Я рядом

      Яркое утреннее солнце, пробиваясь сквозь тонкие шторы, светит прямо в глаза, и Марк, жмурясь и потягиваясь, садится в кровати, ероша и без того растрепанные волосы. Он все еще не может проснуться и первые пару минут просто бездумно смотрит вокруг, наслаждаясь ярким светом из окна. Реальность постепенно проступает в его сознании, заставляя сонную улыбку на лице исчезнуть. Он вспоминает вчерашний вечер: болезненные разговоры, крики и обвинения, ножом режущие по сердцу, и без того вечно кровоточащему. Слезы, мольбы, а после крепкие, словно путы, объятия и беспокойные попытки заснуть. Но несмотря на то, что вчера он засыпал не один, Марк уверен, что сегодня он наконец-то остался в одиночестве. Он трогает вторую подушку на кровати — холодная. Одеяло смято, простыни сбиты, но не похоже, чтобы кто-то лежал здесь всего пару минут назад.       Марк откидывается на подушку и вздыхает с облегчением. Один. Теперь точно один. Он ушел. Как и все остальные. Все так, как и предполагалось. Марк смеется в потолок. А ведь он даже допустил мысль о том, чтобы довериться. В какой-то момент, между осторожным касанием руки и внимательным взглядом глаза в глаза, Марк допустил мысль о том, что в этот раз все может быть по-другому. Что в этот раз он не уйдет, что останется и будет терпеть его, Марка, такого, каков он есть, со всей его грязью, шрамами на душе и бесконечной, всепоглощающей тьмой в сердце.       Он поднимает руки к потолку и рассматривает их с каким-то притупленным интересом. Белесые шрамы пересекают их тут и там, по левой руке от запястья до середины предплечья тянется длинная полоса. Марк каждый вечер жалеет, что не успел сделать такую же на другой руке. Тогда сейчас бы уже ничего не было. Тогда этот дурак не успел бы его «спасти».       Он с безразличием, почти механически, поднимается с постели, заправляет кровать, стараясь не касаться дальней половины кровати, надевает мягкие тапочки и выходит на кухню, где застывает в дверном проеме. Джексон, стоя у плиты и карауля кофе в турке, напевает какую-то песенку про себя, все еще взъерошенный и сонный. Марк отчего-то первым делом думает, как же тяжело Джексону просыпаться по утрам. Тем более, просыпаться первым. А тот тем временем замечает Марка и улыбается.       — Ну ты и соня. Иди сюда, кофе почти готов.       Марк завороженно идет к столу, но останавливается на середине кухни. Он с трудом может поверить в то, что видит. Джексон на его кухне в старой футболке, растянутых домашних штанах, такой растрепанный, такой уютный, готовит ему, Марку, кофе. В его душе ворочается что-то большое, теплое, словно что-то оживает. Марк тянет руку, чтобы коснуться Джексона, чтобы обнять, чтобы убедиться, что он настоящий.       Но в последний момент, почти коснувшись неопределенного цвета футболки, отдергивает руку, отшатывается и почти падает на стул у стола. Он смотрит на свои пальцы, думая, что не достоин. Не достоин касаться такого солнечного, веселого, надежного и сильного Джексона. Просто не должен. Не должен запачкать его собой, своей грязью и гнилью. Должен держать все в себе.       Все эти мысли проносятся за несколько секунд, пока перед ним не оказывается чашка с дымящимся черным кофе. Джексон переворачивает соседний стул спинкой вперед и «седлает» его. Сложив руки на спинке, он кладет на них подбородок и смотрит на Марка, пока тот осторожно делает первый глоток. Марк растворяется в запахе и вкусе, позволяет горячему напитку протечь по венам, пронести по телу энергию, разбудить себя. А затем он ловит взгляд Джексона и смущается, опуская глаза. Джексон только фыркает и улыбается так тепло, что Марк на мгновение тонет в его глазах. Джексон тянется к нему и берет за руку — прикосновение осторожное, но уверенное, крепкое, и у Марка нет сил противиться или сомневаться. Он смотрит на большую ладонь Джексона и пытается убедиться, что все это реально.       