на то, что они мирно, без ссор, сосуществовали друг с другом, молчаливое напряжение росло между рабынями, ибо юные джарийе* словно чувствовали в этой странно тихой девушке потенциальную угрозу. Гречанке даже нравилось то, что ей позволяли такую роскошь, как оставаться наедине с собственными мыслями, поэтому она находила удовлетворение в своем обществе. Она рано поняла, что в этом месте каждая может выстоять только за саму себя, посему не была намерена впускать кого-либо в свое сердце, которое и так пережило слишком много утрат для ее нежных тринадцати лет. Единственным человеком, с которым Анастасия сблизилась, была Мария — очень хрупкая и тщедушная девушка, по отношению к которой у юной гречанки возникло лишь одно желание: защитить ее, обеспечить своим покровительством. Мария, обладающая простым и легким нравом, быстро завоевала любовь у некоторых рабынь, с которыми у нее наиболее часто выходило общаться, поскольку в ней не преобладал какой-то дух соперничества, казалось, будто девушку вполне устраивало ее новое положение. Анастасии же не прельщала возможность оставаться джарийе — бесправной рабыней, что убирала дворцовые помещения и исполняла мелкие поручения. Все-таки, какая-то толика гордыни играла в этой совсем еще нежной девушке, и ее воспитание не позволяло ей оставаться на самой нижней ступеньке гаремной иерархии. Не такой участи пожелал бы для своей единственной дочери ее отец, который так много усилий приложил для того, чтобы обеспечить ей безбедное в будущем существование, да только судьба в лице черноглазых захватчиков, высадившихся на берегах словно бы пряничного острова, была против этого. Иногда гречанка видела Кызыл-хатун, ту рыжеволосую женщину, лицо которой было усыпано яркими большими веснушками, и тихо восхищалась ей. Наверняка она, поцелованная огнем невольница, тоже начинала свой путь, будучи простой джарийе, однако она смогла подняться вверх по ступеням гаремной иерархией, приблизиться к правящей семье и стать правой рукой Старшей Валиде Султан, и все это вышло у нее благодаря ее уму и твердому нраву. Посему Анастасия в своих мечтах видела себя сначала калфой, а для того, чтобы стать ею, требовалось получить кроме основного образования еще и дополнительное, а это не составляло труда для гречанки — она любила учиться, и подходила к этому занятию со всей своей ответственностью. Девушка от природы была способна, посему начинала постепенно завоевывать благосклонность среди своих новых учителей. Ей нравилось изучать язык османов, поскольку отныне обширные земли, на которых обитал этот народ, становились ее родным домом, кроме того, интерес у девушки вызывало еще и стихосложение, к которому она сразу же прониклась. А вот к вышиванию и игре на музыкальных инструментах Анастасия отчего-то не почувствовала внутренней тяги. Словом, невольница готовила себя к тому, что в будущем она сослужит отличную службу во дворце, и, возможно, сблизиться с членами султанской семьи. Однако она и предположить не могла, что ее желание исполнится так скоро и незамедлительно. Отложив учебник с жизнеописанием самых первых османских Султанов, Анастасия вздохнула, запустив пальцы в темно-каштановые волосы, которые вновь выглядели здоровыми благодаря ароматным маслам, что в изобилии стояли на столиках в жарком хамаме, и закрыла глаза, желая навести порядок в мыслях. Голоса наставников все еще с гулом раздавались в ее голове, точно рой пчел, и полученные за день знания отдавались болью в висках девушки. Скрестив руки на груди, гречанка взглянула на нескольких юных невольниц, что весело щебетали о чем-то своем, сидя на другой стороне топчана. Они не обратили внимания на пристальный взгляд темных больших глаз Анастасии, в которых читалось явное неодобрение. Задумавшись, она даже не