vestige of hope

— Позволь, — Саэран, опустившись на колени, бережно сжимает в ладонях её тонкую руку. Шепчет тихо и ласково, по-кошачьи мягко прищуривая сапфирово-синий взгляд: — Тебе не холодно, милая? Лириэт, не открывая глаз, чуть качает головой. Она наблюдает за ним из-под полуопущенных ресниц — пальцы альтмера, изящно-сильные, чуть подрагивают, касаясь её кожи. И губы невольно изгибаются в улыбке — он до сих пор так трепетно нежен, словно влюблённый мальчишка; до сих пор не может унять этот странный огонёк, щекочущий сердце. — Все равно укройся, — поцеловав её запястье, заботливо роняет он, поправляя тёплое покрывало из рыжего лисьего меха; неловко натягивает его выше, разгладив. Будто бы ненароком скользит ладонью по округлой груди, скрытой лишь шёлковой блузкой — легко, ненавязчиво. — Вечер холодный. Я же, пожалуй, принесу чего-нибудь… горячего. Стремительно поднявшись, исчезает, оставив запах абрикосового инея и звёздно-ночной свежести — Лириэт, сонно потягиваясь, видит сквозь оконный хрусталь морозное небо и мягкие хлопья снега, выныривающие из тьмы и сгорающие в свете их камина. А камин большой и широкий: дрова в нем пахнут яблоком и еще — сосной; а по краям, поверх каменного узора, вьётся снежноягодник, перехваченный алой лентой. Они вместе привязывали его — совсем недавно, быть может, неделю назад. … а потом альтмер танцевал и смеялся, шутливо кружась вокруг неё с шелестящим блеском оставшихся лент в тёмных волосах. Свою старую рубашку, пахнущую дымом и вином, он завязал узлом, обнажив золотистый плоский живот; она, прижимаясь к нему, видела чуть заметное пятно повыше левого манжета. И весь он — домашний, солнечно-огненный, с линиями татуировки на груди и этим пятнышком на рукаве — был ей ближе и роднее, чем кто-либо другой. Был… и всегда будет. — Держи, — Саэран осторожно подаёт ей большую кружку, устроившись на подлокотнике кресла. — Я добавил немного корицы. Лириэт тянет воздух носом — действительно, корица; кислинка лимона, роскошно-терпкий аликр’ский виноград… сладкая ваниль? — Спасибо, — чай и правда очень приятен на вкус; альтмер, смотрящий на неё сверху вниз, ничего не говорит в ответ, но она чувствует в жарко натопленной комнате мерные удары его торопящегося сердца, словно отражённые от стен. И тишина, снегом свернувшаяся у их ног — священна. Никто сейчас не может войти в этот маленький мир; хрупкие границы теперь крепче стали, а низкую дверь дома охраняют лунные лучики в острых гранях снежинок. Его клинок стоит в дальнем углу, поблёскивая эбонитовой оковкой ножен, как и её змеино-кусачие мечи. Смертное оружие в этот зачарованный вечер — бессильно; никто не может найти их, сломать их реальность… и Саэран, отставив свою кружку, вновь соскальзывает на пол, доверчиво положив голову ей на колени. — Не дразни меня, — Лириэт смеётся, старательно пряча руку от его осторожно-неспешных поцелуев. — Почему? — он улыбается широко и открыто, крепко ухватив узкое запястье — и не собираясь отпускать. — Ты же знаешь, что мне щекотно, — притворно серьёзно отзывается она, запуская пальцы в густые каштановые пряди, — и все равно делаешь. Зачем? — Я не могу удержаться, — в тон ей объясняет Саэран, прижимаясь щекой к чётко заметной линии жизни, пахнущей вишней и мылом, — слишком прекрасные у тебя ладони. К тому же, понимаешь, никто обычно не спрашивает божество, хочет ли оно, чтобы ему поклонялись; все просто верят и строят алтари из рубинов и золота. А ты, дорогая, одновременно древнее порождение Обливиона, даэдра, пришедшая забрать мою жизнь, и одна из тех, кто светит мне по ночам из бескрайних просторов Этериуса. Ты — богиня и ты же — её алтарь; позволь очистить душу. И Лириэт позволяет, охотно и милостиво. — Ты, как всегда, щедр на громкие слова, солнце моё. — Вовсе нет. Наоборот — у меня все чаще не хватает этих слов. Скоро их не останется — и что же мне тогда делать? Я ведь заблужусь в тебе, запутаюсь во взглядах и оттенках голоса, утону в волнах твоих волос… Она, прервав его, склоняется, откинув покрывало, и ищет своими губами чужие; долго искать не приходится, и её сильные руки притягивают его ближе, прижимая к себе, стягивая с округлых плеч грубоватую ткань. — Чтобы не заблудиться, люди рисуют карты. — Меры — тоже, — чуть хрипловато соглашается он, высвобождаясь из тесных рукавов. — Даже временами более искусно и точно. — Не будем спорить, — усмехнувшись, Лириэт глядит в его яркие глаза, опуская ниже шёлк блузки. — У тебя есть шанс продемонстрировать своё мастерство. И Саэран, потупив взор, выводит языком дороги и тщательно вырисовывает города без пера, чернил и компаса; прокладывает главный тракт по холмам и долинам, послушный её указаниям, и ей так хорошо, что по щекам к подбородку отчего-то сбегают слезы, обжигая солью. Она плачет, потому что ощущает близость рассвета и уходящее тепло, которое она не может удержать и вернуть обратно. Она плачет…

***

… и просыпается. В казармах холодно. По коридору, на ходу опоясываясь клинком, идёт простуженный солдат, кашляя кровью. Лириэт, опустив босые ноги на ледяной пол, медленно встаёт с кровати и копается в походном мешке. Там, среди книг и опустевших флакончиков снадобий, она хранит осколок зеркала и прядь каштановых волос, перевязанную веточкой снежноягодника. В серебристом осколке отражается бледное, осунувшееся лицо с ядовитыми пятнами глаз и грязными разводами на усыпанных маленькими язвочками висках. Женщина в отражении ей незнакома и ненавистна; сломанное зеркальце, встретившись с полом, разлетается сотнями крошечных снежинок. А когда-то дорогая память тлеет в пламени тусклой свечи, исходя едким дымом; Лириэт сплёвывает и вытирает рот воротом пыльной рубашки. Его запах сгорает и растворяется, но не его призрак, намертво вонзившийся ей под кожу иглами поцелуев, нанесённый влажными полосками дорог, звучащий в ушах лютней фальшивых обещаний. Всё это — прошлая ложь; теперь у неё осталась лишь месть. И ещё — этот червь-ублюдок под сердцем. Она крепко затягивает тканью выступающий живот и щёлкает застёжками нагрудника.