***
Ночь. Смоленск. Мы двигались по полю, поочередно убивая красноармейцев. Сначала я считал, сколько гранат я успел бросить, сколько раз перезарядил автомат. Сколько раз за все это время я успел увернуться от старухи с косой, и сколько отечественных банок с мясными консервами я уже вскрыл. Как чуть мое чело не пробила советская пуля, когда я высунулся из окопа сосчитать противников. Кого-то из нашей маленькой ветви бойцов уже убили эти свиньи. Забавно, что они тоже нас считают стервятниками. Однако поговаривали: «Атеистов в окопах нет». «Оно и верно», — куря солдатскую сигарету, молвил себе я. Мой старый товарищ Юрген часто чертил всяких бесят оторванными от деревьев палками в тылу. Таки фауну врага он не утруждался оберегать. Что ж… Пущай простит его Мать-Природа за такие злодеяния. Не понимал Юрген, что в душе мы все равны, не понимал. Он был неплохой парень; я помню… Он был талантливым мечтателем, обладал крайней сверхспособностью чего-то неземного, необъяснимого человеку. Он умел лечить, да-да, я помню, как от одного его касания мизинцем по окровавленной тряпке моя рана на ноге зажила за пару часов! Это было невероятно, просто феноменально. Вся контора знала о его потрясениях. Взгляд был его всегда серьезным, хмурым. Все наши юнцы пытались переглядеть его. Но он обладал неким спросом у подруг, которых, на тот момент, можно было искать лишь среди предательниц. Наши редуты были прекрасными. Когда Томас стрелял из пушек, я видел просто разлетающиеся останки этих людей. Время от времени я приходил в ужас от сей картины, даже сплевывал и закрывал глаза руками, а потом мне стало безразлично, ведь и я сам мог бы оказаться на их месте. Я уже повидал моих бывших знакомых служивых, прямо у меня на глазах взорванных установленными на мосту бомбами. И весь этот ужас стал для меня обыденным. Я помнил только одно: нельзя недооценивать своего соперника, ведь дитя льва — тоже лев. На днях наша рота поселилась на опушке в какой-то обеднелой деревне. К счастью, те, кто считает нас врагами всего Союза, сбежали оттуда, ведь, оно и правда, никто не хочет стать очередной рабочей силой и коллективно горбатиться на офицеров, убивших сотни людей. За что? За то, что не представляли их интересов, за то, что имели отличную от них национальность, за то, что были безоружными женами, стариками, малыми детьми. За то, что хотели жить без войны, за то, что умоляли оставить им их сбережения. В маленьких землянках ночевали мы. Однажды утром нам встретились дети, в упор смотревшие на рядовых, со скрежетом на зубах, с трясущимися кулаками и ненавистными лицами. Одного из них тут же подстрелили. Когда пуля пронзила голову восьмилетнего мальчишки, как только у него вырвались глазные яблоки из-под век, когда он упал замертво, истекая в лужи крови на грязном песке, я остолбенел. Тогда я осознал весь тот кошмар и беспощадность моих сослуживцев, коварность, подлость, злорадность их действий. Мысленно я нашептывал себе: «Убийцы. Убийцы. Они все — убийцы». Я смотрел на бездыханный труп мальчика, на растерянные глаза его бывшего друга и понимал свою безысходность в этом безграничном мире. Смотря на весь этот мрак, я осознавал, что никогда больше не вернусь к маме домой, никогда больше не пройдусь по родимой траве, никогда больше не увижу улыбающуюся Герду, гладящую меня по взъерошенным блондинистым волосам. Здесь нет света, птицы здесь не поют, здесь есть одна лишь смерть и несправедливость. Однако рядом с нами держались и полицаи — коллаборационисты СССР. Что можно о них вспомнить? Это были юноши, боящиеся смерти, солдаты, ставящие свои жизни вперед их сути, ценностей, морали, близких родственников, товарищей, друзей. Они плохо понимали нас, но старались как можно больше угодить тушкам немецких солдат, понимая, что ими пользуются, как гадкими тряпками. Я помню разговор с Томасом, когда мы сидели у окна и обсуждали их проступки. Томасу было смешно смотреть, как его ставят в роли короля, униженно, подобострастно, раболепно кланяются ему в пояс и несут водку, причитая на своем ломаном немецком про русские традиции. Куда было полицаям до русских традиций? Они ведь предали своих Красных армейцев за кусок хлеба, полагаясь на то, что немцы примут их, но вход до германского патриотизма им был точно закрыт…***
Осенью стало холодать. Вся листва, как и небо, переняла пасмурный карий цвет. Утки с детенышами уплывали зимовать в теплые края, на Кавказ, как объяснял мне коллаборационист Васька, смотрящий вместе со мной на увядающий закат. «Василий», — как гордо любил он представляться. Он был моим собеседником по ненастью, недурно, но с пресловутым акцентом владеющим языком. Мы иногда сидели за кружкой бодрящего, но скудного чая на озере и кидали в холодеющую воду камни. Он выражался, что бывал в горах в мирное время. Там было тепло. Не то что сейчас, тут, во мгле. Хотя, то ли еще будет, как говорится. Васька был скользким пронырливым человеком, но при касочниках старался лишний раз зубы не заговаривать. Я любил жареных уток, — это, честно говоря, было самое деликатесное блюдо из всех представленных нашими «любимыми» унтер-офицерами. «Для смертников — никакой гигиены, только водка и табак!» — яркий девиз был у унтершарффюреров. Бывало, я и сам подстреливал молодых пернатых крякв, а Василий мне их жарил. А бывало и такое: я ему давал пострелять из нахваленного им немецкого автомата, а сам жарил птичек на мангале. Отнюдь, было это очень прелестно, тем более с деревенским хреном — другой горчицы, например, французского кетчупа, к сожалению, не было. Мы доставали то, что могли. Как-то бегали мы купаться в это озерко, пока было время, и нас не настигали солдаты с выжженными звездами на лбах; прямо босыми, нагими ныряли сразу по десять человек. Стефан и Эрих заплывали до другого края озерца и прыгали с медного трамплина, резвясь и брызгая друг в друга, а я наблюдал за ними с той стороны берега, уже искупавшийся и сырой, укутанный в плед. Да-а-а… Я смотрел на этот ржавеющий трамплин и ощущал, что тут когда-то полным ходом бурлила жизнь. А потом все пропало. Из-за нас.