Девять молчаний

...нужно прославлять победы и забывать о себе. Луи Антуан Сен-Жюст

«Чист. Предан. Огромные способности» — вот и все досье, которое было у Робеспьера на Сен-Жюста. Предан… После очередного обвинения Бийо-Варенна Робеспьер в очередной раз бросается в беспомощную, смешную атаку. Его голос опытного оратора вдруг рвется, и Сен-Жюста передергивает от столь высокого звука. Предан. В самое неподходящее для размышлений время, когда рушится все, он полагает естественно важным, практически необходимым решить для себя словно бы заново: что это означает — быть преданным? Верным? Он верен Робеспьеру. Несмотря на споры последних месяцев и глухую скрытую ссору последних дней, невзирая на жалобы Максимильена во вчерашней речи и его не слишком достойное поведение сегодня, Сен-Жюст с удивительной легкостью принимает свою нелогичную и единственно правильную, идущую только от сердца верность. Робеспьер — его друг. Эта истина столь же незыблемая, как и добродетель Республики. Вместе со словом «республика» приходит первое сомнение. Нет ли противоречия между верностью другу и верностью делу? Робеспьер, очевидно, погиб. Он доживает последние дни, если не часы. Барер достаточно громким шепотом сказал своим, чтобы не трогали Сен-Жюста. Следовательно, есть все шансы выжить, отрекшись от своего друга и учителя. Ужасно? Чудовищно? Во имя Республики Робеспьер отправил на гильотину своих друзей, Дантона и Демулена. Вероятно, свою когда-то возлюбленную Люсиль. Чем Сен-Жюст лучше? Чем он заслужил менее скорбную участь? Предать дружбу и сохранить преданность революции. Уничтожить свое сердце ради сердечности. Но живы ли они, революция и сердечность? В речи, которую прервал Тальен, Сен-Жюст с достаточным оптимизмом утверждал, что нет, еще ничто не погибло. Он обещал Конвенту искренность, но был ли искренним сам с собой? Он хотел рассказать о том, что из Комитета необходимо удалить лишь двух людей, а в мыслях своих опять и опять ссорился с Карно, с его распоряжением, которое чуть было не погубило все дело при Флёрюсе. Да что там! Они желают поддерживать богатых и нечистых на руку поставщиков, затем вести войну за счет побежденных стран, затем окончательно похоронить вантозские декреты, затем отменить все революционные меры — максимум, трибунал… Ради народа? Комедианты! Они знать не желают народа. Им интересны лишь собственные кошельки. Они не то что хотят революцию без революции. Они не хотят больше вообще никакой революции. Собственно, ее и нет… пожалуй, с конца зимы? Начала весны? А он, Сен-Жюст — как и Робеспьер, как и другие непрактичные, не ищущие личной выгоды патриоты — из верности пытался оживить ее труп, вливая в посиневшие губы новую и новую кровь. Стоит ли ради этого закоченевшего, пусть и прекрасного тела, предавать сегодня своего друга? Но нет же, нет… Может быть, это просто бессонные ночи, горечь последних дней и слабость человеческого организма? Сен-Жюст вдруг понимает, что от усталости у него кружится голова, время от времени депутаты сливаются в одно пестрое, будто гематома, пятно, а еще до песка пересохло горло. Пустое, это пройдет. Он помнит, сквозь эту мелкую, мерзкую, достойную лишь презрения суету он видит солдат, умиравших от голода в обнимку с ружьями, но не сдававшихся. Людей поразительной силы, которым стоило хранить верность — пускай и ценой предательства Робеспьера. Пожалуй, некоторые (или многие?) из них ненавидели его за чересчур суровые меры. Неважно, ведь стоит забывать о себе, прославляя победы. Их победы. Армия Республики, его любовь, его невеста. Разве должна она стать вдовой и попасть в лапы ко всем этим мошенникам, спекулянтам, казнокрадам, бесстыжим дельцам? Сен-Жюст ловит отчаянный, умоляющий о помощи взгляд Робеспьера и отводит глаза. Прости, мой дорогой, но если ты погиб, то я еще должен побороться. Да, предав тебя. Вспомни, Максимильен, сколько идеалов мы предали на пути к счастью народа. Начиная, пожалуй, с нашего жгучего отвращения к смертной казни. Где оно теперь? Требуют ареста Робеспьера. Огюстен сдает себя, поддерживая брата. Говорят о Кутоне. Сейчас… Ты должен сейчас публично отречься от своего друга и учителя. Должен присоединиться к этой своре, облаять его, оболгать, оклеветать, чтобы сберечь верность вашей с ним мечте — Республике. Это необходимо! Он смотрит с высоты своей трибуны на поверженного Неподкупного, на ум, честь и совесть революции. Всегда безупречный парик сейчас растрепан, элегантный голубой фрак и накрахмаленное жабо подчеркивают нездоровую желтоватую бледность его лица. Сен-Жюст очень хочет обнять, крепко обнять хрупкое тело своего измученного друга, хотя тот заслуживает лишь одного — преклоненных колен и беспредельного уважения. Вместо этого Сен-Жюст сейчас предаст его. Вот сейчас. Ради Республики, которую он не вынесет на своих плечах, коль скоро ее уже поделили все эти тальены и фуше, ради революции, которую он и Робеспьер собственноручно возвели на гильотину. Ради чего? Чтобы оставить потомкам воспоминание об идеале, который предали дважды, в жерминале и в термидоре? Но что если не отрекаться, а промолчать? Он не назван, еще не назван, его еще могут просто позабыть или оставить в покое. Или оставить на всякий случай, как способного и жесткого организатора. А что если не забудут? Необходимо забывать о себе и прославлять победы. Говори же, говори! Ты, Робеспьер, Кутон — что вы значите, когда там, на границе, голодные солдаты умирали, обнимая ружья? Говори! Сен-Жюст молчит. Конвент принимает решение о его аресте. Робеспьер едва заметно качает головой, но благодарит его теплым усталым взглядом. «Чист. Предан». Знал бы ты, Максимильен, что вся моя верность — лишь маска судьбы, которая без моей воли и всякого моего участия приговорила меня к гильотине вместе с тобой. Но необходимо забывать о себе. Сен-Жюст с ледяным достоинством кладет на стол текст своей речи. Он покидает трибуну, высоко держа свою голову-дароносицу и равнодушным безмолвием прославляя победу, которой нет.