Девять молчаний

Надо было победить, и мы победили. Луи Антуан Сен-Жюст

Волосы острижены, воротник рубашки срезан, галстука нет, и воздух свободно разгуливает по всему телу. Жарко. Давно забытое ощущение, как в детстве, в первое лето в Блеранкуре. Когда бегом по душистой траве, к ручью, а по пути заметить на полу беседки пригревшуюся ящерку, а потом вскинуть голову и увидеть в небе единственное прозрачно-золотистое облачко. Их везут на площадь Революции, Робеспьер, его брат и Кутон едва живы, а дети, шумные парижские дети звонко поют: «Станцуем карманьолу!» Кто-то из толпы бросает горсть цветов, нежные лепестки на мгновение касаются щеки Сен-Жюста, щекотно трогают оголенную шею и пропадают. Несколько голосов кричат: «К черту максимум!» Они, конечно же, имеют в виду максимум заработной платы, опубликованный пять дней назад Коммуной, но знают ли они, что с ним уйдет и максимум цен? Будет ли хлеб у этих радостных, праздничных по случаю падения Робеспьера людей? Странно. В последние полгода Сен-Жюст знает лишь грубый хлеб равенства, а ощущает сейчас вкус мягкого белого хлеба, воздушного, как вон то облако. Однажды Робеспьер по большому секрету прочитал ему свои юношеские стихи о булочках, и только стальная выдержка спасает Сен-Жюста от неуместного смеха. Стихи были ужасные, тайна была великой, а Робеспьер заслуживает прощения, любви и смерти. Потерпи, мой дорогой, гильотина близко. Скоро твоим страданиям придет конец. И все-таки: будет ли у них хлеб? Конечно же, нет. Целый год Комитет и Конвент метались между интересами санкюлотов и торговли, крестьян и армии, не давая разразиться голоду, но и не принося изобилия. Какое изобилие во время войны? Да, они победили при Флёрюсе, однако же война становится делом прибыльным, максимум уйдет, вантозские декреты похоронят, Вандея по-прежнему бунтует, и настанет день, когда у всех этих довольных, поющих людей не будет хлеба. Народ не виноват, никогда не виноват, народ имеет право говорить как хозяин со спесивым правительством. И все-таки сейчас Сен-Жюст почти ненавидит прелестного ребенка, что мажет кровью дверь дома Дюпле, и на миг понимает слова Дантона: «Оставь ты эту подлую сволочь». Они танцуют карманьолу вокруг телеги Робеспьера. Они еще заплачут о нем. Сен-Жюст сыграл бы им на флейте, но к тому дню он будет столь же неотвратимо мертв, как теперь Леба. Красивая светленькая девушка хохочет и кидает в Сен-Жюста ярко-красную гвоздику. Цветок падает на губы шелковисто, игриво, словно поцелуй Терезы. Ах, как нарядно искрились на солнце ее кудри! Какой цветок достался Робеспьеру? Может ли он сквозь непереносимую боль в простреленной щеке почувствовать хоть что-нибудь ласковое? Вспоминает ли он последнюю прогулку с Элеонорой? Нет, незачем думать, что эта счастливая толпа однажды взвоет от голода. Они теперь живы, и поют, и ругаются, и проклинают, называя их тиранами и палачами. Он, Сен-Жюст, тоже еще жив и может видеть устало склоненную голову Робеспьера, серебряную на солнце. Оказывается, в его волосах столько седины… Как жаль, что не зима. На холоде боль переносится легче. За голодом придет ли рассвет? А как же Браунт? Сен-Жюст не очень-то привязан к псу Робеспьера, он вообще довольно равнодушен к домашним животным, а лошадь считает скорее боевым товарищем. Но все же: как теперь Браунт? Занемевшие от веревок руки отчетливо ощущают густую гриву коня и теплые любопытные губы на ладонях. Это было вчера утром, а кажется, что год назад. О, неразумные причуды человеческого тела! До гильотины рукой подать, а тело помнит мощный прыжок коня через канаву, терпкий вкус вина одним тихим вечером у четы Леба, рукопожатия депутатов после первой речи в Конвенте, пушистые кудри Терезы, булочки из стихов Робеспьера и чистый как вечность восход над преодоленной Самброй. Смешно. Это глупое тело, совсем детское и свободное — без галстука, длинных волос и ноши члена правительства — это нелепое тело страстно хочет жить, нежась до одури в лучах солнца термидора. Ну, вот и гильотина. Максимильен, Огюстен, Жорж, потерпите, мои дорогие. Недолго осталось. Пронзенное солнечными стрелами тело жадно просит объятий, флейты, реки, галопа и жизни. Но я презираю прах, меня составляющий.