Девять молчаний

...я хочу… чтобы мы стали более мудрыми. Луи Антуан Сен-Жюст

Мягкий волнующий свет осторожно заполняет комнату. Черты лица охраняющего его жандарма блекнут или становятся неопределеннее от усталости. Пожалуй, сегодня будет солнечный жаркий день, а Сен-Жюсту почему-то холодно. Кажется, что в легкие попадает не парижский душный воздух, а свежая чистота зимних Вогез. С чего вдруг о них вспомнил? Ах, да! Леба мертв… Он мертв уже три или четыре часа, но Сен-Жюст осознает это лишь сейчас: Филиппа больше нет. Что это значит? Филипп застрелился. Он не дышит. Он остывает. Он не улыбнется своей доброй спокойной улыбкой. Сен-Жюст не поставит свою подпись и не передаст не глядя документ, чтобы Леба расписался рядом. Они не поспорят больше, как тогда, в горах, на развалинах неизвестного строения. Он не услышит его голос. Сен-Жюст понимает, что не может вспомнить голос Филиппа, хотя прошло всего три или четыре часа с момента его смерти. Голос Робеспьера он знал до малейших интонаций и, глядя совсем недавно на его простреленную челюсть, он по-прежнему слышал этот великий голос. Должно быть, привык к нему из-за долгих разговоров на Сент-Оноре, совершенных речей в Конвенте и обсуждений в Комитете общественного спасения. А с Филиппом все иначе. Нет, они тоже беседовали, шутили, спорили, поддерживали друг друга ничего не значащими фразами, но Филипп… Его Филипп… В свинцовом тумане головной боли Сен-Жюст ловит ярчайший луч озарения. Великий Боже, да ведь Леба стал его первой настоящей потерей! Смерть отца произвела впечатление на маленького Антуана, но в сознательном возрасте, с полным пониманием и глубоким чувством он потерял впервые. В двадцать шесть лет, на пороге собственной казни — всего одна потеря. Способна ли судьба на большее милосердие? За что ему выпал столь счастливый жребий? Провести долгие недели вместе, в жарком пламени общего дела и мягком тепле взаимной привязанности, чтобы лишиться ее только в конце. Если бы его ждали впереди годы без Леба, он бы задумался о трагизме его смерти, но сейчас, в последние свои часы в этом мире, Сен-Жюст хочет знать лишь то, что Филипп жил. Что Робеспьер все еще жив и что живы в памяти светлые картины дружбы, когда они понимали друг друга много лучше, чем сегодня ночью. Что… Что волнующего, драгоценного, невыносимо прекрасного в коротком слове «жил»? Сен-Жюст едва удерживает себя в равновесии — почти сутки без сна, сумасшедший вихрь Конвента, тюрьмы, Коммуны — и жадно втягивает в глаза и в сердце мягкий свет зари. Они так привыкли к словам о смерти, к виду смерти, к предчувствию смерти, к вездесущей смерти, что Сен-Жюст едва не потерял, нет, едва не забыл отыскать и осознать, что... Они жили. Умирают всегда, это естественная часть человеческого существования. Крестьяне горбились под гнетом феодальных повинностей и угасали в нищете. Бесконечные войны, которые вела Франция, монотонно забирали миллионы жизней. Казни, тюрьмы, расстрелы тоже поглощали миллионы, будто ненасытные чудовища. Он хоть сейчас готов повторить страшные цифры, которые подобрал для своего доклада восьмого вантоза. А они в эти краткие годы — для Робеспьера пять, для него и Леба два — прожили столько, что голова сейчас кружится точно не от усталости. … Марат полыхает гневом против жирондистов, Браунт вытирает морду о начищенный утром сюртук Сен-Жюста, кошмарный бардак в документах Комитета раздражает чуть меньше после шутки Барера, Робеспьер весело и язвительно блестит глазами поверх очков, Конвент единодушно посылает на свалку истории феодальные повинности, беременная Бабетта стойко переносит ужасную тряску в карете, один только вид гильотины порождает приступ патриотизма у богачей Страсбурга, Филипп ругает его за мрачность и указывает на рост сознательности солдат, рыжий худющий конь вместе с яблоком едва не съедает его руку, в небо над Флёрюсом взмывает аэростат, букет полевых цветов в тесной мансарде Робеспьера вдруг пахнет родным домом, Колло грубо мнет в кулаке один из черновиков республиканских установлений, ветер в лицо в Булонском лесу, два года, два года, от начала революции пять, а сколько в них... Жандарм рявкает на него, кажется, во второй раз. Что такое? Ах, да, пора в Консьержери. Сен-Жюст видит, как несут Робеспьера, смотрит на его подвязанную челюсть и не может вспомнить, когда же он легко, от души смеялся. Как не может вспомнить голос Филиппа. Вдруг это помрачение рассудка после суток без сна и от горя потери, вдруг вся эта жизнь ему лишь пригрезилась? Он выходит на улицу, белую от ослепительного света — а ведь еще только утро. Жарко. Не то, что в горах, когда они с Филиппом устроили шутливую перепалку, а потом уже кричали друг на друга всерьез после промашки с Гошем. Галстук, плотно стягивающий горло, помогает не заплакать. Рассветный бред уходит, и в ясности нарождающегося дня Сен-Жюст со всей силой осознает смерть Леба. На Сент-Оноре Бабетта, должно быть, укачивает на руках или кормит его сына.