Они проводят так каждое утро, полное запаха кофе, тепла, молчания. Каждое утро Марк не верит своим глазам, видя Джексона, готовящего кофе, пританцовывающего на кухне, напевающего что-то, ерошащего волосы в попытке окончательно проснуться. Каждое утро Джексон согревает руки и душу Марка, делится маленькой частичкой себя, чтобы растопить темноту в его сердце. И каждое утро Марк спрашивает себя, почему Джексон все еще здесь. Почему не ушел, не оставил, не бросил, испугавшись того, что творится в его душе. Вопросы оседают где-то глубоко, царапая внутренности, причиняя такую острую и сладкую, нежную боль.       Они завтракают, тихо переговариваясь, вместе моют посуду и убираются, Джексон задает вопросы, шутит наугад, пытаясь растормошить Марка, тот отвечает осторожно, несмело, пробуя слова на вкус, и с удивлением встречает отдачу. Джексон отзывчивый, теплый, энергичный, вечно вертится вокруг, заглядывает в глаза, сам шутит и громко смеется над своей шуткой.       Марк только успевает наблюдать за его бурной деятельностью и словно что-то теряет, когда Джексон говорит, что ему сегодня надо уйти. Ненадолго, но Марк вдруг чувствует себя беспомощным. Согретый солнцем и Джексоном, он вдруг пугается одиночества и пустоты, наедине с которыми останется, когда тот уйдет. Он только нерешительно кивает, потому что не может позволить себе сказать, что ему будет плохо, что он боится, что он хочет, чтобы Джексон остался. Потому что у Джексона свои дела, у него работа, друзья, увлечения, своя бурная, насыщенная жизнь, в которой Марк — только темное, мешающееся пятно.       Он все еще согласно кивает и убеждает Джексона, что все в порядке, что он не маленький, и его можно оставить дома одного, и нет, он не будет грустить, в конце концов, Джексон, успокойся и вали уже по делам. Тот только смеется, звонко целует Марка куда-то в ухо и убегает.       Когда за Джексоном закрывается дверь, Марк минуту просто смотрит ему вслед, а после только нерешительно оглядывается, рассматривая то, что осталось от его утра.       — Привет, старый друг, — еле слышно шепчет он, встречаясь взглядом с пустотой.

***

      Одиночество обнимает Марка за хрупкие плечи, медленно, аккуратно затягивая его в пустоту, объявшую квартиру. Он оглядывается вокруг, думая вдруг, что ничего на самом деле не изменилось. Это все та же маленькая квартирка в проблемном районе, все та же жизнь, и все тот же Марк. Все такой же разбитый, израненный прошлым, поедаемый изнутри разлагающимся сердцем. Джексон может бесконечно улыбаться, варить кофе, держать за руку, прикасаться губами к каждому миллиметру его тела, но это ничего не изменит. Марк не поверит. Он все равно будет царапать кожу, закусывать губы до крови и шептать: «Завтра ты уйдешь», — и после мысленно добавлять: «А послезавтра я умру».       Он мечется по квартире, не понимая, что делать, не зная, чем себя занять. Лежит, смотря в потолок, бродит по кухне, зачем-то трогает давно остывшую турку, выглядывает в окно, прикидывает, долго ли будет лететь, если упадет. Он не помнит, когда это началось, упустил момент, когда люди перестали задерживаться в его жизни, когда слово «доверие» перестало иметь какой-то смысл, когда само время стало наносить раны, а не лечить их. Джексон такой же, как все, думает Марк. Когда-нибудь и он уйдет. И он останется один, один, один. Снова, как и всегда.       