Девять молчаний

Я защищаю его, потому что он кажется мне безупречным… Луи Антуан Сен-Жюст

Робеспьер во второй раз поднимает глаза и смотрит на него. Теперь — не в поисках помощи, но с негодованием, почти с ненавистью. Сен-Жюст слышит его мысли: «Почему же ты молчишь, предатель?!» Что мне сказать, Максимильен? Воскликнуть с пафосом, как вчера Давид, что я выпью вместе с тобой чашу с ядом? Давид был прекрасен, как его полотна. Сегодня его нет в этом зале. А я здесь. Я погибаю здесь, я погибну завтра или послезавтра, или когда они отправят нас с тобой на гильотину. Мне двадцать шесть, Максимильен, я мог бы стать мужем и отцом. Но, видишь ли, друзья «должны быть погребены в одной могиле», а поскольку я не уверен, что найду твое последнее пристанище в негашеной извести, лучше умереть сейчас. Чтобы не потерять друг друга. Робеспьер часто моргает, а потом отводит глаза. Кажется, понял. Или еще поймет, когда оставит свои бесполезные попытки что-либо доказать потерявшему последний налет братства Конвенту. Сен-Жюст вдруг утрачивает всяческий интерес к высоким трагическим концовкам, последним клятвам в верности, торжественному хору Госсека. Пожалуй, он слишком часто видел смерть и, более того, приносил смерть, чтобы находить в ней какую-либо красоту, а в последних словах — значительный смысл. Давид обещал выпить яд вместе с Робеспьером. Несомненно, Давид переживет их обоих. Жирондисты пели «Марсельезу» перед казнью. Жирондисты оставили им в наследство мятежи и войну, которые обескровили Республику. Последние слова ничего не исправят и не изменят перед лицом вечности. Все, что они сделали, неважно, в горячем согласии друг с другом или после долгих, утомительных споров — уже сделано. И в этом содеянном, величественном или дурном, отпечаталась их дружба, такая, какой она предстанет для потомков. А то, что потомкам не принадлежит и что уж тем более не касается этих шавок, которые повизгивают от восторга вокруг поверженного льва, осталось в полумраке маленькой мансарды, в безмолвии книг и шумном дыхании Браунта. И в сердце — до тех пор, пока оно еще бьется. Сен-Жюст вспоминает последнее почти объятие. Ночь с пятого на шестое термидора, после того, как из-за Робеспьера им не удалось помириться с обоими Комитетами. Они тогда не орали друг на друга только потому, что Дюпле уже спали. Сен-Жюст оборвал сам себя на середине фразы и сделал вид, что занят заметками о махинациях Камбона. Робеспьер подошел к нему и положил руки ему на плечи, то ли в знак примирения, то ли потому, что устал. Сен-Жюст не ответил, если не считать за ответ глубокий вздох. И так всегда. Он умел написать короткое дежурное «обнимаю тебя», а в личном общении нередко замирал истуканом, когда сталкивался с сердечной теплотой своих друзей. Преданный Филипп, восторженный Тюилье, добрый Гато — сколько несправедливой холодности они вытерпели от него, и к чему? Только Робеспьер, должно быть, понимал, каково это: говорить о любви к отечеству и не уметь сказать самым дорогим людям не то что словом — взглядом — «я люблю тебя». Может быть, из-за этого странного уродства души Сен-Жюст изобрел собственный способ говорить о привязанностях. В соответствующем фрагменте «Республиканских установлений». В том, что весной первого года после речи Робеспьера о конституции он поддержал его своей речью. В том, что находил для несколько бестолковых политически Тюилье и Гато способ проявить их лучшие качества, занимаясь снабжением войск. В том, что под всеми документами миссии в Рейнской армии, которые хотя бы в какой-то мере отражают мощь республиканского рывка, стоят две подписи: Сен-Жюст и Леба. Не умея вовремя связать в объятиях и словах живых людей, он связывал их действия и имена. Поэтому его презрительное молчание приводит к закономерному итогу: приказом об аресте связываются навеки имена обоих Робеспьеров, Кутона, Леба и Сен-Жюста. Вот видишь, Максимильен, а ты боялся. Я рядом, друг мой. Отныне я всегда буду рядом.