Девять молчаний

...этой ночью некто поразил меня в самое сердце... Луи Антуан Сен-Жюст

С этой трибуны Сен-Жюст, не смущаясь и не стыдясь, обвинял: короля, жирондистов, эбертистов, «снисходительных», равнодушных, спекулянтов, подлость богачей. Но тот обвинительный акт, который зарождается у него в голове, пока фигляр Тальен размахивает кинжалом, Сен-Жюст не прочтет никогда. Не потому, что ему не позволят. А потому, что это обвинение разрывает ему сердце, разбрасывая кусочки внутри оледеневшего тела. Он подготовил речь в защиту Робеспьера со всей искренностью. Он не лгал, когда написал, что считает его безупречным. Безупречным в своей чистоте, добродетели, в цельности убеждений, поступков и чувств. Неподкупный безупречен. Какого дьявола, Максимильен?! В Комитете они целый год учились согласовывать свои принципы с силой обстоятельств. Они хотели Республики, которая стала бы подлинным отечеством для своего народа, отечеством щедрым, добрым и справедливым. Во имя этой справедливости он, Сен-Жюст, чуть больше года назад обвинял с этой трибуны Жиронду, в то же время взывая к милосердию, к мерам мягким в отношении заблудших душ. Обстоятельства — убийство Марата и мятежи — заставили скорректировать их представления о справедливости. Уже через полгода Робеспьер заговорил о терроре и добродетели, которые были одновременно необходимы до тех пор, пока Республика вела войну, и порядок управления оставался революционным. Те же самые обстоятельства, требования санкюлотов, несвоевременные призывы эбертистов к восстанию, необходимость поставить под ружье и накормить огромную армию принуждали менять политику щедрости. Реквизиции зерна злили производителей, но радовали солдат, максимум на продукты огорчал поставщиков, но позволял санкюлотам иметь гарантированный кусок хлеба, максимум заработной платы возмущали санкюлотов, но не давал пасть духом предпринимателям. Щедрость регулируемой экономики выглядела жестоко. Она оказалась милосердной до такой степени, что армия отбросила врага от границ, а народ не вымер от голода. Эта гибкая политика, порой внешне противоречивая, не входила в противоречие с цельностью Робеспьера, потому что позволяла идти к намеченной цели, к расцвету прекрасной Республики, подлинного отечества для всех честных граждан. Так какого дьявола, Максимильен, ты теперь отказался от этой гибкости, почему не пошел на примирение с Комитетами, зачем напугал вчера Конвент, наполнив этот зал смутной зловещей угрозой? О, ты не видишь Республики вместе с Колло и Бийо, Вадье и Амаром, Тальеном и Фуше, Фрероном и Баррасом. Прекрасно, я тоже ее с ними не вижу. Но с отрубленными головами, из негашеной извести мы не увидим вообще ничего и ничего не сумеем исправить! В могиле обстоятельства молчат. Хорошо, пусть так. Пусть не они, но диктатура. Или цензура, называй, как угодно! Ах, диктатура противоречит принципам Неподкупного? Великолепно, зато диктатура кого-то другого, жадного, или жестокого, или властолюбивого, или попросту дурака тебя, безусловно, устраивает. Это ради него мы погибнем? Я обвиняю тебя, Робеспьер! Отчаянный, почти безумный взгляд Максимильена устремлен на Сен-Жюста. Тот, не смея обидеть измученного друга своей почти что ненавистью, отводит глаза. Впрочем, что Робеспьер? Глупо и бессердечно обвинять того, кто попросту исчез, отдавая всего себя их святому делу. Но они-то не исчезли. Вся недовольная, хмурая, озлобленная толпа, которая роптала пятого термидора возле Коммуны, рассматривая списки с максимум заработной платы. Их возмущала зарплата в жерминале, им не пришелся по вкусу прериальский праздник, они сдержанно приняли победу в мессидоре. Какого же черта вам надо, сила земли? А вам, ненасытные крестьяне? Сен-Жюст вспоминает: и то, что видел лично, когда помогал проводить реквизиции, и донесения из других областей. Одни крестьяне не хотят продавать зерно по ценам максимума, другим не по нраву, что их соседи могут купить землю в рассрочку, третьих выводит из себя, что земля не бесплатная, четвертых… Скажите, а безоговорочная отмена феодальных повинностей всем подходит? Всем, действительно? Великий Боже! Хоть здесь угодили. Опора, да что там опора, движущая сила революции, весь трудящийся и обездоленный люд, без которого холостым выстрелом были бы все усилия и Робеспьера, и Сен-Жюста, и Кутона, и Комитета, и народных представителей в миссиях, так вот, этот державный народ почему-то не усвоил в революции главного: она не приносит полевые цветы своим творцам. Она возлагает на их измученные головы терновые венцы, и необходимо терпеть, работать, терпеть, работать, стиснув зубы, забыв о себе, не обращая внимания на то, что брюхо сводит от голода, а от непомерных трудов меркнет разум и притупляются чувства. Они виновны в том, что не пожелали потерпеть, еще два месяца, самое большее — полгода, и Республика перешла бы от революционного к мирному порядку управления. В конце концов, терпел же он, Сен-Жюст! … Да, он, молодой, сильный и не обремененный ничем, кроме работы в правительстве и обязанностей комиссара, может подождать и год, ведь у него дома не просят хлеба маленькие дети. Сен-Жюст невольно улыбается, вспоминая сонное личико маленького Филиппа. Отыскивает глазами его отца. Леба непривычно жесток, бледен и до ужаса решителен. Леба пришел сегодня на заседание, хотя он, молодой муж и родитель, со спокойной совестью мог бы остаться дома. Мог бы, но не остался. Дорогой мой, пожалуй, наивно требовать, чтобы все люди были такими, как ты, и несправедливо обвинять народ, который, в конечном-то счете, всегда прав. Самое последнее обвинение Сен-Жюст не произнес бы, потому что не терпел комедиантства. Что толку заламывать руки, падать ниц и восклицать «Mea culpa!» Может быть, честности ради, стоит прошептать самому себе: «Я виновен». Виновен в том, что не настоял на исполнении вантозских декретов. Не продавил железной рукой, не предал суду равнодушных, не вырвал у людей и судьбы этот кусок, который, вероятно, хоть немного успокоил бы народ и привлек бы его на сторону правительства. Виновен в том, что в десятый, в сотый раз не настаивал на диктатуре или хотя бы цензуре Робеспьера. Да что там? Взял бы власть в свои руки, а вместо этого с глупой преданностью принципам написал сегодня ночью: не признавать документов, заверенных менее, чем шестью членами Комитета. Виновен в победе при Флёрюсе, которая подала всей этой своре сигнал: Франции не грозит больше вторжение, следовательно, мы больше не нуждаемся в опеке правительства, максимуме, терроре и прочих мерах, запрещающих нам богатеть еще быстрее и воровать еще наглее. Виновен. Сен-Жюст зачитывает свой последний обвинительный акт самому себе и задолго до того, как слышит приказ о своем аресте, понимает одну простую и ясную, как синее небо термидора, истину: он по праву заслуживает гильотины.