Мысли Марка вращаются в подернутом дымкой прошлом, возвращаются в настоящее, разъедают его, раздирают грудь раскаленными гвоздями, впиваются в кожу острыми иглами, и он пытается чем-то себя занять в попытке хотя бы притвориться, что все в порядке. Убирается во всей квартире, готовит ужин, смотрит телевизор, но все идет не так. Он запинается о ведро с водой и чуть не затапливает соседей, пытаясь помыть пол, сосиски получается поджарить только с третьего раза, а по телевизору идет такая веселая передача, что Марка начинает тошнить. В конце концов он просто уходит в ванную, где забирается в ванну и обхватывает голову руками, пытаясь справиться с роем мыслей в своей голове, главная из которых раз за разом впивается в мозг. Неудачник. Бесполезный. Никому не нужный. Марк тонет в тьме, захлебывается гнилью, стонет от боли, которую причиняют никогда не заживающие раны. Он пытался убежать от этого, пытался спрятаться, притвориться, что ничего не случилось, но темнота и боль настигают его везде, где и с кем бы он ни был.       Когда Марк встретил Джексона, на какое-то время ему даже удалось забыть самого себя. Джексон был вечно энергичным, шутливым и таким жизнеутверждающим, что Марк позволил себе на время забыться в нем — и тьма отступила. Так думал Марк. Но ведь так не бывает, чтобы люди оставались друг с другом долго. Джексон должен был уйти, рано или поздно. И Марк начал ждать. Ждать, что однажды он проснется один, в квартире, такой пустой без Джексона, запаха кофе, который тот готовил по утрам, суеты, глупых шуток, улыбок. Без его вещей. Темнота подступила незаметно, снова затянула Марка в свои объятия, и он испугался. Испугался, что Джексон, который все еще был рядом с ним, потонет в этой тьме, испачкается в этой гнили. Марк пытался сделать что-то, пытался врать, отталкивать, ругаться, выгонять Джексона — лучше бы тот и правда ушел, чем увидел темное и тяжелое, словно черная дыра, сердце Марка. Но Джексон не ушел, после всего того, что было, он зачем-то оставался рядом с ним.       Мысли о Джексоне немного помогают Марку справиться с роем в своей голове. Он решает выбраться на свет божий, вылезает из ванны, оперевшись о раковину, но вдруг поскальзывается и, неловко взмахнув руками, падает на кафельный пол, утягивая за собой какие-то тюбики и коробочки, которые падают на него. Ему неожиданно не больно, только колено чуть-чуть саднит, но все мысли перечеркиваются одной: неудачник. Марк громко смеется, смеется над своими попытками стать кем-то полноценным, над своими надеждами и оставшейся на самом дне души вере в чудо. Как же глупо. Он пытается подняться, но снова растягивается на полу, когда какая-то склянка, оказавшаяся под рукой, скользит по кафелю, лишая его опоры. Марк лежит некоторое время уткнувшись носом в пол, потом чувствует холод и все же поднимает взгляд, видя перед собой коробочку сменных лезвий для бритвы. Знакомый яркий коробок притягивает взгляд, и Марк решается за несколько секунд. Он садится и привычным движением достает острое лезвие. Он не помнит, сколько раз уже делал так: доставал лезвие, не боясь порезаться, а после мыл и аккуратно убирал обратно, делая вид, что ничего не трогал. Он разглядывает лезвие, блестящее в тусклом свете лампочки, и недолго раздумывает, где сделать надрез сегодня. Взгляд проходится по рукам, исчерченным белесыми шрамами, и Марк думает, что лучше в этот раз выбрать какую-то другую часть тела: не так заметно будет. Но мысли, бегущие одна за другой, заставляют его отказаться. Всем все равно, что ты делаешь со своими руками. Со своим телом. А от Джексона не спрячешься, он уже видел тебя любым, так что смысла выдумывать что-то нет.       