Девять молчаний

...придется покинуть этот мир, где нет больше энергии ни для преступления, ни для добродетели... Луи Антуан Сен-Жюст

Когда Тальен едва не сталкивает его с трибуны, прерывая с той же наглостью, с какой он, прикрываясь полномочиями комиссара, грабил Бордо, Сен-Жюст еще пробует вернуть себе слово. Но вот звучат первые крики — долой тирана! — звенит колокольчик председателя, Конвент превращается в какой-то дикий балаган, и Сен-Жюст умолкает почти с облегчением. Он взирает с высоты трибуны на мечущегося Робеспьера, на охваченных лихорадкой депутатов и не понимает: как он вообще верил в то, что своей речью сможет что-то исправить? Наверное, сказалось несовершенство человеческой природы, его личная инертность. Он упорно, сурово требовал, чтобы войска не прекращали своих попыток перейти Самбру — и они ее перешли. Враг отброшен от границ Франции. Но Конвент и Комитеты — не Самбра. Да и только ли в них дело? «Революция оледенела...» Он давно это понял, но с наивным упрямством не желал застывать вместе с ней в прекрасном чистом безмолвии. В вантозе он еще верил. В обездоленных — силу земли, в то, что осчастливит их, наделив имуществом контрреволюционеров. Но вот Эбер, Эбер, защитник прав санкюлотов, с презрением отверг дары его сердца и призвал к восстанию, отнимая крохотный кусочек веры. Она возродилась на кровавых полях жерминаля и расцвела вновь, когда Сен-Жюст, желая сплотить общество, вспомнил об интересах буржуазии. Он хотел дать удовлетворение и тем, и другим. И нищие, и собственники должны были на что-то жить, что-то есть, нести на своих плечах Республику. Какой же злой рок помешал претворить в жизнь эти спасительные декреты? Впрочем, уговаривал он себя, может быть, Республика, ведущая войну, и не способна в полной мере облагодетельствовать всех своих граждан. Значит, необходимо разбить врага, вернуть свободу и безопасность границам. Он действительно верил в это? Если так, то почему с самоубийственной, почти глупой смелостью бросался в самые опасные места при Флёрюсе? Оледенеть, застыть… Каким блаженством было бы умереть там, под солнцем мессидора, с умилением созерцая сквозь туман близкой кончины свободное синее небо родины. Но Сен-Жюст выжил, чтобы увидеть: победа не только не принесла единения народу. Она заявила самым гнусным, самым жадным его представителям о том, что нет более причин терпеть революционное правительство, с его излишней заботой об общем благе. А он продолжал трепыхаться, как дергается в конвульсиях безнадежно раненая лошадь, еще не умеющая закоченеть, уже не способная бежать. Шел на какие-то компромиссы, уговаривал Робеспьера, слушал Кутона, не ссорился с остальными членами Комитета, подписывал порой страшные списки приговоренных. Он думал, что так надо? Он полагал, что иначе нельзя? И вот он здесь. Под ногами беснуется дикое море депутатов, срывается в истерику Робеспьер, гремит омерзительнее орудийных залпов председательский колокольчик в руке Колло д’Эрбуа… Наверное, это самая грандиозная роль в его бесславной актерской карьере. А Сен-Жюсту впервые за многие месяцы… Нет, не хорошо. И даже не спокойно. Он ощущает себя так, как должен, в этом ледяном оцепенении. Вопреки всем законам природы революция начала покрываться тонкой ледяной корочкой в лукавых ветрах вантоза, в очаровании зеленой дымки жерминаля. Под невыносимо жарким солнцем термидора она застыла величественной искрящейся фигурой, твердой и ломкой одновременно. Больше никого не согреет. Столкни ее — рассыплется в мелкую серебристую крошку. Робеспьер, закашлявшись, падает на ступеньки. Сен-Жюст на миг представляет, что Максимильен — это фарфоровая кукла, которая вот-вот разобьется. Впрочем, он уже больше месяца как разбит, а сам Сен-Жюст по инерции решительного комиссара пробовал склеить белые осколки своего друга. Как будто вновь надеялся перейти Самбру. Поверх крикливого людского моря он выискивает взглядом ту самую Самбру, которую почему-то не в состоянии преодолеть. Ему бы сейчас корзину воздушного шара или же дедаловы крылья. Пусть сгореть, подлетев чересчур близко к солнцу, но хотя бы на миг увидеть свои и вражеские позиции. Да просто увидеть саму реку, ее чистый, незапятнанный кровью исток в Арденнских горах… Но кровь плещется перед глазами. Идеи Эбера, порой откровенно безумные, находили отклик в сердцах санкюлотов, потому что голодный, умирающий народ ради хлеба с понятной легкостью отправит на святую гильотину несколько спекулянтов, казнокрадов и богачей. Те, в свою очередь, спокойно смотрели на кровь армии, до последнего не желая отдавать на ее нужды свои миллионы, ибо фабриканту патриотизм неведом. А над всем этим возвышался трибунал, который отточенным лезвием наводил порядок, не желая гибели ни первым, ни вторым. «Крепкие напитки притупляют вкус», и он, Сен-Жюст, кажется, тоже слишком долго, много и жадно пил, будто надеялся не перейти, так выпить бурный, прозрачно-алый источник. Какой? Чего он хотел? Так просто… Счастья людям. «Счастье — идея новая для Европы». И, вероятно, не только новая, но и пока недостижимая. Пока? Пожалуй, это единственное, во что он хочет сегодня верить. Сен-Жюст слышит, как предлагают арест Робеспьера, как Огюстен требует арестовать его вместе с братом, видит удовлетворенную физиономию Вадье… А поверх и над всем этим течет широкая, чистая, окровавленная Самбра истории, которую он оказался не в силах перейти. Это фатум. Они теперь там, где должны находиться, перед лицом близкой смерти, и вся их вина и беда в том, что они не доплыли туда, куда и не могли бы доплыть. Слишком далек берег, прекрасный и благоухающий, слишком мало сил в его двадцатишестилетней голове, в разбитом трудами теле Робеспьера и парализованных ногах Кутона. Сен-Жюст улыбается, любуясь этим берегом, которого ему никогда не достичь.