***
Мы были уже где-то в Белоруссии; да я и не особо разбирал, где. Эти монотонные пейзажи были все на одно лицо, что там — непонятно. Одни тополя, луга, поля, и… ах, да: люди, которые, то ли с презрением, то ли с недоумением, смотрели на нас. Рулящие ехали, пока я спал, затылком облокотившись на плечо Ганса. Честно говоря, все солдаты и так лежали битком друг на друге, все старались никого не задеть, но только не я… Ганса я расценил в тот момент как мягкую нежную подушку. Последний раз мне было так уютно только на домашней койке. Был уже ясный горящий день, и мы, небывалые пехотинцы, решили отдохнуть от езды в первой попавшейся славянской деревне. Как только я открыл глаза, я почувствовал на себе взгляд… Это был Ганс! Он так… Так заботливо смотрел на меня… В голубых глазах моего друга сверкали огоньки. Я… Я был бы счастлив, если бы Ганс положил на меня руку или улыбнулся, но он всего лишь так же одобрительно лежал, едва держа меня на своем сильном плече. Он поприветствовал меня, и мы стали выходить из поезда по очереди. — Да уж, в чем мощь Советского Союза — так это в стариках и девах! — язвительно брыкнул Петер (тот самый выпивший армеец, который ударил меня у комендантского кабинета, якобы «шутливо»). Как он меня всегда раздражал! Все стали гоготать. Неужели его «юмор» — это весело? Нам втроем с моими двумя приятелями — Юргеном и Томасом, которые более-менее себя спокойно вели на протяжении начавшейся службы, дали мотоцикл и разрешили прокатиться до вечера по окрестностям. Конечно, я всегда любил путешествовать, тем более по незнакомым местам, поэтому я сразу запрыгнул на первое сиденье. Томас рулил, а мы с Юргеном сидели и смотрели на проезжаемые опушки. Я крикнул «Стоп!», и мы остановились рядом с женщиной и детьми. Фрау (если так можно называть деву в СССР) стала что-то мне и моим друзьям объяснять, добродетельно размахивая руками, но мы ничего не понимали на белорусском. Затем она угостила нас парным молоком, а дети приблизились к нам, дав маковую сушку, — в моем Бранденбурге так не готовили кондитерские изделия. Мне кажется, люди не понимали, что мы — захватчики, а не доброжелатели, и от этой досады я взглянул на нее с сожалением. Фрау не поняла моей эмоции, а Юрген и Томас кивнули ей в качестве благодарности за подарок. Мы приехали обратно, сдали мотоцикл и стали заходить в поезд. Я взглядом нашел Ганса и улыбнулся в знак приветствия. Без слов мы поняли друг друга и легли опять вместе. Была уже темнота, никто ничего не видел, и я почувствовал прикосновение холодной руки к своему животу. Мой товарищ обнял меня… Я лишь сильнее уткнулся к нему и провалился в глубокий сон.***
За окном я видел мелькающие деревья, лиственницы, и даже увидел одного лося чуть дальше железнодорожной станции. Поезду было тяжело ехать — это была заслуга Николая I, да и его наследника: …«Чтобы врагу не досталась доля империи, надо сделать такой размер рельс, чтобы недоброжелатели не смогли проехать по ним»… Еще будучи маленьким, я некогда завидовал Российской империи, ей удалось обогнать Европу по механизмам и дорогам еще в XIX веке. Но так как я любил свою Родину, я тешил свое самолюбие, и, даже с симпатией относясь к западно-советской национальной культуре, даже с презрением глядя на режим современной Германии, как и думала моя матушка, я все равно нехотя в глубине души ревновал этим объемам СССР, поэтому и ненавидел империальный сословный строй прошлой России, я всегда считал несправедливостью нападать на другие государства. Я сильно волновался. Юрген заметил мое напряжение, увидел, как я нервно взглатываю. Он стал прищуренно на меня смотреть, как он это любил делать, будто хотел мне сделать еще хуже. Мой друг взыскивал на меня до тех пор, пока я не взбунтовался и не отрезал: «Что ты хочешь, тебе надо у меня что-то спросить?!». Приятель отрицательно покачал головой и бдительно, медленно отвернулся от меня. И я не знаю почему, но мне стало сразу легче по состоянию, вероятно, потому, что волнение заменилось небольшим гневом. Это были последние три часа, когда мы могли мирно сидеть в поезде, беседовать друг с другом и пить кофе. Петер и его друзья играли в карты, что заставляло меня думать в целом о жизни Петера, эдакого назойливого хулигана. Вчерашним днем, гуляя по БССР, как мне сказали ребята, он пристал к одной даме, и никто не мог заступиться за нее. Я помню моменты, когда его за подобные проделки наказывали «праведные» коменданты, но только сейчас, будучи самостоятельными, все посмеялись над ней. Ганс был поблизости и молчал, одновременно показывая свой ум и для них — «слабость». Фрау заплакала, а этот Петер ударил ее по лицу, думая, что он — пуп Земли. Тогда мой товарищ подбежал к нему и начал грозиться. Он даже толкнул сорванца. Я был уверен, что Петер бы не сделал такого с немецкой женщиной. Но я не видел отличия и снова жалел славянку. Рота шутила, что у Петера воздержание. А его близкий последователь брыкнул: «Как бы нам самим не стать обиженными!». Я был ошеломлен качествами моего близкого друга: храбростью, благодушием, молчаливостью, умиротворенностью… Он был такой честный, доверчивый, невинный, нежный… Я начал чувствовать, что влюбляюсь в Ганса. От этих мыслей я испытывал легкую эйфорию, словно бабочки летали в животе. Я больше не мог спокойно смотреть на него, не мог усидеться на одном месте рядом с ним, все слова перемешивались у меня в голове, когда Ганс смотрел на меня… Когда он был рядом, я чувствовал, будто целый час равнялся одной минуте, а когда его не было, я тосковал…