Марк снова залезает в ванну, садясь на бортик, и делает первый надрез. Острое лезвие раздирает кожу, руки подрагивают, боль обжигает. Марк, стиснув зубы, наблюдает за тем, как по руке стекает струйка крови, и вдыхает полной грудью. По жилам словно течет расплавленный свинец, но он чувствует странную легкость во всем теле, легкие, которые словно стискивал железный обруч, снова свободны, и он дышит некоторое время и заносит бритву снова, когда его за талию обхватывают сильные руки и тянут назад.       Мозг взрывается паникой, Марк мгновенно понимает, что Джексон вернулся, что увидел его таким, что он застал его словно на месте преступления. Он пытается вырваться, размахивая руками и ногами, но Джексон сильнее, он уверенно тянет его из ванны, не обращая внимание на попытки вывернуться. Марк хватается за руки Джексона, пытаясь их расцепить, и Джексон действительно ослабляет захват, почти роняя его на пол ванны, и Марк краешком сознания понимает, что в его руке все еще зажато лезвие, и он только что ранил его. Но Джексон снова крепко хватает его, тянет на себя и вытаскивает. Марк, еще сильнее пытаясь вырваться, пытаясь стереть и спрятать слезы, вдруг хлынувшие неостановимым потоком, только взмахивает руками и снова ранит себя, прежде чем лезвие выпадает из его рук, но на этот раз порезы приносят только боль.       Марк оседает на кафельный пол вместе с Джексоном, все еще пытаясь вырваться из его хватки, пытаясь взять себя в руки, пытаясь сделать с собой хоть что-то, но ничего не получается, и он отчего-то только плачет. Плачет, думая о том, что Джексон видел его таким, что он ранил Джексона, что теперь Джексон наконец-то уйдет. Но Джексон не уходит. Он обнимает Марка за плечи, говоря ему что-то, пытается дозваться, заглядывает в лицо, гладит по волосам. А после поднимается на ноги, подхватывает все еще пытающегося сопротивляться Марка на руки и уносит его из ванной.

***

      Джексон приносит аптечку и присаживается на кровать рядом с Марком, сидящим с пустым выражением на лице. Он не реагирует, когда Джексон тихо зовет его по имени, поэтому тот достает перекись и ватные тампоны и аккуратно берет его за руку. Джексон осторожно обрабатывает неглубокий порез на предплечье Марка, затаив дыхание и боясь сделать ему больно, но тот только вздрагивает, когда тампон проходит по открытой ране. Джексон еле слышно вздыхает. Когда больно Марку, ему тоже больно.       Джексон полюбил его практически с первой встречи. Полюбил его угловатость и колкость, его вредность, его неловкость, его молчание. Он узнавал его медленно, снимая слой за слоем, постепенно, одну за одной срывая все маски, за которым прятался Марк, все проблемы и неудачи. Джексон растворился в его прошлом, его настоящем и надеялся навсегда остаться в его будущем. Он готов был согревать его, такого тощего, милого и грустного, отдавать ему все тепло, которое у него было. Ему надо было только заставить Марка поверить. Поверить, что тот не уйдет. Но Марк не верил.       Второй порез на руке Марка оказывается длиннее предыдущего, но совсем не таким глубоким, он наискось пересекает руку, и Джексон осторожно протирает его тампоном, когда Марк вздыхает и ложится. Он лежит на боку, все так же смотря в одну точку, и не пытается убрать руку, что-то сказать, вообще никак не реагирует. Джексон внимательно заглядывает в его глаза, силясь понять, что происходит в душе любимого, но видит только стену пустоты. И от этого больно. Он рвано вздыхает и принимается оттирать кровь, оставшуюся на ладони Марка. Он готов делать это столько раз, сколько будет нужно. Сидеть рядом с ним, целовать его, говорить с ним, забинтовывать его раны, надеясь, что раны на его душе он тоже когда-нибудь сможет так исправить. Джексон каждый день видит, как Марк удивляется, увидев