заметила, как с ней рядом кто-то опустился на топчан, проминая место на мягком сидении. Внезапно она почувствовала, точно кто-то осторожно дотронулся ее острого локтя своей рукой, и резко обернулась, задев лицо своего посетителя копной темных волос. Обернувшись, гречанка встретилась взглядом с холодными светло-серыми глазами Кызыл-хатун, о которой подумала всего несколько минут назад, и вздрогнула. Она все еще не могла привыкнуть к этой надменной женщине, что держалась с поистине султанским достоинством, будто бы она была здесь настоящей госпожой. Однако Анастасия была удивлена, что огненноволосая Хазнедар-Уста позволит себе присесть рядом с простой рабыней, и приветливо улыбнулась ей, старясь показать ей, что на самом деле настроена к ней очень дружелюбно. — Анастасия, — девушка поразилась, с какой легкостью Кызыл произносила ее имя и догадалась, что когда-то, должно быть, она говорила на языке, что был похож на ее собственный родной язык, — наша Валиде, Сафийе Султан, приказала привести тебя в ее покои. — Меня? — Удивилась девушка, округлив глаза. — Но откуда госпожа меня знает? Разве она видела меня? — Не спрашивай, — отмахнулась Кызыл, и рабыня поняла, что Хазнедар-Уста раздражилась, — лучше ступай за мной следом. И запомни: не смотри на госпожу, когда та заговорит с тобой, и первой с ней не заговаривай, пока она сама что-нибудь у тебя не спросит. Кивнув, Анастасия поднялась с топчана и покорно последовала за женщиной, шаг которой оказался довольно быстрым и ритмичным. Она чувствовала спиной, как ее провожали взглядом остальные девушки, гадая, куда же огненная хатун ведет за собой эту маленькую, но отчаянную рабыню. Гречанка же ни о чем не думала — в ее голове лишь эхом повторялись учения Кызыл. Не смотреть, не заговаривать первой, ничего не спрашивать — бесконечное множество запретов давили на девушку, которая была свободна от рождения и отказывалась считать себя рабыней, несмотря на то, что она скрывала ненависть к своему новому, унизительному для нее, положению. Тем не менее, невольница покорно следовала за Хазнедар-Уста гарема, ощущая, как стыдливая краска приливает к ее щекам, которые еще хранили след нежного золотистого загара. Наконец, обе они достигли заветной двери, и Анастасии показалось, будто бы ее сердце замедлило собственный ход. Кызыл-хатун стучалась в двери тихо, чтобы не испортить пластину ногтя, однако невольнице показалось, будто этот стук и вовсе был оглушительным. Получив позволение войти, Хазнедар сделала шаг назад так, чтобы гречанка оказалась стоящей впереди нее, и резким толчком в спину толкнула ее внутрь помещения. Вскрикнув от неожиданности, темноволосая яростно закусила губу, и, нахмурив брови, едва не вспылила, но вовремя прикусила язык, припомнив, чему по дороге ее учила эта рыжая женщина. В роскошных и просторных покоях, в которых по традиции селились матери правящих Султанов, было светло, ибо окна были освобождены от плена темных ночных штор. Анастасия сделала несколько неторопливых шагов и бросила короткий взгляд из-под опущенных черных ресниц на женщину, которая величаво выпрямив спину, восседала на топчане, будто на троне, поскольку молоденькой джарийе почудилось, будто она была истинной европейской королевой, но никак не госпожой Блистательной Порты. Девушке хотелось провалиться под землю от стыда и страха, потому что она не знала, куда ей деть собственное тело, казавшееся ей таким чужим в этот момент. — Проходи, медовая, — до гречанки донесся молодой голос, принадлежащий Сафийе Султан, в котором слышалась нескрываемая усмешка, — не бойся меня, я намериваюсь стать твоим другом. Хваленая смелость Анастасии постепенно возвращалась к ней, и она, нервно сглотнув, миновала расстояние в десять шагов и опустилась на колени перед султаншей, не смея