его утром у себя на кухне, как тот хочет прикасаться к нему, быть с ним, как боится своих желаний. Он винит себя в том, что не успевает подхватить руку Марка, когда та тянется к нему, винит в том, что не может прочитать каждую его мысль и убедить его, что он не прав. Не прав, думая, что Джексон такой как все. Что он тоже когда-нибудь уйдет. Глупости. Он просто не сможет. Он уже давно потерялся в Марке. Одну за одной сорвал все его маски, заблудился в паутине лжи, которой Марк пытался его оттолкнуть, полюбил каждый клочок темноты в его сердце. Ему уже нет дороги назад, он уже растворился в нем.       Осторожно отпустив руку Марка, Джексон наконец принимается за свою, на которой краснеет такой же порез. Глядя на открытую рану, он не испытывает злости, не хочет упрекнуть или обвинить. Он только сожалеет, представляя, что думает об этом Марк. Он хочет сказать ему, что ничего страшного не случилось, что это просто порез, совсем неглубокий к тому же, что он готов вытерпеть еще сотню таких, только чтобы Марк почувствовал себя лучше. Но он понимает, что сейчас тот его просто не услышит и не поймет. И Джексон только молча обрабатывает порез и забинтовывает руку, когда слышит всхлип. Он смотрит на Марка и понимает, что тот, уткнувшись в подушку, плачет. Его плечи сильно сотрясаются, а из-за подушки доносятся сдавленные рыдания. Сердце Джексона разрывается от того, что Марк чувствует себя плохо, и что он не может сейчас помочь ему, но он вздыхает с облегчением, думая, что слезы лучше, чем молчание. Все что угодно лучше, чем молчание, думает Джексон и мысленно просит: говори со мной, пожалуйста, обо всем. О вредных соседях, о собаках, о дурацких шоу. О своем прошлом и настоящем, о том, что тебя беспокоит, съедает по крупице каждый день, заставляет причинять боль. Говори со мной о чем угодно, пожалуйста, только не молчи. Что бы ты ни сказал, ты не сможешь меня оттолкнуть, у тебя не получится, как бы ты ни старался, ты просто не сможешь избавиться от меня. Я уже навечно увяз в тебе.       Этой ночью Джексон обнимает Марка особенно крепко, прижимаясь к нему всем телом, пытаясь передать ему все свои чувства, все мысли. Он видит, как плечи Марка перестают подрагивать, а после слышит наконец мерное дыхание. Некоторое время Джексон просто слушает, а затем, уткнувшись в рыжую макушку, шепчет: «Я не уйду».

***

      Солнце светит прямо в лицо, пробиваясь сквозь шторы, и Марк жмурится, закрывает глаза рукой, лезет под одеяло, но просыпается. Он лежит пару минут, спрятавшись, смотря в никуда и не решаясь выглянуть. Вспоминает прошлый вечер, прокручивает кадр за кадром, мысленно повторяет слова, сказанные и услышанные. Боится поверить.       Наконец, он выбирается на свет, не быстро — чтобы сразу узнать правду, не медленно — боясь обнаружить самое страшное, а как обычно, потому что будь что будет, ведь все и так уже понятно.       Он один. Место рядом с ним холодное и пустое. Простыни совсем измяты, подушка продавлена, но уже холодная. В сердце Марка что-то, кажется, обрывается. Пару секунд он не может ничего слышать, не может думать и даже дышать. Но потом его окутывает привычное обреченное безразличие. Вот так вот, говорит Марк потолку. Надеяться — глупо. Да какой нормальный человек вообще останется с ним после всего, что было? После всех этих проблем, нытья, истерик. После вчерашнего. Он рассматривает свои руки: белесые и еще розовые шрамы прячутся за пластырями и бинтами, завязанными с такой осторожностью и любовью, что Марку становится настолько смешно, что он хватает подушку и накрывает ею лицо, чтобы не напугать громким смехом соседей. Вот же дурак. На какую-то секунду, на тот момент, когда Джексон аккуратно держал его за руку, обрабатывая неглубокие раны, он даже поверил. Поверил, что тот не уйдет. Но Джексон ушел. Потому что он тоже человек. У него есть свои интересы, своя жизнь, он же нормальный, он не станет тратить его на кого-то… такого как Марк.       Марк садится в кровати и бездумно смотрит в открытый дверной проем. Что ж, теперь все будет по-старому, по-привычному. Он снова один. Как и должно быть. Как того и заслуживает. Никто не должен опускаться до того, чтобы быть рядом с ним, никто не должен жертвовать своими нервами, своими эмоциями, своей жизнью ради кого-то такого жалкого. Все правильно. Все правильно.       От привычных утренних мыслей его отвлекает какое-то копошение на кухне. Сердце пропускает несколько ударов, когда он осознает, что там кто-то есть. Не может быть. Это же просто смешно. Или… Почти не дыша, Марк прислушивается и слышит чьи-то шаги, удовлетворенное хмыканье, стук ложки о стенку чашки, от которого Марк практически ощущает такой знакомый запах кофе. Это все ему кажется, думает Марк. Вчера переволновался, а теперь вот всякое мерещится. Но он подбирает под себя одеяло и, сжав в руках его краешки и замерев, слушает. Слушает шаги, движенье, дыхание, уже въевшееся в его разум и сердце. Закусив губу, он ждет чего-то. И почти подпрыгивает, когда на пороге вдруг оказывается Джексон.       Лохматый, еще чуть-чуть сонный, Джексон улыбается и держит в руках чашку кофе, запах которого на самом деле заполняет всю комнату.       — С добрым утром, — говорит он, заглядывая Марку в глаза.       Марк ничего не говорит в ответ. Он просто смотрит на Джексона, а в голове звучит его голос: «Я не уйду». Марк не может поверить. С ним творится что-то неладное. Он не может двигаться, не может говорить, может только думать о том, что Джексон не ушел. Он все еще здесь. Почему? Почему? Почему он все еще здесь? Почему не ушел, как все остальные?       Джексон, не обращая внимание на замешательство Марка, садится на кровать и протягивает чашку. На автомате Марк принимает ее и замирает, так и не сводя взгляда с Джексона. Тот некоторое время смотрит ему в глаза, а потом не выдерживает и фыркает:       — Что ты на меня так смотришь? Я что, инопланетянин? Ну, серьезно.       Но Марк просто смотрит. На лицо Джексона, на губы, растянувшиеся в улыбке, на нос, волосы, скулы, на руки, на свежий бинт на предплечье. Он вздрагивает, и горячий кофе грозит расплескаться по всему одеялу, но Джексон удерживает руки Марка в своих ладонях и снова заглядывает в глаза, на этот раз так серьезно, почти строго.       — Ты думал, что я уйду, так ведь?       Марк больше не выдерживает и наконец опускает взгляд. Он смотрит в кофейную гущу, напоминающую цветом глаза Джексона, на его красивые руки, крепко и осторожно сжимающие слабые, тонкие ладони Марка. Джексон наклоняет голову, заглядывает Марку в глаза, пытается встретиться с ним взглядом.       — Я же говорил тебе, помнишь? — медленно и настойчиво говорит он, — Я не уйду.       Руки Марка мелко подрагивают в ладонях Джексона, но крепче сжимают чашку. Поверить в эти слова чертовски сложно — нет, невозможно. Но, может быть, допустить на одну секунду, что это правда, что человек, который раз за разом возвращается в его жизнь, действительно не уйдет.       Джексон наклоняется еще ближе, разрушает расстояние и все преграды, которые Марк так упорно, без устали строит между ними, и легко, совсем невесомо, касается его губ своими. Это даже поцелуем назвать нельзя — просто прикосновение. Но Марк закрывает глаза, слушая, как среди тьмы в его сердце появляется что-то странное, чуждое, светлое. Впервые за долгое время он совсем чуть-чуть улыбается.