взглянуть на нее. В ее голове оводом жужжали различные мысли, которые касались повода, по которому она очутилась здесь, подле этой красивой величественной женщины. Смышленая по природе, гречанка догадалась, что, вероятнее всего, госпожа заинтересовалась ею потому, что ее учителя донесли ей о том, что эта маленькая рабыня проявляет большой интерес к Османской Империи. — Наверняка, ты задаешься вопросом, зачем я приказала Кызыл-хатун привести тебя ко мне? — Голос Старшей Валиде был обволакивающим, и Анастасия пыталась понять половину тех слов, что говорила Сафийе Султан, обращаясь к ней. — Мне сказали, что ты довольно способная девушка, которая не собирается оставаться проживать свою жизнь, находясь на правах джарийе, так ведь? Анастасия кивнула, и Сафийе, ухмыльнувшись, продолжала: — В тайне я наблюдала за тобой, и ты напомнила мне одну девушку, которую я знала много лет назад, — в голосе албанки послышалась горечь, — я вижу, что ты способна, а еще достаточно умна, чтобы держать язык за зубами. Ты понимаешь, что в этом мире ничего не происходит просто так, посему я смею предложить тебе свою благосклонность — поверь, это дорого стоит — а ты, в свою очередь, должна будешь стать поддержкой и опорой моего внука-Повелителя. — Простите, госпожа, — произнесла девушка, еще больше нахмурив темные брови, поскольку предложение Старшей Валиде показалось ей сомнительным, — соблазн велик, но разве смогу я стать опорой Падишаху против его воли? — Аллах видит, как ты еще юна и наивна, — рассмеялась Сафийе, кокетливо прикрыв ладонью губы, — но мы, женщины, созданы для того, чтобы вдохновлять мужчин на достижение новых вершин, чтобы ненавязчиво подводить их к принятию решений, которые самостоятельно они никогда бы не приняли. Ты должна понимать, что я безумно люблю своего льва, своего внука-Повелителя, и я не позволю, чтобы какая-нибудь мелочная хатун с низменными стремлениями овладела его сердцем. А тебе я смогу его вверить. Анастасия не могла представить себе, как далеки были желания Сафийе Султан от ее собственных слов. Мечтая ограничить Ахмеда от влияния других людей, политика которых шла вразрез с ее собственной политикой, госпожа приняла решение отправить к молодому Падишаху свою наложницу, которая имела бы способности ее и ее предшественниц, пусть и в зачатке. И гречанка, поверив Старшей Валиде, несмело произнесла, чувствуя, как рука албанки перебирает ее темные локоны: — Госпожа, я согласна быть вашей, как говорят у нас, компаньонкой. Однако я прошу вас позволить мне и дальше продолжить занятия в начальной школе наложниц. — Моя нежная роза, — ласково проговорила Сафийе, — я сама научу тебя большему, чем научат тебя твои учителя. И, если ты согласна пройти по моему тернистому пути, если ты готова пережить тяготы и невзгоды, если ты готова проявить жестокость, когда от тебя это потребуется, то ты станешь моей пейк**, и, клянусь, ты достигнешь определенных высот. Отныне твоим именем станет имя Махпейкер***, ибо твой светлый лик такой же круглый и ясный, как серебряный лик луны. Анастасия, а, вернее, уже Махпейкер, была в восторге от этой женщины и смотрела на нее, будто зачарованная, отрекаясь от собственного, родного имени. Ей хотелось верить султанше, ее словам, и отчего-то юной гречанке казалось, будто Сафийе отнеслась к ней с материнской нежностью, которой девушка с ранних лет была лишена. Однако усыпленная бдительность невольницы заглушила голос ее разума, который сначала пытался противиться речам сладкоголосой албанки. Но обратного пути уже не было, и Махпейкер это осознавала, понимая, на что она подписывается, а отступать, трусливо скрываясь, было не в ее характере, посему гречанке оставалось лишь одно: на свой страх и риск пойти вперед, соблюдая советы ее влиятельной покровительницы.